о любовника в блеске его могущества.
     Не  слушая  болтуна, обе женщины скрылись в доме. Матамор,
желая быть галантным кавалером, велел  слуге  принести  гитару,
поставил  ногу  на  тумбу  и начал щекотать брюшко инструмента,
чтобы  вызвать  у  него  мелодический  смех.  А  сам   принялся
по-испански    мурлыкать    куплеты    сегедильи    с    такими
взвизгиваниями, с такими гнусавыми  мяукающими  нотами,  словно
это  кот  Раминагробис  пел  серенаду  сидящей  на  крыше белой
кошечке.
     - Кувшин воды, выплеснутый на него Зербиной  под  коварным
предлогом поливки цветов, не охладил его музыкального пыла.
     - Это  прекрасная  Изабелла  плачет  слезами  умиления,  -
объяснил Матамор. - Ведь во мне герой сочетается с виртуозом, и
лирой я владею не хуже, чем мечом.
     К несчастью, Леандр, бродивший поблизости и  обеспокоенный
звуками  серенады,  снова  появился на сцене и, не желая, чтобы
этот шут музицировал  под  балконом  его  возлюбленной,  вырвал
гитару  из  рук Матамора, который остолбенел от ужаса. Затем со
всей силой хватил  его  той  же  гитарой  по  черепу,  так  что
инструмент  раскололся, и голова хвастуна просунулась в дыру, а
шея оказалась зажатой, как в  китайской  колодке.  Не  выпуская
грифа  гитары, Леандр принялся таскать злополучного Матамора по
всей сцене, встряхивал его, стукал о кулисы, чуть не подпаливая
огнями рампы, что производило превосходный  комический  эффект.
Позабавившись  вдоволь,  Леандр  внезапно отпустил соперника, и
тот шлепнулся на живот. Вообразите горемычного Матамора в  этой
позе, будто покрытого сковородой вместо головного убора.
     На  этом  беды  его не кончились. Слуга Леандра, известный
своей  неистощимой   изобретательностью,   придумал   каверзную
уловку, чтобы помешать браку Изабеллы и Матамора. Подученная им
некая  Доралиса,  особа  весьма  кокетливая  и  легкомысленная,
выступила на сцену  в  сопровождении  братца-бретера,  которого
играл   Тиран,   принявший   самое   свое  свирепое  обличье  и
прихвативший  две  длинные  рапиры,  сложив   их   под   мышкой
крест-накрест,  что  придавало  им  особо  грозный  вид. Девица
пришла жаловаться на Матамора, который ее соблазнил  и  покинул
ради  Изабеллы,  дочери  Пандольфа,  а  такое оскорбление можно
смыть только кровью.
     - Поскорее расправьтесь  с  этим  головорезом,  -  торопил
Пандольф  своего  будущего  зятя.  - Вам, доблестнейшему воину,
кого не отпугивали орды сарацинов, это покажется пустяком.
       После ряда забавных уверток Матамор скрепя сердце стал в
позицию, но сам дрожал, как осина, и брат  Доралисы  первым  же
ударом  выбил  у  него  из  рук  рапиру и ею же принялся лупить
хвастуна, пока тот не запросил пощады.
     В довершение комизма появилась  старуха  Леонарда,  одетая
испанской  дуэньей,  и,  утирая  свои  совиные  глаза  огромным
платком,  испуская  душераздирающие  стоны,  сунула   под   нос
Пандольфу обязательство жениться на ней, скрепленное поддельной
подписью  Матамора. Град ударов снова посыпался на злосчастного
капитана,     изобличенного     в      столь      многообразных
клятвопреступлениях,  и  все  в  один  голос  присудили  ему  в
наказание  за  вранье,  хвастовство  и  трусость  жениться   на
Леонарде.  Пандольф,  разочарованный  в Матаморе, с готовностью
отдал руку дочери Леандру, образцовому кавалеру.
     Эта  буффонада,   живо   разыгранная   актерами,   вызвала
восторженные    рукоплескания.    Мужчины   признали   Субретку
неотразимой, женщины отдали должное скромной грации Изабеллы, а
Матамор снискал всеобщие похвалы; и наружностью, и смехотворным
пафосом, и неожиданной карикатурностью  жестов  он  как  нельзя
более  подходил к роли. Прекрасные дамы восхищались Леандром, а
мужчины сочли его несколько  фатоватым.  Такое  впечатление  он
производил обычно и, по правде сказать, не желал другого, более
придавая   цены   своей  наружности,  нежели  таланту.  Красота
Серафины завоевала ей много почитателей,  и  не  один  кавалер,
рискуя навлечь на себя немилость хорошенькой соседки, готов был
прозакладывать  свои  усы,  что  редко  встречал столь красивую
девицу.
