миг  не
заподозрил,  что его одурачили. Для его самолюбия выгодней было
предать всей истории трагическую окраску. Он убеждал себя,  что
ревнивый  муж,  несомненно,  выследил  и  остановил  маркизу по
дороге к месту встречи и, приставив ей к горлу нож,  вынудил  у
нее  признание.  Он  рисовал  себе,  как  она,  вся в слезах, с
разметавшимися волосами, на коленях молит разгневанного супруга
о пощаде и клянется на будущее лучше держать в узде свое пылкое
сердце. Сам весь в синяках, он жалел ее, ради  него  подвергшую
себя  такой опасности, не подозревая, что она ни о чем не имеет
понятия и мирно почивает  на  простынях  голландского  полотна,
спрыснутых сандаловым и коричным маслом.
     Проходя  по  коридору,  Леандр, к превеликой своей досаде,
увидел, что Скапен высунулся в щель своей приотворенной двери и
ехидно посмеивается. Он постарался держаться как можно  прямее,
но хитрец не дал себя провести.
     На  другой  день  труппа  собралась  в  путь. Тиран, щедро
вознагражденный  маркизом,  сменил  неповоротливую  повозку   с
волами  на  фургон,  запряженный  четверкой  лошадей, где легко
можно было разместить всю труппу с пожитками. Леандр и  Зербина
встали  поздно  по  причинам,  которые нет надобности объяснять
подробнее, только у первого был жалкий, пришибленный вид,  хотя
он  и  бодрился,  как  мог; вторая же сияла от удовлетворенного
тщеславия. Она  даже  проявляла  милостивое  внимание  к  своим
товаркам,   и,   что   показательнее   всего,   Дуэнья  льстиво
подлаживалась к ней, чего никогда не водилось  раньше.  Скапен,
от  которого  ничто не ускользало, заметил, что сундук Зербины,
как по волшебству, стал вдвое тяжелее.  Серафина  кусала  губы,
бормоча  себе  под  нос:  "Тварь!" - но Субретка пропускала это
словечко мимо ушей, довольная  прежде  всего  унижением  первой
актрисы.
     Наконец  фургон  тронулся, увозя актеров из гостеприимного
замка Брюйер,  который  все  они,  кроме  Леандра,  покидали  с
сожалением.  Тиран  думал  о  полученных  пистолях;  Педант - о
превосходных винах, которыми всласть утолил жажду; Матамор -  о
рукоплесканиях,  которыми  его  щедро  наградили;  Зербина  - о
шелковых материях, золотых ожерельях и других дарах; Изабелла и
Сигоньяк думали лишь о своей любви и,  радуясь  тому,  что  они
вместе,  даже  не обернулись и не взглянули напоследок на синие
кровли и алые стены замка, скрывавшиеся за горизонтом.

     VI. МЕТЕЛЬ

     Вполне понятно, что актеры остались довольны пребыванием в
замке Брюйер. Такая удача не часто выпадала  им  в  их  кочевой
жизни;  Тиран  разделил  деньги  между  всеми, и каждый любовно
позвякивал  пистолями  в  карманах,  где  обычно  гулял  ветер.
Зербина  излучала сдержанную и таинственную радость, добродушно
принимая язвительные намеки товарок на могущество ее  чар.  Она
ликовала,  чем  приводила  в ярость Серафину. Один Леандр, весь
разбитый от ночной трепки, явно  не  разделял  общего  веселья,
хоть   и   силился  улыбаться,  но  улыбался  натужно,  вернее,
скалился, как побитый пес. Движения его были скованны, и толчки
экипажа вызывали у него недвусмысленные  гримасы.  Он  украдкой
потирал  ладонью  спину  и плечи; все эти скрытые маневры могли
ускользнуть от внимания остальных  комедиантов,  только  не  от
насмешливой   наблюдательности   Скапена,   отмечавшего  каждую
незадачу Леандра, чье фатовство было ему несносно.
     По  недосмотру  возницы  колесо  натолкнулось  на  большой
камень,   вызвав   особенно   сильный   толчок,   исторгший   у
злополучного любовника мучительный стон, что дало Скапену повод
спросить притворно соболезнующим тоном:
     - Отчего ты так охаешь и стонешь, бедный мой Леандр?  Весь
ты какой-то помятый, подобно рыцарю печального образа, когда он
нагишом кувыркался среди уступов Сьерра-Морены, наложив на себя
любовную  епитимью  по  образцу Амадиса, уединившегося на голой
скале. Можно подумать, что спал ты не  на  мягких  тюфяках,  на
валиках  и  подушках  под  стеганым одеялом, а на перекрещенных
палках, каковые скорее увечат, нежели покоят тело. Вид  у  тебя
пришибленный,  щеки  бледные  и  под  глазами  мешки.  Из этого
явствует, что бог Морфей не посещал тебя нынче ночью.
