о  выдать  его
тайну,  благо  она уже известна герцогу, и сказать вам, что под
маской фанфарона скрывается  человек  благородный,  а  под  его
театральным  прозвищем - капитан Фракасс - скрыто прославленное
имя.
     - В самом деле, я что-то  слышал  об  этом,  -  подтвердил
принц.  -  Да  и  странно  было бы, чтобы актер осмелился пойти
наперекор  герцогу  де  Валломбрезу  и   вступить   с   ним   в
единоборство.   Для   такого   дерзновенного   поступка   нужна
доблестная  кровь.  Лишь  дворянин  может  победить  дворянина,
подобно тому как алмаз режется лишь алмазом.
     Родовую гордость принца отчасти утешала мысль, что сын его
пострадал   не   от   руки  простолюдина.  Таким  образом,  все
становилось на свои места. Схватка превращалась в  дуэль  между
людьми одного звания, и повод был вполне уважительным; светские
правила не потерпели ни малейшего урона.
     - А как зовут этого храброго воителя, бесстрашного рыцаря,
защитника угнетенной невинности?
     - Барон  де  Сигоньяк,  - чуть дрогнувшим голосом отвечала
Изабелла, - я без страха доверяю его имя вашему великодушию. Вы
слишком справедливы, чтобы карать его за злосчастную победу,  о
которой он сам скорбит.
     - Сигоньяк,  -  припомнил  принц,  -  а я полагал этот род
угасшим. Не из Гасконии ли он?
     - Да, отец, замок его расположен в окрестностях Дакса.
     - Так и есть!  Он  из  тех  самых  Сигоньяков,  у  которых
образный  герб:  три  золотых аиста - два и один - на лазоревом
поле. Они  принадлежат  к  старинному  дворянству.  Паламед  де
Сигоньяк  доблестно  отличился в первом крестовом походе. Рэмбо
де Сигоньяк, должно быть, отец нынешнего, был большим другом  и
сподвижником  Генриха  Четвертого  в  годы его молодости, но не
последовал за ним ко  двору,  потому  что  дела  его,  говорят,
совсем  расстроились,  а  в  свите беарнца ничего, кроме шишек,
заработать было нельзя.
     - Настолько расстроились, что наша труппа, ища  пристанища
в дождливую осеннюю ночь, нашла сына барона Рэмбо прозябающим в
своей  полуразрушенной  совиной  башне, где попусту увядала его
юность; мы вырвали его из  этой  обители  бедствий,  чтобы  он,
затаясь  в  гордости и тоске, не умер там голодной смертью. Мне
никогда  не  случалось  видеть  такого  мужества  перед   лицом
несчастья.
     - Бедности  стыдиться  нечего,  - сказал принц, - и каждый
благородный род, не погрешивший против чести, может возвыситься
вновь. Почему барон де Сигоньяк в такой  беде  не  обратился  к
кому-нибудь  из старых отцовских товарищей по оружию или даже к
самому королю, естественному покровителю всех дворян?
     - Горе делает робким любого храбреца, а  самолюбие  ставит
препоны  отваге,  -  ответила Изабелла. - Поехав с нами, барон,
как оказалось  тщетно,  рассчитывал  на  благоприятный  случай,
который представится ему в Париже; чтобы не быть нам в тягость,
он  пожелал  заменить нашего товарища, умершего дорогой, и, так
как роли этого амплуа играют в  маске,  он  считал,  что  маска
оградит его достоинство.
     - Под   комическим   обличием  нетрудно,  даже  не  будучи
колдуном, угадать любовную интрижку, - улыбаясь  с  добродушным
лукавством,  заметил  принц.  -  Но  это  не мое дело; я вполне
уверен в вашем благонравии, и меня не пугают тайные  воздыхания
в вашу честь. Да и отцом вашим я стал недостаточно давно, чтобы
читать вам наставления.
     Слушая  эти  речи,  Изабелла  смотрела  на  принца  своими
большими голубыми глазами, сиявшими безупречной  невинностью  и
чистосердечием.  Румянец, вспыхнувший при имени Сигоньяка на ее
прелестном  личике,  успел  погаснуть,  и  ни  тени  стыда  или
смущения  не  было  заметно  на  нем. Не только отцовский, но и
господень   взор   не   узрел   бы   в   ее    сердце    ничего
предосудительного.
     В  эту  минуту  ученик  мэтра  Лорана  попросил разрешения
войти,  он  принес  хорошие  вести  о   здоровье   Валломбреза.
