улицей
Дофина было быстро преодолено четверкой крепких  мекленбургских
коней с настоящим барским кучером на козлах, который не уступил
бы  дорогу  даже  принцу  крови и дерзко правил наперерез любым
экипажам.
     Но как ни был смел и самонадеян молодой герцог, однако  по
пути   в   гостиницу  он  испытывал  непривычное  волнение.  От
неуверенности в том,  как  примет  его  неприступная  Изабелла,
сердце  его  билось  быстрее,  чем  всегда. Разнородные чувства
владели им. Он переходил от ненависти к любви, в зависимости от
того, представлялась ли  ему  молодая  актриса  непокорной  или
послушной его желаниям.
     Когда роскошная позолоченная карета, запряженная четверкой
кровных   лошадей,   сопровождаемая  оравой  ливрейных  лакеев,
подъехала к гостинице  на  улице  Дофина,  ворота  распахнулись
перед  ней,  и  сам хозяин, сорвав с головы колпак, не сошел, а
ринулся   с   крыльца   навстречу   столь   высокопоставленному
посетителю,  спеша  узнать,  что  ему  угодно. Как ни торопился
трактирщик, Валломбрез  уже  выпрыгнул  из  кареты  без  помощи
подножки  и  быстрым  шагом  направился  к  лестнице. И хозяин,
отвешивая почти что земной поклон, едва не ткнулся лбом  в  его
колени.  Резким  отрывистым  тоном,  свойственным  ему в минуты
волнения, молодой герцог обратился к трактирщику:
     - Здесь у вас проживает мадемуазель Изабелла. Я  желаю  ее
видеть.  Она  сейчас  дома?  О  моем посещении предупреждать не
надо. Пусть ваш слуга проводит меня до ее комнаты.
     Хозяин на все вопросы почтительно склонял голову и  только
добавил просительным тоном:
     - Монсеньор,  окажите мне великую честь и дозвольте самому
проводить вас. Такой почет не подобает  простому  слуге,  да  и
хозяин едва достоин его.
     - Как  хотите,  -  пренебрежительно  бросил  Валломбрез, -
только поскорее; я вижу, из окон уже высовываются любопытные  и
глазеют на меня, как будто я турецкий султан или Великий Могол.
     - Я  пойду  вперед  и  буду указывать вам дорогу, - сказал
хозяин, обеими руками прижимая к груди свой колпак.
     Поднявшись на крыльцо, герцог и его  провожатый  пошли  по
длинному  коридору,  вдоль  которого,  точно кельи в монастыре,
были расположены комнаты.  Дойдя  до  дверей  Изабеллы,  хозяин
остановился и спросил:
     - Как прикажете доложить о вас?
     - Вы можете уходить, - ответил Валломбрез, берясь за ручку
двери. - Я сам доложу о себе.
     Изабелла  в  утреннем  капоте  сидела  у  окна  на стуле с
высокой спинкой, положив вытянутые ноги на ковровую  скамеечку,
и  учила  роль,  которую  ей  предстояло  играть в новой пьесе.
Закрыв глаза, чтобы не видеть написанных в тетрадке  слов,  она
вполголоса, как школьник, твердит урок, повторяла те восемь или
десять   стихотворных   строчек,   которые  только  что  прочла
несколько раз кряду. Свет из окна выделял нежные  очертания  ее
профиля, в солнечных лучах искрились золотом пушистые завитки у
нее  на  шее, и меж полуоткрытых губ зубы отливали перламутром.
Легкий серебристый отблеск смягчал темный колорит  неосвещенной
фигуры и одежды, создавая то чарующее колдовство тонов, которое
на  языке живописцев зовется "светотенью". Сидящая в такой позе
молодая женщина радовала глаз, как прекрасная картина,  которую
достаточно  просто  скопировать  искусному  мастеру,  чтобы она
стала жемчужиной и гордостью любой галереи.
     Думая, что в комнату по  какому-то  делу  вошла  служанка,
Изабелла  не  подняла своих длинных ресниц, казавшихся на свету
золотыми  нитями,  и  продолжала  в  мечтательной   полудремоте
повторять  стихи,  почти  бессознательно, как перебирают четки.
Чего ей было опасаться среди бела дня в многолюдной  гостинице,
когда  товарищи  ее  находились  рядом,  а  о  приезде  в Париж
Валломбреза  она  не   знала?   Покушения   на   Сигоньяка   не
возобновлялись,  и  при  всей  своей пугливости молодая актриса
почти что успокоилась. Ее холодность,  без  сомнения,  остудила
пыл  молодого герцога, и она сейчас вспоминала о нем не больше,
чем о татарском хане или о китайском императоре.
