и  перевязи,  на которой держалась,
взамен шпаги, рапира без пуговки, точно лемехом, скребя острием
мостовую позади поэта. Желтые атласные штаны, некогда служившие
каким-нибудь танцевальным маскам в интермедии, уходили в сапоги
- один черный кожаный, какие носят ловцы устриц,  другой  белый
сафьяновый  с наколенником, один плоский, другой искривленный и
со шпорой - слоистая подошва давно бы покинула его, если бы  не
тонкая  веревка,  несколько раз обмотанная вокруг ноги, подобно
завязкам античных котурнов. Баракановая накидка,  неизменная  в
любое  время  года,  довершала  наряд,  какого  постыдились  бы
последние побирушки и которым немало гордился наш поэт.  Из-под
складок  накидки,  рядом  с  рукоятью  рапиры, предназначенной,
должно быть, защищать  своего  владельца,  высовывалась  краюха
хлеба.
     Подальше,  на  одном  из  полукруглых выступов над быками,
слепец, сопутствуемый толстой бабищей, служившей  ему  глазами,
выкликал  разудалые куплеты или, переходя на комически скорбный
лад,  тянул  заунывную  песню  по  жизнь,  злодеяния  и  смерть
знаменитого разбойника. Через несколько шагов наряженный во все
красное   рыночный   шарлатан,  зажав  в  кулаке  козью  ножку,
мельтешил по эстраде, которая была украшена гирляндами  клыков,
резцов  и  коренных  зубов,  нанизанных на медную проволоку. Он
разглагольствовал  перед  кучкой  любопытных,  утверждая,   что
берется  без  боли  (во всяком случае - для себя) удалить самые
крепкие и неподатливые корешки  любым  способом,  на  выбор,  -
ударом сабли или выстрелом из пистолета, если только пациент не
предпочтет самую обычную операцию. "Я их не деру, - вопил он, -
я  срываю их, как цветы! Ну-ка, у кого гнилые зубы? Не бойтесь,
входите в круг, я мигом вылечу вас".
     Какой-то простолюдин с  раздутой  флюсом  щекой  отважился
сесть  на  стул,  и  зубодер  сунул ему в рот зловещие щипцы из
полированной стали. Вместо того  чтобы  держаться  за  поручни,
бедняга  сам тянулся за своим зубом, которому не хотелось с ним
расставаться, и фута на два  поднялся  над  землей,  чем  очень
позабавил  зрителей.  Резкий рывок окончил его пытку, и зубодер
потряс над головами своим окровавленным трофеем.
     Во время этой  дурацкой  сцены  обезьянка,  привязанная  к
эстраде  цепочкой, идущей от кожаного пояса вокруг ее туловища,
очень смешно передразнивала движения, крики и корчи пациента.
     Это нелепое зрелище ненадолго заняло  Ирода  и  Сигоньяка,
которые   предпочли   задержаться   возле   продавцов  газет  и
букинистов,  расположившихся  вдоль  парапета.  Тиран   обратил
внимание  своего  спутника  на  нищего в рубище, который уселся
снаружи моста, на толще карниза, положил костыль и чашку  возле
себя  и,  тыкая свою засаленную шляпу под нос тем прохожим, что
нагибались перелистать книжку или посмотреть на  течение  реки,
терпеливо  ожидал,  чтобы они бросили ему медный или серебряный
грошик, а если расщедрятся, более крупную  монету,  ибо  он  не
гнушался никакой и без зазрения совести готов был спустить даже
фальшивую.
     - У  нас  только  ласточки  лепятся по карнизам, - заметил
Сигоньяк. - А у вас их место занимают люди!
     - Уподоблять  эту  мразь  людям  можно  лишь   из   чистой
учтивости,  хотя  по-христиански никого не следует презирать, -
отвечал Ирод. - Впрочем, на этом мосту встретишь  кого  угодно,
вплоть  до  порядочных  людей,  раз  и мы с вами находимся тут.
Согласно поговорке, его не пройдешь, не  увидев  монаха,  белой
лошади  и  шлюхи.  Вот  как  раз  поспешает  долгополый, шлепая
сандалиями, верно, и до лошади недалеко: да вот, ей-богу, - как
нарочно, взгляните прямо - белая кляча делает курбеты, будто на
манеже. Недостает только куртизанки. Долго ждать  не  придется.
Вместо   одной   шествуют  целых  три:  грудь  оголена,  румяна
наложены, как колесная  мазь,  и  смеются  ненатурально,  чтобы
показать зубы. Поговорка не солгала.