Состояние  больного  было  как нельзя более удовлетворительным;
после приема микстуры наступил благоприятный  перелом,  и  врач
отныне  ручался  за  жизнь  молодого герцога. Выздоровление его
было теперь вопросом времени.
     Через несколько дней Валломбрез, полулежа на двух или трех
подушках,  одетый  в  рубашку  с  воротником  из  венецианского
гипюра,  аккуратно причесанный на прямой ряд, принимал у себя в
опочивальне своего верного  друга,  кавалера  де  Видаленка,  с
которым   до   тех   пор   ему  не  позволяли  видеться.  Принц
расположился в алькове и с глубокой отеческой радостью созерцал
лицо  сына,  правда,  исхудалое  и  бледное,  но  безо   всяких
угрожающих  симптомов.  Губы  его  порозовели, и глаза зажглись
жизнью. Изабелла стояла у  изголовья  кровати.  Молодой  герцог
сжимал ее руку тонкими пальцами, белыми до синевы, как бывает у
больных,  долгое  время  лишенных  воздуха  и  солнца.  Ему  не
разрешалось много говорить, и он таким  способом  выражал  свою
привязанность невольной виновнице его страданий, показывая, что
от  всего  сердца  прощает ей. Братское чувство вытеснило в его
душе  влюбленность,  и  болезнь,   смирив   его   пыл,   немало
способствовала    этому    трудному    переходу.   Из   актрисы
странствующей труппы Изабелла  действительно  превратилась  для
него  в графиню де Линейль. По-дружески кивнув Видаленку, он на
миг отпустил руку сестры, чтобы поздороваться с приятелем.  Это
было все, что на первый раз позволил врач.
     Спустя две или три недели Валломбрез, окрепнув от легкой и
питательной  пищи,  мог  уже  проводить  по  нескольку часов на
кушетке  перед   распахнутым   окном,   в   которое   вливались
целительные ароматы весны. Изабелла подолгу сидела возле брата,
читая  ему  вслух,  что  она  делала  превосходно, привыкнув по
своему  прежнему  актерскому  ремеслу  владеть  голосом  и  как
требуется менять интонации.
     Однажды, когда она закончила главу и собиралась приступить
к следующей,   прочтя  уже  ее  содержание,  Валломбрез  знаком
попросил отложить книжку и сказал:
     - Милая  сестра,  эти   приключения   как   нельзя   более
занимательны,  и  автор  их  по праву слывет одним из тончайших
умов при дворе и в городе; в свете только и  разговоров  что  о
его  книге,  но  я,  признаюсь,  предпочитаю  этому чтению вашу
беседу. Никогда я не думал,  что  выиграю  так  много,  потеряв
всякую   надежду.   Быть   вашим   братом  куда  приятнее,  чем
обожателем;  насколько  вы  были  суровы  к  одному,  настолько
ласковы  к  другому.  В этой мирной привязанности я нашел такое
очарование, о котором и не подозревал. Вы открыли  передо  мной
доселе мне неизвестные стороны женской души. Подчиняясь порывам
бурной  страсти,  стремясь  к  наслаждению,  которое сулила мне
красота, возмущаясь препятствиями, только распалявшими меня,  я
был  подобен  неуемному  заколдованному  охотнику,  не знающему
узды;  в  любимой  женщине  я  видел  лишь  добычу.   Мысль   о
сопротивлении   казалась   мне   неправдоподобной.   При  слове
"добродетель" я пожимал плечами и могу без фатовства  сознаться
единственной  устоявшей передо мной женщине, что имел основания
не верить в добродетель. Мать  моя  умерла,  когда  мне  минуло
всего  три  года,  вы  еще  не  были нам возвращены, и для меня
оставалось сокрытым все то чистое,  нежное  и  прекрасное,  что
заключено  в  женской  душе.  Я увидел вас, и меня непреодолимо
потянуло к вам, в чем, конечно, сказался голос крови, и впервые
уважение примешалось в моей душе к любви. Я приходил в отчаяние
от вашего характера и восхищался им. Меня подкупала та скромная
и учтивая твердость, с которой вы отстраняли мое  искательство;
чем решительнее вы меня отталкивали, тем казались мне достойнее
моей  любви.  Гнев  и  восхищение чередовались в моем сердце, а
иногда уживались в нем вместе. Даже в  самых  безумных  порывах
страсти я не переставал уважать вас. Я угадывал ангела в облике
женщины и невольно подпадал под власть небесной чистоты. Теперь
я  счастлив,  ибо  получил то, чего бессознательно искал в вас:
прочную неизменную привязанность, свободную от  земных  пут;  я
наконец-то обрел родную душу.