     Валломбрез дошел до середины  комнаты,  затаив  дыхание  и
стараясь  ступать  бесшумно,  чтобы  не спугнуть чарующую живую
картину,  которую  он  созерцал  с  понятным   восхищением;   в
ожидании,  чтобы  Изабелла  подняла  глаза  и  увидела  его, он
преклонил одно колено  и,  держа  в  правой  руке  шляпу,  перо
которой распласталось по полу, а левую прижав к сердцу, замер в
этой позе, почтительностью своей угодившей бы даже королеве.
     Как  ни  хороша  была  молодая  актриса,  Валломбрез, надо
сознаться, был не менее хорош; свет падал прямо  на  его  лицо,
такое  классически прекрасное, как будто молодой греческий бог,
покинув  развенчанный  Олимп,   превратился   во   французского
герцога.  Любовь  и  восторженное  созерцание  стерли  на время
печать  властной  жестокости,  которая,  к  сожалению,  нередко
портила его черты. В глазах горел пламень, губы пылали, бледные
щеки  зарделись  огнем,  идущим  от  сердца.  Синеватые  молнии
пробегали  по  завитым,  блестящим  от  помады   волосам,   как
солнечные  блики  по  отполированному агату. Изящная и вместе с
тем мощная шея сверкала белизной мрамора.  Озаренный  страстью,
он  весь  светился и сиял, и, право же, не мудрено, что герцог,
наделенный такой наружностью, не допускал мысли о сопротивлении
со стороны женщины, будь она богиня, королева или актриса.
     Наконец Изабелла повернула голову и увидела  в  нескольких
шагах  от  себя коленопреклоненного Валломбреза. Если бы Персей
поднес к  ее  лицу  голову  Медузы,  вделанную  в  его  щит,  с
искаженным  смертной  судорогой  ликом, в венце перевитых змей,
она не так оцепенела бы от ужаса.  Девушка  застыла,  окаменев,
глаза  расширились,  рот  приоткрылся,  в  горле пересохло - ни
пошевелиться, ни крикнуть она не  могла.  Мертвенная  бледность
покрыла  ее  черты,  по  спине  заструился  холодный  пот:  она
подумала, что теряет  сознание;  но  неимоверным  усилием  воли
взяла  себя  в  руки,  чтобы  не  оказаться  беззащитной  перед
посягательствами дерзкого пришельца.
     - Значит, я  внушаю  вам  непреодолимое  отвращение,  коль
скоро  мой  вид  так действует на вас? - не меняя позы, кротким
голосом спросил Валломбрез. - Если бы  африканское  чудовище  с
огнедышащей  пастью,  острыми  клыками  и  выпущенными  когтями
выползло из своей  пещеры,  вы,  конечно,  испугались  бы  куда
меньше.    Сознаюсь,   появление   мое   было   непредвиденным,
неожиданным, но истинной  страсти  можно  простить  погрешность
против приличий. Чтобы видеть вас, я решил подвергнуться вашему
гневу,   и   любовь   моя,   трепеща  перед  вашей  немилостью,
осмеливается припасть к вашим стопам со смиренной мольбой.
     - Бога ради, встаньте, герцог, - сказала молодая  актриса,
- такая   поза   не   подобает   вам.   Я   всего  лишь  бедная
провинциальная  комедиантка,  и  мои  скромные  достоинства  не
заслуживают  вашего  внимания. Забудьте же мимолетную прихоть и
обратите свои домогательства на других  женщин,  которые  будут
счастливы удовлетворить их. Не заставляйте королев, герцогинь и
маркиз испытывать из-за меня муки ревности.
     - Какое  мне  дело  до  всех  этих женщин, - пылко ответил
Валломбрез, поднимаясь с колен, -  когда  я  преклоняюсь  перед
вашей  гордыней,  когда  ваша  суровость  пленяет  меня больше,
нежели уступчивость других, когда ваше  целомудрие  кружит  мне
голову,  а скромность доводит мою страсть до безумия, когда без
вашей любви я не могу жить! Не бойтесь ничего,  -  добавил  он,
увидев,   что  Изабелла  открывает  окно,  как  бы  намереваясь
броситься вниз при малейшем поползновении герцога к насилию.  -
Я  прошу  лишь,  чтобы вы согласились терпеть мое присутствие и
позволили  мне  выражать  мои  чувства   как   почтительнейшему
вздыхателю в надежде смягчить ваше сердце.
     - Избавьте  меня  от этого бесполезного преследования, и я
буду  питать  к   вам   если   не   любовь,   то   безграничную
признательность, - отвечала Изабелла.