     Сигоньяк стоял за кулисами и  от  души  наслаждался  игрой
Изабеллы,  хотя  временами, слыша нежные интонации в ее голосе,
когда она обращалась  к  Леандру,  не  мог  подавить  затаенную
ревность,  -  он  не привык еще к поддельной театральной любви,
под  которой   нередко   скрывается   глубокое   отвращение   и
непритворная вражда. Поэтому его похвала после пьесы прозвучала
несколько  натянуто,  и  молодая  актриса  без  труда разгадала
причину.
     - Вы так хорошо играете влюбленных,  Изабелла,  что  можно
принять ваши слова за чистую монету.
     - Разве  не  в  этом  мое  ремесло?  -  с улыбкой ответила
Изабелла. - И разве не потому меня ангажировал директор труппы?
     - Конечно, - согласился Сигоньяк, - но  казалось,  что  вы
искренне  влюблены в этого фата, который только и умеет скалить
зубы, как пес, которого  дразнят,  да  щеголять  стройностью  и
красотой ног.
     - Этого  требовала  роль;  неужто я должна была стоять как
истукан с  кислой  и  сердитой  миной?  Но  если  я  чем-нибудь
погрешила против скромности, полагающейся благонравной особе, -
скажите мне, я постараюсь исправиться.
     - Нет,   нет!  Вы  держали  себя  как  девица  безупречной
нравственности, воспитанная в самых строгих правилах,  в  вашей
игре  трудно  найти  малейший  недостаток, так верно, искренне,
целомудренно и правдиво передает она истинные чувства.
     - Уже гасят свечи, милый мой барон. Все  разошлись,  и  мы
скоро  очутимся  в темноте. Набросьте мне на плечи накидку и не
откажите проводить меня до моей комнаты.
     Сигоньяк  довольно  ловко,  хотя  руки  у  него   дрожали,
справился  с  новой  для  него  ролью поклонника актрисы, и оба
покинули залу, где не оставалось уже ни души.
     Оранжерея находилась  в  левой  части  парка,  среди  купы
высоких деревьев. Фасад замка, открывавшийся отсюда, был так же
великолепен,  как  и  противоположный. Поскольку парк спускался
ниже цветника, то от этого замкового фасада  отходила  терраса,
обнесенная решеткой с пузатыми балясинами, которые перемежались
фаянсовыми   бело-голубыми   вазами  на  цоколях,  где  увядали
последние осенние цветы.
     В парк вела лестница с двойными перилами,  выступавшая  из
опорной  стены,  на  которой  помещалась  терраса;  стена  была
облицована кирпичными панелями, обрамленными камнем,  и  все  в
целом производило величественное впечатление.
     Было  около  девяти  часов. Луна уже взошла. Легкий туман,
как серебряный флер, смягчал очертания предметов, но не скрывал
их вполне. Отчетливо был виден фасад замка, где некоторые  окна
светились  красноватыми  огнями,  а другие переливались в лучах
луны, точно рыбья чешуя. При этом  освещении  розоватый  кирпич
принимал  нежный  фиолетовый  оттенок,  а  камни  фундамента  -
серо-жемчужные  тона.  По  новому   шиферу   кровли,   как   по
отполированной  стали, вспыхивали яркие блики, а черное кружево
конька четко вырисовывалось в  белесо-прозрачном  небе.  Брызги
света  падали  на  листья  кустарника,  отражались  на  гладкой
поверхности ваз и усыпали алмазами газон, простиравшийся  перед
террасой.  А  дальше  взгляду открывалась не менее пленительная
картина - аллеи парка, как  на  пейзажах  Брейгеля  Бархатного,
убегали  вглубь  полосками  голубоватого  тумана,  а в конце их
порой загорались серебристые отсветы то ли от  мрамора  статуи,
то ли от струйки фонтана.
     Изабелла  и  Сигоньяк поднялись по лестнице и, очарованные
красотой  ночи,  несколько  раз  обошли  террасу,  прежде   чем
отправиться  в  отведенные  им комнаты. Место было открытое, на
виду у всего замка, так что добродетели молодой  актрисы  ничто
не  угрожало во время этой ночной прогулки. Да и робость барона
успокаивала Изабелла; несмотря на амплуа  простушки,  она  была
достаточно  сведуща  в  делах  любви  и  знала,  что уважение к
любимой - основная черта истинной  страсти.  Хотя  Сигоньяк  не
признался  ей  прямо,  она угадала его чувства и не опасалась с
его стороны нескромных посягательств.
