лядывала душа, актрисы вскрикнули  испуганно
и  горестно.  Из ясных глаз Изабеллы даже скатились две слезы и
тут же  оледенели  на  резком  ночном  ветру.  Девушка  набожно
сложила свои прекрасные руки, покрасневшие от холода, и горячая
молитва за того, кто так внезапно был проглочен люком вечности,
на крыльях веры вознеслась в темную небесную высь.
     Что    было    делать    дальше?   Положение   стало   еще
затруднительнее. До  селения,  в  котором  актеры  предполагали
заночевать,  оставалось  около  двух  миль,  и,  когда  удастся
доехать туда, все дома будут  уже  на  запоре  и  жители  лягут
спать; а с другой стороны - нельзя оставаться посреди дороги, в
снегу,  без  дров,  чтобы  разжечь костер, без съестного, чтобы
подкрепиться,  и  ждать  позднего  по  такой  поре  рассвета  в
нагоняющем жуть и тоску обществе покойника.
     Решено  было  ехать. Часовой отдых и торба овса, заданного
Скапеном подбодрили несчастную заморенную клячу. Она  оживилась
настолько,  что,  по  всей  видимости,  была  способна  одолеть
перегон. Матамора положили в глубь фургона и накрыли полотнищем
занавеса.  Актрисы  уселись  впереди  не  без  содрогания,  ибо
смерить  превращает  в  страшилище  того,  с  кем вы только что
беседовали,  и  друг,  который  забавлял  нас  недавно,  теперь
внушает ужас, как злой дух или лемур.
     Мужчины  шли  рядом,  Скапен  освещал  путь  фонарем, куда
вставили новую свечку, а Тиран вел лошадь под уздцы, чтобы  она
не  спотыкалась.  Подвигался  фургон  не  быстро,  дорога  была
тяжелая; тем не менее  часа  через  два  внизу  крутого  склона
показались первые деревенские домишки. Снег одел крыши в белое,
и,  несмотря  на  темень,  они  выделялись на черном фоне неба.
Заслышав стук  копыт,  собаки  всполошились,  залились  лаем  и
разбудили  других  псов  на  фермах, разбросанных по равнине. И
начался  концерт  -  одни  глухо  басили,  другие  пронзительно
тявкали, солировали, подхватывали, вовлекая в общий хор собачье
отродье  всей  округи. Немудрено, что к приезду фургона деревня
успела проснуться. Головы в ночных колпаках торчали из окошек и
верхних створок приоткрытых дверей, так  что  Педанту  нетрудно
было  договориться  о ночлеге для труппы. Ему указали постоялый
двор, или хибару, заменявшую таковой  в  этой  деревушке,  мало
посещаемой   путешественниками,   которые   обычно   здесь   не
останавливались.
     Помещался заезжий дом на другом конце  селения,  и  бедной
кляче пришлось сделать еще усилие, но она почуяла конюшню и так
усердствовала, что копыта ее даже сквозь снег высекали искры из
булыжника.  Ошибки  быть  не  могло:  над дверью висела веточка
остролиста, вроде тех, что мокнут в освященной воде, и  Скапен,
подняв  фонарь,  обнаружил  этот  символ  гостеприимства. Тиран
могучими кулаками забарабанил в  дверь,  и  вскоре  послышалось
шарканье  шлепанцев по лестнице. Сквозь дверные щели просочился
красноватый  свет.  Створка  распахнулась,  и,  заслоняя  пламя
сальной  свечки  высохшей  рукой, словно тоже занявшейся огнем,
появилась  дряхлая  старуха  во  всей   гнусности   отнюдь   не
соблазнительного  неглиже.  Так как руки у нее были заняты, она
придерживала зубами,  вернее,  деснами,  края  грубой  холщовой
рубахи  с  целомудренным намерением укрыть от нескромных взоров
прелести, которые ужаснули бы и обратили в бегство даже  козлов
с  шабаша.  Старуха  впустила  комедиантов  в  кухню, поставила
свечку на  стол,  помешала  золу  в  очаге,  чтобы  разворошить
тлевшие  там  угли,  от  которых вспыхнул пучок хвороста; потом
поднялась к себе в комнату надеть юбку и кофту. Толстый  парень
протер  глаза  грязными  руками, отворил ворота, вкатил во двор
повозку, выпряг лошадь и поставил ее на конюшню.
     - Нельзя же, однако, бросить беднягу Матамора  в  повозке,
как  оленя,  привезенного  с  охоты,  -  сказал  Блазиус.  Чего
доброго, дворовые собаки  тронут  его.  Он  как-никак  крещеный
христианин, и не можем мы отказать ему в ночном бдении.
     Тело  умершего актера внесли в дом, положили на стол и для
благочиния накинули на него плащ. Под складками ткани  особенно
явственна  была  его  угловатая  мертвая  неподвижность и резко
выделялся острый профиль, который  накрытым,  пожалуй,  казался
еще  страшнее.  Недаром  хозяйка, войдя, чуть не упала навзничь
при виде покойника, которого сочла жертвой шайки, а комедиантов
- убийцами. Умоляюще протянув  дрожащие  старческие  руки,  она
стала  просить  Тирана,  который,  на  ее взгляд, был главарем,
оставить ей жизнь и обещала даже  под  пыткой  свято  сохранить
тайну. Изабелла успокоила ее, вкратце рассказав, как было дело.
Тогда  старуха принесла еще две свечи, поставила их у изголовья
покойника, по обе стороны, и предложила  бодрствовать  над  ним
вместе с тетушкой Леонардой; у себя в деревне она не раз бывала
деятельной   участницей   похорон   и   досконально  знала  все
подробности скорбного обряда.