     - У вас нет ни отца, ни мужа, ни любовника, который мог бы
воспротивиться  попыткам  порядочного  человека  заслужить ваше
расположение, - продолжал Валломбрез. -  В  моих  чувствах  нет
ничего  оскорбительного.  Почему же вы отталкиваете меня? О, вы
не знаете, какую прекрасную жизнь я создам  для  вас,  если  вы
примете   мои   искания.   Сказочные   чары   померкнут   перед
измышлениями  моей  любви,  жаждущей  угодить  вам.  Вы,  точно
богиня,  будете ступать по облакам, попирая светозарную лазурь.
Все рога изобилия рассыплют свои сокровища у ваших ног. Я  буду
угадывать по вашим глазам и предупреждать любые желания, прежде
чем они успеют у вас зародиться. Далекий мир исчезнет, как сон,
и  в лучах солнца мы воспарим на Олимп, более прекрасные, более
счастливые и упоенные любовью, нежели Амур и Психея. Прошу вас.
Изабелла, не отворачивайтесь от меня в  гробовом  молчании,  не
доводите  до  предела  мою  страсть,  которая  способна на все,
только бы не отречься от себя самой и от вас.
     - Я не могу разделить вашу страсть, хотя ею  гордилась  бы
всякая  другая  женщина, - скромно ответила Изабелла. - Если бы
даже добродетель, которую я почитаю выше жизни,  не  удерживала
меня, все равно я отклонила бы столь опасную честь.
     - Только  посмотрите на меня благосклонным взором, и самые
знатные, самые высокопоставленные дамы будут завидовать вам,  -
настаивал  Валломбрез.  -  Другой бы я сказал: возьмите из моих
з(мков,  из  моих  поместий,  из  моих  дворцов  все,  что  вам
приглянется,  опустошите  мои  сокровищницы,  полные жемчугов и
алмазов, погрузите руки до плеч  в  мои  лари,  нарядите  ваших
лакеев  богаче,  чем  одеты  принцы,  велите подковать серебром
ваших лошадей, сорите  деньгами,  как  королева,  на  удивление
Парижу, который ничему не склонен удивляться. Но все эти грубые
приманки  недостойны вашей возвышенной души. Тогда, быть может,
вам  покажется   соблазнительным   торжествовать   победу   над
усмиренным  Валломбрезом:  как  пленника, приковать его к своей
триумфальной колеснице, сделать своим слугой, своим рабом того,
кто никому еще не покорялся и не терпел никаких оков.
     - Такой  пленник  слишком  блистателен  для  моих  уз,   -
возразила  молодая  актриса,  -  и мне не пристало стеснять его
драгоценную свободу.
     До  этой  минуты  Валломбрез   сдерживался,   пряча   свою
природную  вспыльчивость  под притворным смирением, но твердый,
хоть и почтительный отпор Изабеллы начал выводить его из  себя.
Он  чувствовал,  что за ее неприступностью скрывается любовь, в
гнев усугублялся в нем ревностью. Он сделал несколько шагов  по
направлению  к девушке, которая схватилась за оконную задвижку.
Черты герцога вновь исказились  злобой,  он  лихорадочно  кусал
губы.
     - Скажите лучше, что вы без ума от Сигоньяка, - сдавленным
голосом  произнес  он.  -  Вот откуда несокрушимая добродетель,
которой вы похваляетесь. Чем  же  пленил  вас  этот  счастливый
смертный?  Разве  я  не  красивей,  не богаче, не знатнее его и
разве я не так же молод, не  так  же  красноречив,  не  так  же
влюблен, как он?
     - Зато  у него есть одно качество, которого недостает вам:
он умеет уважать ту, которую любит, - ответила Изабелла.
     - Значит, он недостаточно любит, - промолвил Валломбрез  и
обхватил   руками   Изабеллу,  которая  уже  перегнулась  через
подоконник и слабо вскрикнула,  почувствовав  объятия  дерзкого
красавца.
     В этот миг отворилась дверь. В комнату с расшаркиваниями и
преувеличенными   поклонами   проник   Тиран  и  приблизился  к
Изабелле, которую тотчас  же  выпустил  Валломбрез,  взбешенный
такой помехой его любовным посягательствам.