     Полная того  милого  замешательства,  которое  сопутствует
зарождающейся  любви,  молодая  чета, гуляя рука об руку вдвоем
при лунном свете по пустынному парку, беседовала между собой  о
самых   безразличных  предметах.  Всякий,  кто  вздумал  бы  их
подслушать,   был   бы   удивлен,   уловив   лишь   отвлеченные
рассуждения,  пустяковые замечания, банальные вопросы и ответы.
Но если в словах  не  было  ничего  сокровенного,  то  дрожь  в
голосе,  взволнованный  тон,  паузы,  вздохи и тихий доверчивый
полушепот выдавали их затаенные чувства.
     Иоланте отвели покои рядом с маркизой, выходившие окнами в
парк, и когда,  отпустив  горничных,  юная  красавица  обратила
рассеянный взгляд на луну, сиявшую над верхушками деревьев, она
заметила Изабеллу и Сигоньяка, которые прогуливались по террасе
в сопутствии одних только своих теней.
     Разумеется,  высокомерная  Иоланта, гордая, как и подобает
богине, питала только презрение  к  бедному  барону  Сигоньяку,
мимо   которого  проносилась  порой  ослепительным  видением  в
блистательном и шумном вихре и с которым еще  недавно  обошлась
так  оскорбительно; тем не менее ей досадно было видеть его под
своими окнами с другой  женщиной,  которой  он,  без  сомнения,
нашептывает   слова  любви.  Никто  не  имел  права  самовольно
стряхнуть ее иго, вместо того чтобы молча сохнуть по ней.
     Она легла в прескверном расположении духа и долго не могла
заснуть: влюбленная чета не выходила у нее из головы.
     Когда  Сигоньяк  проводил  Изабеллу  до   ее   комнаты   и
направился   в  свою,  он  заметил  в  дальнем  конце  коридора
таинственную фигуру, закутанную в серый  плащ,  край  которого,
переброшенный  через  плечо,  закрывал  незнакомцу нижнюю часть
лица, а тень от надвинутой на лоб шляпы заменяла  маску,  мешая
разглядеть  его  черты.  При  виде Изабеллы и барона незнакомец
прижался к стене. Актеры уже разошлись по  своим  комнатам,  да
это и не мог быть никто из них. Тиран был выше ростом, Педант -
толще, Леандр - стройнее, не походил он также ни на Скапена, ни
на  Матамора, отметного своей неправдоподобной худобой, которую
не мог бы скрыть даже самый широкий плащ.
     Не желая показаться любопытным  и  быть  кому-то  помехой,
Сигоньяк  поспешил  переступить  порог  своей  комнаты,  успев,
однако, приметить, что дверь гобеленного покоя, где поместилась
Зербина, осталась  предусмотрительно  полуоткрытой,  как  бы  в
ожидании посетителя, которому не хотелось подымать шум.
     Замкнувшись  у  себя,  барон  по легкому скрипу башмаков и
бережно защелкнутому замку  убедился,  что  закутанный  в  плащ
таинственный гость попал туда, куда стремился.
     Приблизительно  час  спустя Леандр потихоньку отворил свою
дверь и, убедившись, что коридор пуст,  осторожно,  на  носках,
как  цыганка,  пляшущая  между сырыми яйцами, достиг лестницы и
спустился с нее, производя меньше шума, чем призрак, что бродит
по заколдованному замку,  прокрался  вдоль  стены,  скрытый  ее
тенью,  и  повернул  в  парк  к одному из боскетов, или лужков,
обсаженных зеленью,  в  центре  которого  стояла  статуя  Амура
Скромника,  с пальчиком, приложенным к губам. В этом месте, без
сомнения, указанном заранее, Леандр остановился и стал ждать.
     Мы уже говорили, что Леандр к своей выгоде улыбку, которой
маркиза ответила на его поклон,  осмелился  написать  владелице
замка Брюйер письмо, а подкупленная несколькими пистолями Жанна
обещала  тайком положить его послание на туалетный столик своей
госпожи.
     Мы дословно воспроизводим это письмо, чтобы дать понятие о
стиле, каким пользовался Леандр для обольщения знатных  дам,  в
чем, по его словам, не знал себе равных.