     Внезапно  на  другом  конце  моста  поднялся  шум, и толпа
бросилась туда. Оказалось, там бретеры  дрались  на  рапирах  у
подножия статуи, единственном просторном и свободном месте. Они
кричали:  "Бей,  бей!"  -  и  делали вид, будто с остервенением
нападают  друг  на  друга.  Но  их  мнимые  наскоки  и   учтиво
сдержанные выпады напоминали театральные дуэли, где, сколько ни
ранят  и  не  убивают,  мертвых  не  бывает. Они сражались двое
против двоих и,  казалось,  пылали  друг  к  другу  неукротимой
ненавистью,   отстраняя   шпаги   секундантов,   пытавшихся  их
разъединить. На самом деле эта  притворная  ссора  имела  целью
вызвать  скопление  народа, чтобы мазурикам и карманникам легче
было орудовать в толпе. И  действительно,  не  один  любопытный
вмешался  в сутолоку с богатым, подбитым плюшем плащом на плече
и с туго  набитым  кошельком,  а  выбрался  из  давки  в  одном
камзоле,  растратив,  сам  того  не  ведая, все свои денежки. А
бретеры, которые никогда и не думали  ссориться,  а,  наоборот,
спелись  между  собой,  как  истые  воры  на ярмарке, поспешили
примириться, подчеркнуто благородным жестом потрясли друг другу
руки и объявили, что честь их удовлетворена. Это,  впрочем,  не
требовало  больших  усилий  -  честь  у  таких  проходимцев  не
отличается чувствительностью.
     По совету Ирода Сигоньяк не подходил близко к дуэлянтам  и
видел  их  только  в промежутки между головами и плечами зевак.
Тем не менее он как будто  узнал  в  четырех  бездельниках  тех
самых  людей, чьи загадочные повадки наблюдал прошедшей ночью в
трактире  на  улице  Дофина,  и  тотчас  же  поделился   своими
подозрениями  с  Иродом.  Но бретеры успели скрыться в толпе, и
найти их было бы не легче, чем иголку в стоге сена.
     - И дуэль-то, может статься, была затеяна, чтобы  привлечь
сюда  вас, - предположил Ирод, - шпионы герцога де Валломбреза,
надо полагать, неотступно следуют за  нами.  Один  из  бретеров
сделал   бы   вид,   что   его  стесняет  или  оскорбляет  ваше
присутствие, и, не дав вам  обнажить  шпагу,  словно  невзначай
нанес   бы   смертельный   удар,  а  его  сообщники,  в  случае
надобности, прикончили  бы  вас.  Все  это  было  бы  приписано
пустяковой  ссоре  и стычке. Ведь нельзя доказать, что это была
предумышленная ловушка, никак нельзя.
     - Мне несносно думать,  что  дворянин  способен  на  такую
низость,  как  устранение  соперника  руками  наемных  убийц, -
сказал благородный Сигоньяк. - Если он не  удовлетворен  первым
поединком, я готов снова скрестить с ним шпаги и драться до тех
пор,  пока  один из нас не падет мертвым. Так принято поступать
между людьми чести.
     - Совершенно  верно,  -  подтвердил  Ирод.  -  Но  герцог,
несмотря  на  свою  безумную  гордыню, отлично знает, что исход
поединка неизбежно будет для него  роковым.  Он  отведал  вашей
шпаги  и  узнал,  каково  наткнуться  на ее острие. Верьте мне,
поражение вселило в него дьявольскую злобу, и в способах  мести
он не будет щепетилен.
     - Если  он не согласен на шпагу, можно драться верхом и на
пистолетах, - сказал Сигоньяк, - тогда ему нечего ссылаться  на
мое превосходство как фехтовальщика.
     Рассуждая  таким  образом,  барон  и  его спутник дошли до
Университетской набережной,  и  тут  какая-то  карета  едва  не
задавила  Сигоньяка,  хотя  он  и  поспешил  отстраниться. Лишь
благодаря своей худобе он не был расплющен об  стену,  до  того
прижала  его карета, хотя по другую ее сторону на мостовой было
просторно, и  кучер,  чуть-чуть  натянув  вожжи,  мог  миновать
прохожего,  которого, казалось, преследовал умышленно. Стекла в
дверцах кареты были подняты, а занавески  опущены  изнутри;  но
если  бы  кто  отодвинул  занавески,  то  увидел бы великолепно
одетого  вельможу,  у  которого  рука  была  подвязана   черным
шелковым  шарфом.  Несмотря на красноватый отсвет от задернутых
занавесей, он был очень бледен,  и  узкие  дуги  черных  бровей
четко  вырисовывались  на  матовой  белизне  его  лица. Ровными
жемчужными зубами он до крови закусил нижнюю губу, а его тонкие
нафабренные усы  топорщились,  судорожно  подергиваясь,  как  у
тигра,  выслеживающего добычу. Он был безукоризненно красив, но
лицо его жестокостью  своего  выражения  могло  скорее  внушить
ужас,  нежели  любовь,  особенно  в  данный миг, когда оно было
искажено игрой злобных и дурных страстей.  По  этому  портрету,
схваченному  в  щелку между занавесками кареты, проносящейся во
весь опор, всякий, разумеется, признал бы молодого  герцога  де
Валломбреза.