     - Простите,   сударыня,  -  начал  Тиран,  покосившись  на
герцога, - я не  знал,  что  вы  находитесь  в  столь  приятном
обществе,  и  пришел  вам  напомнить,  что  час репетиции давно
наступил; задержка только за вами.  И  правда,  в  полуоткрытую
дверь  виднелись  фигуры  Педанта,  Скапена, Леандра и Зербины,
составляя надежный оплот  против  поползновений  на  целомудрие
Изабеллы.  У  герцога  мелькнула мысль наброситься со шпагой на
дерзкий сброд и разогнать  его,  но  это  произвело  бы  только
лишний шум; убив двоих или троих, он ничего бы не добился; да и
марать  свои  благородные  руки презренной актерской кровью ему
совсем не пристало; а потому он  сдержался  и,  поклонившись  с
ледяной  учтивостью  Изабелле,  которая,  вся  дрожа, поспешила
навстречу друзьям, удалился из комнаты, но на пороге обернулся,
махнул рукой и сказал:
     - До свидания, сударыня!
     Слова эти, малозначащие сами по  себе,  прозвучали  в  его
устах   как   угроза.   И   на  лицо  молодого  герцога,  столь
пленительное за минуту до того, вновь легла печать  дьявольской
злобы   и  порочности;  Изабелла  невольно  содрогнулась,  хотя
присутствие актеров и ограждало ее от всяких посягательств.  Ею
овладело чувство смертельного страха, какое испытывает голубка,
когда коршун все ближе и ближе чертит над ней круги.
     Валломбрез  направился  к  своей  карете  в  сопровождении
трактирщика, который, семеня за ним, не переставал  рассыпаться
в  докучных  и  бесполезных  учтивостях;  наконец  грохот колес
оповестил об отъезде опасного гостя.
     Помощь,   так   своевременно   подоспевшая   к   Изабелле,
объясняется   вот   чем.  Прибытие  герцога  де  Валломбреза  в
позолоченной карете вызвало удивление и восторженные  толки  по
всей  гостинице, вскоре долетевшие до Тирана, занятого, подобно
Изабелле, разучиванием роли у себя в комнате. В виду отсутствия
Сигоньяка, который задержался  в  театре  для  примерки  нового
костюма,  добряк  Ирод,  зная  о дурных намерениях Валломбреза,
решил быть начеку; он  приложил  ухо  к  замочной  скважине  и,
совершая  похвальную нескромность, слушал опасную беседу, с тем
чтобы выступить на сцену, когда  дело  зайдет  слишком  далеко.
Таким образом его предупредительность спасла Изабеллу от наглых
покушений злого и распутного герцога на ее добродетель.
     Этому  дню  суждено  было  пройти  неспокойно. Читатель не
забыл, что Лампурд получил от Мерендоля поручение отправить  на
тот  свет  капитана Фракасса; и вот бретер, в ожидании удобного
случая, топтался на площадке, где возвышался бронзовый  король,
ибо  Сигоньяк по дороге в гостиницу не мог миновать Новый мост.
Лампурд сторожил уже около часа, дул себе на пальцы, чтобы  они
не   закоченели  совсем,  когда  придет  время  действовать,  и
переминался с ноги на  ногу,  пытаясь  согреться.  Погода  была
холодная,  и  солнце  садилось за Красным мостом, по ту сторону
Тюильри, в ореоле багровых облаков. Сумерки  быстро  сгущались,
прохожих становилось все меньше.
     Наконец  появился  Сигоньяк; он шел быстрым шагом, мучимый
смутной тревогой за Изабеллу и  торопясь  скорей  добраться  до
гостиницы.  В  поспешности  своей он не заметил Лампурда, и тот
сдернул с него плащ таким внезапным  и  резким  движением,  что
порвались  завязки. Не успел Сигоньяк опомниться, как остался в
одном камзоле. Не  пытаясь  отнять  плащ  у  бретера,  которого
принял  сначала  за  простого  жулика, барон с быстротой молнии
обнажил шпагу и встал в позицию. Лампурд, не мешкая, последовал
его примеру; ему понравилась позиция  противника.  "Позабавимся
немножко",  -  подумал он. Клинки скрестились. После нескольких
попыток с обеих сторон Лампурд нанес удар,  который  тотчас  же
был отбит. "Хорошо парирует. У этого молодого человека недурная
выучка", - определил он.
     Сигоньяк  отвел  своей  шпагой клинок бретера и попробовал
фланконаду, которую Лампурд отбил, откинувшись  назад,  в  душе
восхищаясь совершенством и академической четкостью удара.
     - Теперь  держитесь!  -  крикнул  он,  и шпага его описала
сверкающий  полукруг,  но  натолкнулась  на  клинок  Сигоньяка,
успевшего  вновь  стать  в  позицию. Стараясь нащупать просвет,
скрещенные острия вращались друг вокруг друга то  медленно,  то
быстро, с увертками и уловками - свидетельством искусства обоих
дуэлистов.