     - Возможно, Морфей и сидел  в  своей  норе,  зато  малютка
Купидон любит бродяжить и безо всякого фонаря отыщет в коридоре
нужную дверь, - возразил Леандр, рассчитывая отвлечь подозрения
своего недруга Скапена.
     - Конечно,  я  в  комедиях  играю  только  слуг  и  потому
малоопытен в делах любовных. Мне  не  случалось  волочиться  за
знатными  красавицами; тем не менее со слов поэтов и романистов
мне известно, что бог Купидон разит намеченную жертву стрелами,
а не древком своего лука...
     - Что вы хотите  этим  сказать?  -  поспешно  прервал  его
Леандр,   обеспокоенный   оборотом,   который   придали  беседе
мифологические тонкости и уподобления.
     - Ничего, кроме того, что  у  тебя  на  шее,  чуть  повыше
ключицы,  хоть  ты  и  прикрываешь  ее  платком,  видна  черная
полоска, которая завтра посинеет, послезавтра позеленеет, затем
пожелтеет,  пока,  наконец,  не  побледнеет   до   естественной
окраски,  и полоска эта дьявольски напоминает росчерк палкой на
телячьей коже или, если тебе приятнее, - на пергаменте.
     - Несомненно,   это   какая-нибудь   усопшая    красавица,
плененная  мною  при  жизни, поцеловала меня сонного, - ответил
Леандр, вспыхнув  до  кончиков  ушей.  -А  всем  известно,  что
поцелуи  мертвецов оставляют кровоподтеки, которым изумляешься,
проснувшись.
     - Таинственная мертвая красавица появилась очень кстати, -
заметил Скапен, - а то я поклялся бы, что это  крепкий  поцелуй
свежесрубленной лозы.
     - Ах  вы,  негодный  насмешник!  -  воскликнул  Леандр.  -
Никакая скромность  не  выдержит  вашего  зубоскальства.  Я  из
целомудрия  ссылаюсь  на  покойниц  в том, что с большим правом
следует отнести на счет  живых.  Хоть  вы  и  выставляете  себя
неучем  и невеждой, вам наверняка случалось слышать о тех милых
знаках страсти, синяках, царапинах,  укусах,  памятках  игривых
забав, которыми имеют обыкновение предаваться пылкие любовники.
     - "Memorem   dente  notam"1,  -  вставил  Педант,  радуясь
возможности процитировать Горация.
     - Объяснение, на мой взгляд, основательное  и  к  тому  же
подкрепленное  авторитетной ссылкой, - признал Скапен. - Однако
же полоска столь длинна,  что  у  ночной  красотки,  живой  или
мертвой,  должен  быть  во  рту  тот  единственный зуб, который
Форкиады ссужали друг другу.
     Взбешенный Леандр хотел броситься на Скапена и как следует
проучить его, но боль в побитых боках и в исполосованной, как у
зебры, спине была так сильна, что он снова сел, отложив  мщение
до  лучших  времен.  Тиран  и Педант, которым такого рода ссоры
служили неизменным развлечением, постарались примирить  врагов.
Скапен обещал воздерживаться наперед от нескромных намеков.
     - Отныне  я  изыму  из  своих  речей  всякое  упоминание о
дереве, будь то  дубовая  кровать,  дубинка,  палка,  пальмовая
ветвь и даже ветвистые рога.
     Во   время   этой  потешной  перебранки  фургон  неуклонно
продолжал свой путь и вскоре добрался до  перекрестка.  Посреди
травянистого пригорка возвышалось распятие, грубо вытесанное из
растрескавшегося  на  солнце и дожде дерева, причем одна из рук
Христа,  оторвавшись  от  тела,  зловеще  болталась  на  ржавом
гвозде, указуя на скрещение четырех дорог.
     Группа  из двух человек и трех мулов расположилась у этого
скрещения, очевидно, кого-то поджидая. Один  из  мулов,  словно
соскучась  неподвижностью,  потряхивал украшенной разноцветными
помпонами и кистями головой и позвякивал серебряными бубенцами.
Хотя вышитые кожаные шоры мешали ему смотреть вправо  и  влево,
он  почуял  приближение  повозки;  длинные  уши его запрядали с
тревожным любопытством, а  между  оттопыренных  губ  обнажились
зубы.