     "Сударыня,  или,  вернее,  богиня красоты, пеняйте лишь на
свои несравненные прелести за ту досаду, которую  они  навлекли
на  Вас.  Ослепленный ими, я осмелился выйти из тени, в которой
надлежало мне прозябать, и приблизиться  к  их  сиянию  подобно
тому,  как дельфины всплывают из глубин океана на свет рыбацких
фонарей и находят себе погибель, без пощады пронзенные остриями
гарпунов. Я знаю, что обагрю своей кровью волну, но  все  равно
жизнь  мне не в жизнь, и я не боюсь умереть. Дерзость небывалая
- домогаться того, что уготовано  лишь  полубогам,  -  хотя  бы
рокового   удара  от  Вашей  руки.  И  я  отваживаюсь  на  это,
отчаявшись  заранее,  и,  не  видя  ничего  для  себя  горшего,
предпочитаю  гнев  Ваш  высокомерному  презрению. Чтобы нанести
смертельный удар, надо взглянуть на свою жертву, и,  умирая  от
Вашей  суровости,  я  испытаю  неземную  усладу оттого, что был
узрен  Вами.  Да,  я  люблю  Вас,   сударыня,   и,   если   это
святотатство,   я  не  раскаиваюсь  в  нем.  Господь  позволяет
боготворить  его;  звезды   терпят   восхищение   смиреннейшего
пастуха;  удел  высшего  совершенства,  подобного  Вам,  - быть
любимым теми, кто стоит ниже его, ибо равного ему нет на земле,
да нет,  верно,  и  на  небесах.  Я,  увы,  всего  лишь  жалкий
провинциальный  актер,  но  будь  я  даже герцогом или принцем,
наделенным всеми дарами Фортуны, головой своей я не достигал бы
Ваших  колен  и  между  Вашим  величием  и  моим   ничтожеством
расстояние  было  бы,  как  от вершины до бездны. Вам все равно
пришлось бы нагнуться, чтобы поднять любящее  сердце!  Осмелюсь
утверждать, сударыня, что в моем сердце не меньше благородства,
чем  нежности,  и  кто не отвергнет его, тот найдет в нем самую
пылкую  страсть,  изысканную  тонкость   чувства,   безусловное
почтение  и  безграничную  преданность.  Кстати,  если бы такое
счастье было даровано мне, Вашей снисходительности не  пришлось
бы  спуститься  столь низко, как Вам представляется. Хотя волею
жестокого рока и ревнивым  злопамятством  я  доведен  до  такой
крайности,  что  вынужден  скрываться  под  актерскими масками,
происхождения своего  мне  стыдиться  нечего.  Не  будь  причин
государственной  важности, возбраняющих мне нарушить тайну, все
узнали бы, сколь славная кровь течет в моих  жилах.  Любовь  ко
мне  не  унизила бы никого. Но довольно, я и так сказал слишком
много. Для Вас я навсегда останусь смиреннейшим  и  всенижайшим
из  Ваших слуг, хотя бы, как водится в развязках трагедий, меня
признали  и  восславили  как  королевского  сына.  Пускай  едва
заметный  знак даст мне понять, что дерзость моя не возбудила в
Вас чересчур презрительного гнева,  и  я  без  сожаления  готов
испустить  дух на костре моей страсти, спаленный пламенем Ваших
очей."
     Как бы отнеслась  маркиза  к  этому  пламенному  посланию,
которое,  должно  быть,  писалось  и  переписывалось  далеко не
впервые? Чтобы ответить на такой вопрос,  надо  в  совершенстве
изучить  женское  сердце.  К  несчастью,  письмо  не  попало по
назначению. Помешавшись на знатных  дамах,  Леандр  упускал  из
виду  субреток и не оказывал им ни малейшего внимания. Это было
серьезной  оплошностью,  так  как  служанки  в   большой   мере
руководят  волей  своих  хозяек. Если бы, в добавок к пистолям,
Леандр разок-другой чмокнул Жанну и приволокнулся за  ней,  она
была  бы  удовлетворена  в своем самолюбии камеристки, не менее
чувствительном,   чем   самолюбие   королевы,   и    поусерднее
постаралась бы выполнить возложенное на нее поручение.
     Когда  она  шла  по коридору, небрежно держа в руке письмо
Леандра, ей навстречу попался маркиз и для очистки совести,  не
будучи  по  природе любопытным мужем, спросил, что за бумажка у
нее в руках.
     - Да так, ерунда, - отвечала она, - послание от  господина
Леандра к ее сиятельству.
     - От  Леандра,  первого  любовника  труппы,  который играл
обожателя Изабеллы в "Бахвальстве капитана  Матамора"?  Что  он
может писать моей жене? Верно, клянчит денег.