     - Знаете ли, сударь, - заявил Лампурд, не в силах сдержать
восхищение  перед  уверенными,  стремительными  и безошибочными
приемами противника, - знаете ли вы,  что  у  вас  превосходная
метода?!
     - К вашим услугам, - ответил Сигоньяк, делая резкий выпад.
     Бретер  парировал  его  эфесом  шпаги,  повернув  запястье
рывком, подобным спуску пружины.
     - Великолепный выпад! - воскликнул  бретер,  все  более  и
более восторгаясь. - Удивительный удар! По здравому смыслу, мне
не  миновать было смерти. А я действовал неподобающе: парировал
наудачу, незаконно, против правил. Подобная защита допустима на
худой конец, чтобы не быть проколотым насквозь. Я стыжусь,  что
применил ее с таким искусным фехтовальщиком, как вы.
     Все   эти  речи  перемежались  звоном  клинков,  квартами,
терциями, полукругами, выпадами и  парадами,  все  усиливавшими
уважение  Лампурда  к  Сигоньяку.  Рьяный дуэлист, он признавал
одно лишь искусство в  мире  -  искусство  фехтования  и  людей
расценивал  соответственно  их умению владеть оружием. Сигоньяк
непрерывно рос в его глазах.
     - Будет ли нескромностью с моей стороны  спросить  у  вас,
сударь,  имя  вашего  учителя? Джироламо, Парагуанте и Стальной
Бок гордились бы таким учеником.
     - Моим наставником был всего лишь старый солдат  по  имени
Пьер,  -  ответил  Сигоньяк,  которого  забавлял  этот странный
болтун, - вот, кстати, отбейте-ка его любимый удар.
     И барон сделал выпад.
     - Что за черт! - вскричал Лампурд, отступая. - Вы чуть  не
задели  меня.  Острие  скользнуло  по локтю. Днем вы непременно
прокололи бы меня насквозь, но драться в сумерках или в темноте
у вас еще нет привычки. Тут нужны кошачьи глаза. Так или иначе,
это было выполнено отлично. А сейчас  берегитесь,  я  не  хочу,
чтобы  вы  были  застигнуты  врасплох.  Я  испробую на вас свой
секретный прием, плод долгого изучения, nес plus  ultra1  моего
мастерства,  усладу моей жизни. До сих пор этот удар действовал
без промаха и убивал на месте. Если  вы  его  отразите,  я  вас
обучу  ему.  Как мое единственное достояние, я завещаю его вам;
иначе я унесу этот замечательный прием с собой  в  могилу,  ибо
мне  еще  не  встречался  никто, кому он был бы доступен, кроме
вас, удивительный молодой человек! Но не хотите ли  передохнуть
немножко?
     С этими словами Жакмен Лампурд опустил шпагу острием вниз.
Сигоньяк сделал то же, а немного погодя дуэль возобновилась.
     После  нескольких  выпадов  Снгоньяк,  знакомый  со  всеми
хитростями фехтовального искусства, почувствовал  по  поведению
Лампурда, шпага которого перемещалась с непостижимой быстротой,
что  сейчас  на  его грудь обрушится знаменитый удар. И в самом
деле, бретер внезапно пригнулся, словно падая ничком,  и  барон
вместо  противника увидел перед собой ослепительную молнию, так
стремительно со свистом налетевшую на него, что он  едва  успел
отвести  ее,  сделав шпагой полукруг и переломив пополам клинок
Лампурда.
     - Если конец моей шпаги не торчит у вас в животе,  значит,
вы  великий  человек,  вы  герой, вы бог! - воскликнул Лампурд,
выпрямляясь и потрясая обломком, оставшимся у него в руке.
     - Я невредим, и, если бы пожелал, я мог бы пригвоздить вас
к стенке, как филина, - отвечал Сигоньяк,  -  но  это  противно
моему  природному великодушию, и кроме того, вы позабавили меня
своим чудачеством.
     - Барон, разрешите  мне  отныне  быть  вашим  почитателем,
вашим  рабом,  вашим  верным  псом. Мне заплатили, чтобы я убил
вас. Я даже взял деньги вперед  и  успел  их  проесть.  Но  все
равно! Я ограблю кого-нибудь, чтобы возвратить аванс.
     С  этими  словами  он  поднял плащ Сигоньяка, бережно, как
усердный слуга,  набросил  его  на  плечи  барона  и  с  низким
поклоном  удалился.  Обе  атаки  герцога  де  Валломбреза  были
отбиты.

     XIV. ЩЕПЕТ