     - Коренной  шевелит  ушами  и  показывает десны, - заметил
один из поджидавших, - значит повозка уже недалеко.
     В  самом  деле,  фургон   с   комедиантами   подъезжал   к
перекрестку.  Зербина, сидевшая впереди, бросила быстрый взгляд
на группу, чье присутствие здесь, по-видимому, не удивило ее.
     - По чести, роскошная упряжка! - воскликнул Тиран. - А эти
великолепные  испанские  мулы,   конечно,   могут   делать   по
пятнадцать-двадцать миль в день. С такими мы скоро добрались бы
до Парижа. Но какого черта они тут дожидаются? Должно быть, это
подстава для путешествующего вельможи.
     - Нет,  -  возразила  Дуэнья,  - седло выстлано попонами и
подушками, как будто для женщины.
     - Значит, тут готовится похищение,  -  заключил  Тиран,  -
кстати,  у  обоих  конюхов  в серых ливреях весьма таинственный
вид.
      - Вы,  может  быть,  правы,  -   подхватила   Зербина   с
загадочной усмешкой.
     - Неужто эта дама находится среди нас? - заметил Скапен. -
Один из  конюхов  направляется сюда, как будто желая вступить в
переговоры, прежде чем прибегнуть к насилию.
     - О! В этом не будет нужды, - возразила  Серафина,  бросив
на  Субретку  презрительный  взгляд,  который  та  выдержала  с
невозмутимой беззастенчивостью. - Некоторые  покладистые  особы
сами бросаются в объятия похитителей.
     - Не   всякий,  кто  хочет,  бывает  похищен,  -  отрезала
Субретка. - Желать мало, надо привлекать.
     Беседу прервал стремянный; сделав кучеру знак остановиться
и обнажив голову, он спросил, здесь  ли  находится  мадемуазель
Зербина.
     Зербина  проворно  и  ловко,  как ящерица, высунула темную
головку из-под парусины, сама ответила на вопрос и вслед за тем
спрыгнула на землю.
     - Мадемуазель,  я  к   вашим   услугам,   -   любезным   и
почтительным заявил стремянный.
     Субретка  расправила юбки, провела пальчиком вокруг выреза
в корсаже,  как  бы  давая  простор  груди,  и,  обернувшись  к
актерам, не чинясь, повела такую речь:
     - Дорогие  друзья,  простите  меня  за  то, что я внезапно
покидаю вас. Удача иногда сама идет в руки, да так  приманчиво,
что  было бы чистой глупостью не вцепиться в нее всей пятерней;
ибо, если ее раз  упустишь,  она  больше  не  вернется.  Доселе
Фортуна  показывала  мне  не  иначе  как  хмурый и угрюмый лик,
теперь же она приветливо улыбается мне. Я хочу  воспользоваться
ее благожелательством, без сомнения, мимолетным. Мне в качестве
скромной  Субретки  полагалось довольствоваться Маскарилями или
Скапенами. За мной ухаживали только слуги, меж тем как  господа
домогались любви Люсинд, Леонор и Изабелл, а вельможи разве что
удостаивали  мимоходом потрепать меня за подбородок да чмокнуть
в  щеку,  подкрепив  этим  серебряный  полулуидор,  сунутый   в
карманчик  моего  фартука. Но нашелся смертный с лучшим вкусом,
он рассудил, что в не театра служанка стоит госпожи, и, так как
амплуа субретки не требует  особо  строгой  добродетели,  я  не
сочла   нужным   огорчать   этого  любезного  кавалера,  сильно
опечаленного моим отъездом. А потому позвольте мне  достать  из
фургона  мои  пожитки  и  пожелать вам всего хорошего. Рано или
поздно я нагоню вас в  Париже,  ибо  я  комедиантка  в  душе  и
никогда на долгий срок не изменяла театру.
     Слуги  достали баулы Зербины и погрузили на вьючного мула,
равномерно распределив их; опершись ногой на подставленную руку
стремянного, Субретка с такой легкостью вскочила на  коренного,
будто прошла курс вольтижировки в академии верховой езды, затем
прижала  каблучком  бок  мула  и удалилась, помахав на прощание
рукой своим товарищам.
     - Счастливого  пути,  Зербина,  -  кричали  ей  вслед  все
актеры, за исключением Серафины, которая затаила на нее досаду.