     - Не  думаю,  -  возразила злопамятная горничная, - вручая
мне записку, он  испускал  вздохи  и  закатывал  глаза,  словно
обмирал от любви.
     - Дай  сюда  письмо,  я  сам  на  него  отвечу, - приказал
маркиз. - И ни слова не говори маркизе. Мы слишком балуем  этих
шутов снисходительным обращением, а они наглеют и забывают свое
место.
     Итак, маркиз, любивший позабавиться за чужой счет, написал
Леандру  ответ  в  том  же стиле, размашистым аристократическим
почерком,  на  бумаге,  продушенной   мускусом,   скрепил   его
ароматическим  испанским воском и печатью с вымышленным гербом,
чтобы утвердить незадачливого любовника в роковом заблуждении.
     Когда   Леандр   вернулся   к   себе   в   комнату   после
представления, он обнаружил на столе положенный неведомой рукой
на самом виду конверт с надписью: "Господину Леандру". Дрожа от
восторга, вскрыл он конверт и прочитал следующие строки:
     "Как   гласит  ваше  письмо,  в  своем  красноречии  столь
губительное  для  моего  покоя,  богиням  суждено  любить  лишь
простых  смертных.  В  одиннадцать  часов,  когда  все уснет на
земле, Диана, не страшась нескромных людских взглядов,  покинет
небеса и спустится к пастуху Эндимиону, но только не на вершину
горы  Латмос,  а в парк, к подножию статуи Амура Скромника, где
прекрасный  пастушок  постарается  задремать,  чтобы   пощадить
стыдливость   бессмертной   богини,   которая  явится  к  нему,
окутанная облаком, без сопровождения  нимф  и  без  серебряного
ореола."
      Можете  себе  вообразить, какая безумная радость затопила
сердце Леандра при чтении записки, содержание которой превзошло
самые тщеславные его мечты. Он вылил себе на голову и  на  руки
целый  флакон пахучей эссенции, изгрыз кожуру мускатного ореха,
придающего свежесть дыханию, заново  начистил  зубы,  подкрутил
букли и отправился в указанное место парка, где и переминался с
ноги на ногу, пока мы поясняли вам происшедшее.
     Лихорадка ожидания, а также ночная прохлада вызвали у него
нервную  дрожь.  Он  шарахался от упавшего с дерева листа и при
малейшем шуме напрягал слух, привыкший  на  лету  ловить  шепот
суфлера.   Хруст   песка  под  ногой  превращался  для  него  в
оглушительный треск, который непременно услышат в замке. Против
воли он проникался мистическим ужасом  перед  тайной  лесов,  и
высокие   черные  деревья  тревожили  его  воображение.  Ничего
определенного он не боялся,  но  мысли  его  принимали  мрачный
оборот.  Маркиза медлила, и у Эндимиона, по милости Дианы, ноги
совсем промокли от росы.
     Вдруг ему почудилось, что валежник затрещал  под  чьими-то
тяжелыми  шагами.  Так  ступать  не  могла  его богиня: богиням
положено скользить на  лунном  луче  и,  коснувшись  земли,  не
примять даже былинки.
     "Если  маркиза  не  поспешит  прийти, то вместо пламенного
любовника она найдет совсем остывшего воздыхателя. После такого
томительного ожидания немудрено  сплоховать,  попав  на  остров
Цитеру..."   Не  успел  он  додумать  свою  мысль,  как  четыре
внушительные  тени  отделились  от  деревьев,  выступили  из-за
пьедестала  статуи  и, как по команде, надвинулись на него. Две
из  них,  воплотившись  в  дюжих  каналий,  лакеев  маркиза  де
Брюйера, схватили актера за руки, будто собирались связать его,
как  пленника,  а двое других принялись размеренно колотить его
палками. Удары гулко стучали по его  спине,  точно  молотки  по
наковальне.   Не   желая   криками  привлечь  свидетелей  своей
незадачи,  бедняга  стоически  терпел  боль  от  побоев.  Муций
Сцевола  не  проявил  больше  мужества, поджаривая руку на огне
жертвенника, нежели Леандр, снося палочные удары.
     Отколотив злополучного актера, четверо  палачей  отпустили
его, отвесили ему низкий поклон и безмолвно удалились.
     Какое   позорное   падение!   Икар  не  пал  так  глубоко,
сорвавшись  с  небес.  Избитый,   измочаленный,   растерзанный,
Леандр,  прихрамывая,  согнувшись  и  потирая бока, доплелся до
замка; но в своем  неистребимом  тщеславии  он  ни  на