     - Да,  дорогой  брат,  моя  душа  принадлежит  вам,  и я с
величайшей радостью говорю вам об этом.  Вы  приобрели  во  мне
преданную  сестру,  которая  будет любить вас вдвойне, возмещая
потерянное время, в особенности же, если вы исполните  обещание
и  умерите  огорчающую вашего отца необузданность своей натуры,
проявляя лишь самые пленительные ее стороны.
     - Что за прелесть  эта  юная  проповедница!  -  с  улыбкой
воскликнул  Валломбрез.  -  Признаюсь, я настоящее чудовище, но
обещаю исправиться, если не из  любви  к  добродетели,  так  из
страха  увидеть  после  очередной  шалости  суровую  мину  моей
старшей сестрицы. Однако боюсь, что навсегда останусь  образцом
безумства, как вы всегда будете образцом рассудительности.
     - Если вы не перестанете расточать мне любезности, я опять
возьмусь  за  книжку,  -  шутливо  пригрозила Изабелла, - и вам
придется  прослушать  нескончаемую   историю,   которую   начал
рассказывать  в  каюте своей галеры берберийский корсар пленной
принцессе Аменаиде, красавице из красавиц, сидящей  на  подушке
золотой парчи.
     - Такого   жестокого   наказания  я  не  заслужил.  Рискуя
прослыть болтуном, я имею  намерение  поговорить  еще:  слишком
долго  проклятый  медик  не  снимал печати молчания с моих губ,
уподобив меня статуе Гарпократа!
     - Смотрите не утомляйтесь! Рана ваша едва затянулась. Мэтр
Лоран настойчиво советовал мне читать вам вслух, чтобы, слушая,
вы поменьше утруждали грудь.
     - Мэтр Лоран сам не знает, что говорит;  ему  хочется  как
можно  дольше  играть  главную  роль.  Мои  легкие не хуже, чем
прежде, вдыхают и выдыхают воздух. Я чувствую себя  превосходно
и только мечтаю о верховой прогулке по лесу.
     - Тогда  уж  лучше  давайте  разговаривать, это, во всяком
случае, безопаснее!
     - Вскорости я совсем поправлюсь и не премину ввести вас  в
общество, к которому вы, сестричка, принадлежите по праву и где
вашей совершенной красотой не замедлите привлечь к своим стопам
целый  сонм  обожателей,  из числа коих графиня де Линейль, без
сомнения, выберет себе супруга.
     - У меня нет никакого желания выходить замуж, и,  поверьте
мне,  это  вовсе  не  обычное жеманство молодой девицы, которая
была бы очень недовольна, если бы  ее  поймали  на  слове.  Мне
столько раз приходилось отдавать свою руку в конце пьесы, что в
действительной  жизни  я совсем не спешу с этим. Моя задушевная
мечта - остаться подле принца и подле вас.
     - Привязанность к отцу и брату  не  может  заполнить  даже
самое отрешенное от мира сердце.
     - И  тем не менее ее достанет, чтобы заполнить мое сердце,
а если оно когда-нибудь осиротеет, я уйду в монастырь.
     - Ну,  это  уж  было  бы  чрезмерным  благочестием.  Разве
кавалер  де  Видаленк  не обладает, по-вашему, всеми качествами
образцового мужа?
     - Спору нет. Женщина, которую он изберет в супруги,  может
почитать  себя  счастливой,  но  какими бы достоинствами ни был
наделен ваш друг, я, дорогой мой Валломбрез,  никогда  не  буду
этой женщиной.
     - Правда, кавалер де Видаленк немного рыжеват, а вы, может
статься,  разделяете  вкус короля нашего Людовика Тринадцатого,
который  не  любит  этого  цвета,  однако  же  высоко  ценимого
живописцами.  Но  оставим  Видаленка.  А  каков, на ваш взгляд,
маркиз де л'Этан, который приходил на днях меня проведать  и  в
течение  всего  визита  не  сводил с вас глаз? Он настолько был
восхищен вашей грацией и ослеплен вашей несравненной  красотой,
что  не находил слов для комплиментов и лепетал какой-то вздор.
Если не считать этой робости, которая должна найти извинение  в
ваших глазах, ибо вы же явились ее причиной, во всем прочем это
отменный кавалер. Он красив, молод, он наследник знатного имени
и большого состояния. Словом, подходит вам по всем статьям.