     - Она  покинула  нас  весьма  не  ко  времени,  и я охотно
удержал бы эту превосходную субретку, но она  не  знает  других
обязательств,   кроме  своей  прихоти,  -  подытожил  Тиран.  -
Придется приспособить роли субретки для дуэньи или гувернантки,
- зрелище менее приятное, нежели плутоватая мордашка,  но  наша
Леонарда  обладает  комическим  даром  и  отлично  знает сцену.
Словом, как-нибудь обойдемся.
     Фургон покатил  снова,  несколько  быстрее,  чем  повозка,
запряженная волами. Теперь он проезжал по местности, совершенно
не  похожей  на однообразный пейзаж ланд. Белые пески сменились
бурой почвой, щедрее питавшей растительность. Тут  и  там,  как
свидетельство  благосостояния, попадались каменные дома посреди
садов, обнесенных живой изгородью, где листва уже облетела,  но
розовели цветы шиповника и голубел спелый терн. По краям дороги
пышно  разросшиеся  деревья  тянулись  ввысь  мощными стволами,
раскинув крепкие ветви,  чьи  опавшие  листья  желтыми  пятнами
усеивали  траву, а ветерок гнал их по дороге впереди Изабеллы и
Сигоньяка, которые, устав от  сидения  в  напряженной  позе  на
скамейках  фургона,  время  от  времени,  чтобы  размяться, шли
пешком. Матамор отправился  вперед,  и  в  вечернем  зареве  на
гребне холма темными штрихами вырисовывался его скелетоподобный
силуэт, словно насаженный на его же рапиру.
     - Как  могло  случиться,  -  говорил Сигоньяк, идя рядом с
Изабеллой,  -   что,   обладая   всеми   достоинствами   девицы
дворянского рода - скромностью поведения и рассудительностью, а
также   изысканностью   речи,  вы  оказались  связаны  с  этими
комедиантами, людьми, без сомнения, порядочными,  но  разной  с
вами породы и привычек?
     - Из того, что манеры мои отличаются некоторым изяществом,
не вздумайте   заключить,  будто  я  какая-нибудь  обездоленная
принцесса  или  королева,  лишенная  престола,  доведенная   до
горькой   необходимости   ради   куска   хлеба  подвизаться  на
подмостках. История моей жизни очень проста, и, коль скоро  она
вызывает   у  вас  любопытство,  я  готова  ее  рассказать.  Не
преследования судьбы, не жестокие  бедствия,  не  романтические
приключения привели меня в театр. Нет, я в нем родилась, я, как
говорится,  дитя  кулис.  Повозка Феспида - моя кочевая родина.
Мать моя, игравшая в трагедиях королев, была очень хороша собой
. Она сжилась со своими ролями, и даже вне сцены ни  о  ком  не
желала  слышать,  кроме  королей,  принцев,  герцогов  и других
сильных мира, почитая подлинными свои мишурные короны  скипетры
из  золоченого  дерева. Возвращаясь за кулисы, она так величаво
драпировалась в поддельный бархат платья, что на ней его  можно
было принять за пурпур королевской мантии. В гордости своей она
упорно отвергала признания, мольбы и клятвы тех любезников, что
постоянно  вьются  вокруг  актрис,  как  мотыльки вокруг свечи.
Когда однажды  один  вертопрах  у  нее  в  уборной  повел  себя
чересчур  предприимчиво,  она  выпрямилась  во весь рост и, как
настоящая Томирида, царица Скифии,  вскричала  таким  властным,
надменно-величавым  тоном: "Стража, взять его!" - что любезник,
опешив,  улизнул  в   страхе,   не   посмев   продолжать   свои
домогательства.    Но    вот    слух   об   этой   высокомерной
неприступности,  непривычной  для  актрисы,   которую   принято
подозревать  в легкости нрава, дошел до одного очень знатного и
могущественного  вельможи;  он  по  достоинству  оценил   такое
поведение, рассудив, что отвергать низменные услады свойственно
лишь   возвышенной   душе.   Так  как  его  положение  в  свете
соответствовало рангу театральной королевы, он и принят был  не
то  что сурово, а скорее даже благосклонно. Он был молод, хорош
собой, красноречив, настойчив и окружен ореолом знатности.  Что
вам  долго говорить? На сей раз королева не стала звать стражу,
и во мне вы видите плод их пылкой любви.
     - Вот чем объясняется несравненная  прелесть,  которой  вы
так  щедро  наделены,  - галантно подхватил Сигоньяк. - В ваших
жилах течет княжеская кровь! Я готов был присягнуть в этом.