     "Опять неудача! - твердил он про себя, пока карета уносила
его вдоль  Тюильрийского сада к воротам Конференции. - А я ведь
обещал кучеру двадцать пять луидоров,  если  он  зацепит  этого
окаянного  Сигоньяка  и  как  бы нечаянно разобьет его о столб.
Положительно, звезда моя  закатывается;  ничтожный  деревенский
дворянчик   берет  верх  надо  мной.  Изабелла  обожает  его  и
ненавидит меня. Он побил моих наемников, он ранил меня  самого.
Пусть  он неуязвим, пусть его хранит какой-нибудь амулет, - все
равно он  умрет,  или  я  лишусь  своего  имени  и  герцогского
титула".
     - Гм! - протянул Ирод, глубоко вздохнув всей своей могучей
грудью.  - У лошадей, впряженных в эту карету, как видно, те же
склонности, что и у коней Диомеда, кои топтали людей, разрывали
их на части и питались их мясом. Вы не  ранены,  чего  доброго?
Этот  чертов  кучер отлично видел вас, и я готов прозакладывать
наш лучший сбор, что он умышленно направил на вас свою упряжку,
желая раздавить вас из какого-то умысла или ради тайной  мести.
В этом я твердо уверен. Вы не заметили, на карете был герб? Как
дворянин,  вы  должны быть сведущи в благородной геральдической
науке, и гербы виднейших фамилий вам, конечно, знакомы.
     - Мне трудно что-либо сказать по этому поводу,  -  ответил
Сигоньяк,  -  даже  герольд в таком положении вряд ли разглядел
бы, каковы цвета и эмали  герба,  а  тем  паче  его  разделы  и
эмблемы.  Моя  главная забота была увернуться от этой махины на
колесах, а не то что разбирать,  украшена  ли  она  шествующими
через  щит  или  вздыбленными  львами,  леопардами,  орлами или
утками без клюва и  без  ног,  золотыми  гривнами,  вырезанными
крестами и прочими символами.
     - Досадное  обстоятельство!  - заметил Ирод. - Таким путем
мы могли бы нащупать след и распутать нити тех  черных  козней,
которые  плетутся вокруг вашей персоны ибо нет сомнений, что от
вас намерены  избавиться  quibuscumque  viis1,  как  сказал  бы
по-латыни педант Блазиус. Хотя доказательств тому нет, я не был
бы   удивлен,   узнав,   что   карета  принадлежит  герцогу  де
Валломбрезу, который желал доставить себе удовольствие, проехав
по телу своего врага.
     - Как могла у вас родиться подобная мысль, сеньор Ирод!  -
воскликнул   Сигоньяк.-   Столь   подлый,  гнусный,  злодейский
поступок слишком уж низок для дворянина высокого рода, каковым,
несмотря ни на что, является Валломбрез. К тому  же,  когда  мы
покидали  Пуатье,  он оставался там, у себя дома, далеко еще не
оправившись от раны. Как бы он успел очутиться в  Париже,  если
мы лишь вчера приехали сюда?
     - Вы забыли, что мы довольно долго задержались в Орлеане и
в Type,  где  давали  представления,  а  ему,  при его конюшне,
нетрудно было догнать и даже опередить нас. Что до его раны, то
стараниями искусных лекарей она, конечно, быстро  затянулась  и
зарубцевалась.  Да  и рана была не столь опасная, чтобы человек
молодой и полный сил не мог преспокойно путешествовать в карете
или  в  носилках.  Итак,  милый  мой  капитан,  вам  надо  быть
настороже,  вас  заведомо  хотят  заманить  в ловушку или убить
из-за  угла  под  видом  несчастного  случая.  Ведь,  умри  вы,
Изабелла  останется беззащитной перед посягательствами герцога.
Как  можем   мы,   бедные   актеры,   бороться   против   столь
могущественного  вельможи?  Если  самого  Валломбреза еще нет в
Париже, приспешники его уже орудуют здесь; не были бы вы  нынче
ночью встревожены справедливым подозрением и не бодрствовали бы
с оружием в руках, вас бы премило прирезали в вашей каморке...