     - С  тех  пор  как  я  имею  честь  принадлежать  к вашему
прославленному роду, чрезмерное  смирение  мне  не  к  лицу,  -
возразила   Изабелла,  начав  раздражаться  этой  болтовней.  -
Поэтому не стану говорить, что считаю себя  недостойной  такого
союза; но если бы маркиз де л'Этан попросил у отца моей руки, я
отказала бы ему. Ведь я говорила вам, дорогой брат, что не хочу
выходить  замуж,  и  вы  сами это знаете и все-таки продолжаете
меня мучить.
     - Ох! Как же вы суровы в своем целомудрии, сестрица!  Сама
Диана  не  была  неприступнее в лесах и долинах Гемуса. Кстати,
если верить мифологическим сплетням, сеньору Эндимиону  удалось
смягчить  ее  нрав.  Вы  сердитесь  потому,  что  я в разговоре
называю несколько вполне приличных партий; если они вам  не  по
душе, мы подыщем для вас других претендентов.
     - Я  совсем  не  сержусь,  милый  брат, но вы положительно
слишком много разговариваете для больного, я пожалуюсь  на  вас
мэтру Лорану, и вам к ужину не дадут куриного крылышка.
     - Если  так,  я умолкаю, - покорно сказал Валломбрез, - но
будьте уверены, что жениха вы получите не  иначе  как  из  моих
рук.
     Чтобы  отомстить брату за упорное поддразнивание, Изабелла
принялась  читать  историю  берберийского   корсара,   звонкими
переливами голоса заглушая Валломбреза.
     - "Мой  отец,  герцог де Фоссомброн, с матерью моей, одной
из красивейших женщин, если не первой красавицей  в  герцогстве
Генуэзском, прогуливался по берегу Средиземного моря, куда вела
лестница  от  великолепной виллы, где он обитал в летнее время,
когда алжирские пираты, прятавшиеся среди скал,  накинулись  на
него, численностью своей осилили его отчаянное сопротивление и,
бросив  его  замертво  на  месте,  унесли  герцогиню, в ту пору
беременную мною, невзирая на ее крики, в  свою  лодку,  которая
под сильными ударами весел стремительно понеслась к капитанской
галере,  укрытой  в  бухте. Когда мать мою привели к правителю,
она ему понравилась и стала его наложницей..."
     Чтобы парализовать хитрость Изабеллы, Валломбрез  на  этом
душещипательном   месте  закрыл  глаза  и  притворился  спящим.
Притворный сон  вскоре  превратился  в  настоящий,  и  девушка,
увидев, что брат заснул, на цыпочках удалилась.
     Но  эта  беседа,  в которую герцог явно вкладывал какой-то
лукавый  умысел,  невольно  беспокоила  Изабеллу.  Может  быть,
Валломбрез  затаил  злобу  на Сигоньяка, и хотя не упоминал его
имени с самого нападения на замок,  однако  стремился  возвести
непреодолимую  преграду между бароном и своей сестрой, выдав ее
замуж за другого? Или  просто  хотел  выведать,  изменились  ли
чувства  актрисы,  сделавшейся графиней? Изабелла тщетно искала
ответа на эти два вопроса, которые попеременно  задавала  себе.
Раз  она оказалась сестрой Валломбреза, соперничество между ним
и Сигоньяком отпадало само собой; а с  другой  стороны,  трудно
было  поверить,  чтобы  столь  гордая,  надменная и мстительная
натура могла забыть позор одного поражения, а второго тем паче.
Хотя  ситуация  стала  иной,  Валломбрез  в  душе,  несомненно,
продолжал  ненавидеть  Сигоньяка. Если у него достало душевного
благородства,  чтобы  простить  оскорбление,   то   уж   такого
великодушия,  чтобы полюбить обидчика и допустить в свою семью,
от него требовать нельзя. Никакой надежды на примирение быть не
могло. Да и  принца  вряд  ли  обрадует  встреча  с  человеком,
который  едва  не  пресек  жизнь  его сына. Эти мысли повергали
Изабеллу  в  печаль,  от  которой  она   безуспешно   старалась
избавиться.  Пока  она  считала,  что  ремесло  актрисы создает
преграду к преуспеянию Сигоньяка, она гнала  от  себя  мысль  о
браке с ним; теперь же, когда неожиданный поворот судьбы одарил
ее  всеми мыслимыми благами, ей страстно захотелось отдать свою
руку этому благородному человеку в награду за намерение взять в
жены  бедную  и  презренную  комедиантку.   Ей   представлялось
нечестным  не  разделить своего благополучия с тем, кто делил с
ней нищету. Но единственное, что было ей доступно, это  хранить
ему  неизменную  верность,  ибо  просить  за него ни принца, ни
Валломбреза она не решалась.