     - Их  связь  длилась  дольше,  чем   обычные   театральные
интрижки, - продолжала Изабелла. - Принц встретил у моей матери
такое  постоянство,  которое  в равной мере питалось гордостью,
как и любовью, однако ни разу не изменило  себе.  К  несчастью,
соображения  государственного порядка стали наперекор их любви;
принцу пришлось  уехать  то  ли  в  дальние  походы,  то  ли  в
посольства.  Тем временем семья подыскала ему невесту, не менее
родовитую, чем он. Как ни медлил он связать себя  узами  брака,
на  сей  раз  он  принужден  был  уступить,  не имея права ради
любовной прихоти прервать длинную вереницу предков, восходившую
к Карлу Великому, и допустить, чтобы с  ним  угас  его  славный
род.  Моей  матери  была  предложена  внушительная сумма денег,
чтобы облегчить ей разрыв, ставший неизбежным, избавить  ее  от
нужды,  а  также обеспечить мое содержание и воспитание. Но она
слушать ни о чем не пожелала, заявив, что ей не  надобно  денег
без  любви и что лучше принцу быть ее должником, нежели ей быть
его должницей, ибо она в своем  великом  самоотвержении  отдала
ему  то,  чего  он не в силах ей возместить. "Ничего до, ничего
после", - таков был ее  девиз.  Итак,  она  продолжала  ремесло
трагической  актрисы  на  роли  королев,  но, неутешная в душе,
томилась и чахла с тех пор до самой  своей  ранней  кончины.  Я
осталась  после  нее  девочкой  лет семи-восьми; в те времена я
играла детей, амуров и другие маленькие роли, соответствовавшие
моему росту и разумению. Смерть матери я перенесла не по  летам
тяжело,  и, помнится, в тот вечер меня только побоями заставили
играть  одного  из  сыновей  Медеи.  Потом  эта  жгучая  скорбь
смягчилась  под  влиянием  ласки  и  заботы  актеров  и актрис,
которые баловали меня наперебой, норовя сунуть мне  в  корзинку
какое-нибудь лакомство. Педант и тогда уже был в нашей труппе и
казался  мне  таким  же  старым  и сморщенным, как теперь, - он
принял во  мне  участие,  объяснил  размер  и  созвучие  стиха,
показал,  как  надо говорить и слушать, обучил меня декламации,
позам,  жестам,  мимике,  словом,  всем   тайнам   сценического
искусства,   которым   сам  владеет  в  совершенстве;  хотя  он
всего-навсего провинциальный актер, зато человек  образованный,
ибо  был  школьным  учителем,  но  его прогнали за беспробудное
пьянство. Среди беспорядочной  и  с  виду  распущенной  кочевой
жизни  я  сохранила  невинность  и чистоту, потому что товарищи
мои,  знавшие  меня  с  колыбели,  почитали  меня  сестрой  или
дочерью,  а  присяжных  волокит  я  умела  держать  на  должном
расстоянии строгим и  холодным  обхождением  и  вне  сцены  без
притворства  и  жеманной  стыдливости  оставалась  верна  ролям
простушки.
     Так,  идя  рядом   с   фургоном,   Изабелла   рассказывала
очарованному Сигоньяку о перипетиях своей жизни.
     - А  вы помните имя того вельможи или успели позабыть его?
- спросил Сигоньяк.
     - Открыть его имя, пожалуй, было бы небезопасно для  меня,
- ответила  Изабелла.  - Однако оно навеки запечатлелось в моей
памяти.
     - Существует какое-нибудь доказательство его связи с вашей
материю?
     - У меня есть перстень с его гербом, - сказал Изабелла.  -
Это  единственная  драгоценность,  подаренная  им, которую мать
согласилась оставить себе,  потому  что  значение  перстня  как
фамильной  реликвии  превышало  его  денежную  стоимость.  Если
хотите, я как-нибудь покажу вам эту печатку.
     Было бы слишком томительно следить за каждым  этапом  пути
театрального  фургона,  тем  более  что подвигался он короткими
перегонами,  без  сколько-нибудь  примечательных  происшествий.
Итак,  пропустим  несколько  дней и очутимся уже в окрестностях
Пуатье. Сборы со спектаклей были скудные, и для труппы  настали
нелегкие  времена.  Деньги  маркиза  де  Брюйера в конце концов
иссякли, как и пистоли  Сигоньяка,  который,  по  щепетильности
своей,  не мог бы оставить обездоленных товарищей без посильной
помощи. Вместо четырех крепких  коней,  впряженных  поначалу  в
фургон,  теперь  осталась  одна  лошадь, и какая лошадь! Жалкая
кляча, пищей которой служили как будто не овес и сено, а обручи
от бочек, - насто