     Доводы  Ирода  были слишком основательны, чтобы оспаривать
их, а потому барон лишь кивнул в  ответ  и  наполовину  вытянул
свою шпагу, желая проверить, легко ли она ходит в ножнах.
     Оживленно беседуя, прошли они вдоль Лувра и Тюильри вплоть
до ворот  Конференции, ведущих на Кур-ла-Рен, как вдруг увидели
перед собой густое облако пыли, сквозь которое блестело  оружие
и  сверкали  кирасы. Они посторонились, чтобы пропустить конный
отряд, скакавший впереди кареты, в которой  король  возвращался
из   Сен-Жермена  в  Лувр.  Стекла  на  дверцах  были  спущены,
занавески раздвинуты, надо  полагать,  для  того,  чтобы  народ
вдоволь  мог  наглядеться  на  монарха, властителя его судеб, и
Сигоньяк со своим спутником увидели  бледный  призрак,  весь  в
черном, с голубой лентой через плечо, неподвижный, как восковая
кукла.  Длинные темные волосы обрамляли мертвый лик, отмеченный
печатью  неисцелимой  скуки,  скуки  испанской,  какой  томился
Филипп  II  и  какую  может  породить лишь безмолвие и безлюдие
Эскуриала.  Глаза  короля,  казалось,  не  отражали  окружающих
предметов;   ни   желания,  ни  мысли,  ни  проблеска  воли  не
зажигалось в них. Брезгливо и капризно оттопыренная нижняя губа
выражала глубокое отвращение  к  жизни.  Белые  костлявые  руки
лежали  на  коленях, как у некоторых египетских богов. И все же
королевское величие чувствовалось в  мрачной  фигуре  человека,
который  олицетворял  Францию  и  в  чьих жилах остывала щедрая
кровь Генриха IV.
     Карета промчалась  как  вихрь,  за  ней  следом  проскакал
второй   конный   отряд,  замыкая  эскорт.  Мимолетное  видение
повергло Сигоньяка в задумчивость. Он  простодушно  представлял
себе  короля  существом  сверхъестественным, в могуществе своем
сверкающим посреди ореола золотых лучей и драгоценных каменьев,
ослепительным, гордым,  торжествующим,  самым  красивым,  самым
величавым,  самым  сильным из смертных; а в действительности он
увидел чахлого, печального, скучающего, болезненного,  чуть  ли
не  жалкого на вид человека, одетого в цвета скорби и настолько
погруженного в свои мрачные думы, что внешний мир  будто  и  не
существовал для него.
     "Как!  -  мысленно  восклицал он. - И это король, тот, кем
живы миллионы людей, кто восседает на вершине пирамиды, к  кому
снизу  тянется столько умоляющих рук, по чьей воле грохочут или
смолкают пушки, кто возвышает или низвергает, карает или  дарит
благоволением,   если   захочет,   говорит  "помилован",  когда
правосудие сказало "повинен смерти", и одним словом своим может
изменить человеческую судьбу! Если бы взор его упал на меня, из
бедняка я стал бы  богачом,  из  ничтожного  -  могущественным;
безвестный  пришелец  превратился  бы  в  человека, пожинающего
лесть и поклонение. Разрушенные башни замка Сигоньяк  горделиво
воздвигались  бы  вновь,  мои  урезанные владения умножились бы
новыми землями. Я стал бы хозяином над холмами и лугами. Но как
надеяться, что он когда-нибудь отметит меня в этом человеческом
муравейнике, который копошится у его ног,  не  удостаиваясь  ни
единого  его  взгляда.  А  хоть бы он и увидел меня, нити какой
симпатии могут протянуться между нами?"
     Эти мысли наряду со многими другими - всех не  перескажешь
- так поглотили Сигоньяка, что он шел рядом со своим спутником,
не  говоря  ни  слова.  Не  смея  нарушить  его  раздумье, Ирод
развлекался созерцанием проезжавших  в  обе  стороны  экипажей.
Наконец  он  решился  напомнить  барону,  что  время близится к
полудню и пора  направить  стрелку  компаса  на  полюс  суповой
миски,  ибо  нет  ничего  хуже холодного обеда, если не считать
обеда разогретого.