     Вскоре молодой герцог настолько окреп, что мог обедать  за
столом  вместе  с  отцом и сестрой; во время трапез он проявлял
почтительнейшее внимание к принцу и чуткую, заботливую нежность
к Изабелле,  показывая  кстати,  что  при  всем  своем  внешнем
легкомыслии  обладает  гораздо  более просвещенным умом, нежели
можно было ожидать в молодом человеке,  приверженном  женщинам,
дуэлям   и   всякого  рода  излишествам.  Изабелла  ненавязчиво
вмешивалась в такого рода  беседы,  и  те  немногие  замечания,
которые  она вставляла, были всегда справедливы, точны и метки,
и принц не уставал ими восторгаться, тем более  что  девушка  с
безупречным тактом избегала жеманничания и педантства.
     Когда  Валломбрез  окончательно  поправился,  он предложил
сестре проехаться верхом по парку, и молодые люди шагом поехали
по длинной аллее, где вековые деревья сходились сводом, образуя
непроницаемую защиту от солнечных лучей.  К  герцогу  вернулась
прежняя  красота,  Изабелла была прелестна и трудно вообразить,
чтобы  более   пленительная   чета   когда-либо   бок   о   бок
прогуливалась  верхом.  Но только у молодого человека лицо было
веселое,  а  у  молодой  девушки  -  печальное.  Иногда   шутки
Валломбреза  вызывали  у  нее  слабую  улыбку,  которую  тотчас
сменяла меланхолическая задумчивость;  но  брат,  казалось,  не
замечал ее грусти, изощряясь в острословии.
     - Ах,  как  хорошо жить на свете! - восклицал он. - Люди и
не подозревают, какое наслаждение -  попросту  дышать!  Никогда
еще  деревья  не  казались  мне  такими  зелеными,  небо  таким
голубым, цветы  такими  душистыми.  Право  же,  я  будто  вчера
народился  на  свет  и  впервые  созерцаю  творение  божие. Как
подумаю, что я мог бы лежать сейчас  под  мраморной  плитой,  а
вместо  этого катаюсь верхом с дорогой моей сестричкой, я прямо
не вспомнюсь от счастья! Рана  больше  не  беспокоит  меня,  и,
по-моему,  мы  можем  позволить  себе  вернуться  домой  легким
галопом, а то принц уже стосковался, дожидаясь нас.
     Не  слушая  возражений  опасливой   Изабеллы,   Валломбрез
стиснул  бока  своему  коню,  и  оба  поскакали довольно резвым
галопом. У крыльца, помогая  сестре  сойти  с  лошади,  молодой
герцог сказал:
     - Теперь  я стал совсем молодцом, и, надеюсь, мне разрешат
совершить путешествие без провожатых!
     - Как! Не успев выздороветь, вы уже намерены покинуть нас?
Какой же вы недобрый!
     - Да, мне необходимо отлучиться на несколько дней,  -  как
бы вскользь заметил Валломбрез.
     И в самом деле, на следующий день, попрощавшись с принцем,
который  не  возражал против его отъезда, он отправился в путь,
сказав Изабелле загадочным тоном:
     - До свидания, сестричка! Вы останетесь мною довольны!

     XIX. ЛОПУХ И ПАУТИНА

     Сигоньяк решил последовать мудрому совету Ирода; кстати, с
тех пор как Изабелла из  актрисы  стала  знатной  дамой,  ничто
больше  не привязывало его к труппе. Ему следовало на некоторое
время исчезнуть, постараться,  чтобы  о  нем  забыли,  пока  не
изгладится   недоброе  воспоминание  о  гибели  Валломбреза,  в
которой почти не приходилось сомневаться. Итак, не  без  грусти
распрощавшись  с актерами, которые показали себя по отношению к
нему добрыми  товарищами,  Сигоньяк  покинул  Париж  верхом  на
крепкой  лошадке,  увозя  порядочное количество пистолей - свою
долю от театральных сборов. Он не спеша, короткими  перегонами,
направлялся  в  свой  обветшалый  замок,  - известно, что после
грозы птенец всегда возвращается в родное гнездо, будь оно хоть
из  хворостинок  или  прелой  соломы.  Это  было   единственное
пристанище,  где  он  мог  укрыться,  и  в  своем отчаянии он с
горькой радостью думал о возвращении в убогое  жилище  предков,
откуда  ему,  пожалуй,  и  не  следовало уезжать. В самом деле,
благ