     Сигоньяк признал справедливость этого мнения,  и  оба  они
направились   в   сторону  своего  трактира.  За  два  часа  их
отсутствия  ничего  особенного  не  произошло.   Перед   миской
бульона, гуще усеянного глазками, чем тело Аргуса, мирно сидела
Изабелла,  с  обычной приветливой улыбкой протянувшая Сигоньяку
свою белую ручку. Остальные  актеры  полюбопытствовали,  каковы
его  впечатления от прогулки по городу, и шутливо осведомились,
уцелел ли у него плащ, платок и  кошелек.  Сигоньяк  им  в  тон
отвечал   утвердительно.  Эта  веселая  болтовня  рассеяла  его
тревожные мысли, и в конце концов он уже  готов  был  объяснить
свои   страхи   ипохондрической   наклонностью  повсюду  видеть
подвохи.
     Однако он был прав, и враги его, несмотря на ряд неудачных
попыток, не собирались отречься от своих черных  замыслов.  Так
как  герцог  пригрозил  Мерендолю,  если  он  не  расправится с
Сигоньяком, вернуть его на галеры, откуда сам же его извлек, то
Мерендоль с горя решил прибегнуть  к  помощи  своего  приятеля,
бретера,  не гнушавшегося никакими грязными делами, лишь бы они
были хорошо  оплачены.  Сам  Мерендоль  отчаялся  справиться  с
бароном,  который  к  тому  же  знал  его  теперь  в лицо и был
настороже, что затрудняло возможность подступиться к нему.
     Итак, Мерендоль отправился  на  поиски  этого  головореза,
который   жил  на  площади  Нового  Рынка  близ  Малого  моста,
местности,  населенной   преимущественно   наемными   убийцами,
мошенниками, ворами и другими темными личностями.
     Отыскав  среди  высоких  черных  домов,  подпиравших  друг
друга, как пьяницы, которые боятся упасть, самый что ни на есть
черный,   обшарпанный,   грязный,   где   из   окон    выпирали
омерзительные  рваные тюфяки, словно внутренности из распоротых
животов, Мерендоль повернул в неосвещенный  проход,  ведущий  в
недра  этой  трущобы. Вскоре свет перестал проникать с улицы, и
Мерендоль,  ощупывая   запотевшие,   осклизлые   стены,   будто
вымазанные  слюной  улиток, нашел в темноте веревку, заменявшую
перила,  веревку,  словно  снятую   с   виселицы   и   натертую
человеческим  жиром. Кое-как стал он подниматься по этой шаткой
лестнице, то и дело спотыкаясь о кучи  грязи,  наслоившейся  на
каждой ступеньке с тех времен, когда Париж звался Лютецией.
     Мрак  редел  по  мере  того,  как  Мерендоль совершал свое
опасное восхождение. Тусклый, мутный свет просачивался в желтые
стекла окошек, пробитых, чтобы освещать лестницу, и  выходивших
на  глубокий  темный  колодезь  двора.  Задыхаясь  от  миазмов,
источаемых помойными ведрами, Мерендоль  добрался  до  верхнего
этажа.   Две  или  три  двери  выходили  на  площадку,  грязный
штукатуренный  потолок  которой  был  изукрашен   непристойными
рисунками,   завитушками   и  сальными  словцами,  начертанными
свечной копотью, - роспись вполне достойная такого вертепа.
     Одна из дверей была приоткрыта. Не желая дотрагиваться  до
нее  руками,  Мерендоль  толкнул  ее  ногой  и  без  дальнейших
церемоний  вступил  в  резиденцию  бретера  Жакмена   Лампурда,
состоявшую из одной комнаты.
     Едкий  дым  проник ему в глаза и в горло, так что он начал
кашлять, словно кот, который наглотался перьев, пожирая птичку,
и минуты  две  не  мог  вымолвить  ни  слова.  Воспользовавшись
открытой  дверью,  дым  улетучился  на  лестницу, туман немного
поредел, и посетителю удалось оглядеться по сторонам.
     Это логово стоит  описать  поподробнее,  ибо  сомнительно,
чтобы  приличный  читатель хоть раз побывал в подобной норе или
мог бы вообразить себе всю степень ее убожества.
     Основную меблировку ее составляли четыре стены, по которым
подтеками с крыши были нанесены неведомые острова и реки, каких
не сыщешь ни  на  одной  географической  карте.  Предшествующие
владельцы конуры баловались тем, что па местах, куда можно было
дотянуться   рукой,   вырезали   свои   несуразные,  нелепые  и
омерзительные прозвища, подчиняясь стремлению самых  безвестных
людишек  оставить по себе след в здешнем мире. К мужским именам
часто  бывало  прибавлено  имя  женщины,  уличной  Цирцеи,  над
которым  красовалось  сердце,  пронзенное  стрелой,  похожей на
рыбью кость.