     Уладив все, комедианты перешли  в  соседнюю  комнату,  где
поужинали  без  особого  аппетита,  удрученные  утратой верного
товарища и мрачной картиной смерти. Быть может, впервые в жизни
Блазиус забыл допить стакан, хотя вино  было  совсем  недурное.
Происшедшее, видно, и в самом деле проняло его до глубины души,
ибо  он  был  из  той  породы  пьянчуг,  которые  мечтают  быть
похороненными под бочонком, чтобы из крана капало в рот,  а  он
вставал бы из гроба и покрикивал: "Полнее, лей полнее!"
     Изабелла  и Серафина устроились на тюфяке за перегородкой.
Мужчины подостлали себе соломы, принесенной толстым  парнем  из
конюшни.  Спали все тревожно, с тяжелыми снами и рано поднялись
для погребения Матамора.
     За отсутствием простыни, Леонарда и хозяйка  обернули  его
обрывком  декорации,  изображавшей  лес,  -  саван,  подобающий
актеру, как походный плащ - воителю. Следы  зеленой  краски  на
ветхом  холсте,  которой  когда-то  были  намалеваны гирлянды и
ветки, казались сейчас  зеленой  травой,  рассыпанной  в  честь
умершего  вокруг  его  тела,  зашитого  и спеленатого наподобие
египетской мумии.
     Носилки заменила доска, положенная на две палки, за  концы
которой  взялись  Тиран  и  Блазиус,  Скапен  и Леандр. Широкая
черная бархатная мантия, усеянная звездами  и  полумесяцами  из
блесток, предназначавшаяся для ролей прелатов и чародеев, имела
довольно пристойный вид в качестве погребального покрова.
     Составленная  таким  образом процессия вышла через калитку
прямо в поле, дабы избежать непрошеных взглядов н  пересудов  и
задами  добраться  до  пустыря, указанного хозяйкой, на котором
можно похоронить Матамора, не  вызвав  ничьих  возражений,  ибо
туда  обычно  выбрасывали  дохлых  животных,  - место, конечно,
оскверненное, недостойное принять  смертные  останки  человека,
созданного по образу и подобию божию; однако предписания церкви
непреложны  - отлученный от нее гаер не имеет права покоиться в
освященной земле, разве что он отрекся от театра и его  суетных
дел, чего нельзя было отнести к Матамору. .
       Сероглазое  утро  пробудилось  и,  увязая  в  снегу,  по
косогорам спустилось вниз.  От  белевшей  под  холодным  светом
долины   стали   мертвенными  бледные  краски  неба.  При  виде
похоронной процессии без креста и священника во главе и к  тому
же  державшей  путь  не  в сторону церкви, встречные крестьяне,
шедшие собирать валежник, в изумлении  останавливались  и  косо
смотрели  на  актеров,  принимая  их  за еретиков, колдунов или
гугенотов, однако сказать ничего не  решались.  Наконец  кортеж
достиг  относительно  свободного  клочка  земли,  н  трактирный
слуга, несший заступ, сказал,  что  здесь  можно  рыть  могилу.
Повсюду  кругом  кочками,  прикрытыми  снегом, валялась падаль.
Длинные черепа  распотрошенных  коршунами  и  воронами  лошадей
торчали  в  конце  снизанных  цепочкой позвонков, глядя пустыми
глазницами, а голые ребра топорщились, точно  спицы  вееров,  с
которых  сорвана  бумага.  Хлопья  снега,  ложась  причудливыми
белыми мазками, подчеркивали выпуклости и  суставы  скелетов  и
делали  зрелище  дохлятины  еще  ужаснее.  Таковыми  могли быть
химерические звери, на  которых  ведьмы  и  вампиры  скачут  на
шабаш.
     Актеры  опустили  тело  Матамора,  н слуга принялся ретиво
работать заступом,  отбрасывая  черные  комки  земли  на  снег;
похороны  зимой  особенно  печальны:  хотя мертвецы ничего и не
чувствуют,  живые  все  равно  представляют  себе,  что  бедным
покойникам будет очень холодно ночевать в промерзшей земле.
     Тиран сменял слугу, и яма быстро углублялась. Уже ее часть
была достаточно  широка,  чтобы разом поглотить тощее тело, как
вдруг простолюдины, толпившиеся невдалеке,  принялись  кричать:
"Бей  гугенотов!"  -  явно  намереваясь напасть на актеров. Вот
полетело  несколько  камней,  по  счастью,  никого  не   задев.
Взбешенный   Сигоньяк   обнажил   шпагу   и  бросился  избивать
грубиянов, угрожая пронзить их острием. На  шум  схватки  Тиран
выскочил  из  ямы, подобрал одну из палок, на которых держались
носилки, и принялся дубасить тех,  кто  свалился  от  свирепого
натиска барона. Толпа рассеялась с воплями и проклятиями, после
чего можно было завершить погребение.
     Положенное  на  дно  ямы  и  зашитое  в обрывок леса, тело
Матамора скорее напоминало мушкет,  обернутый  зеленой  тканью,
который  прячут  в  землю,  нежели  мертвеца, которого хоронят.
Когда первые горсти  земли  упали  на  жалкие  останки  актера,
растроганный   Педант,  не  в  силах  удержать  слезу,  которая
скатилась с его красного носа в раскрытую могилу, как жемчужина
души, вздохнул и вместо  надгробного  плача  и  хвалы  усопшему
скорбным голосом произнес:
     - Увы! Бедный Матамор!
     Добряк  Блазиус  и не подозревал, что в точности повторяет
собственные слова Гамлета, принца Датского, сказанные им, когда
он держал в руках череп Йорика, бывшего придворного  шута,  как
то  явствует  из  трагедии  господина  Шекспира,  поэта  весьма
известного   в   Англии   и   покровительствуемого    королевой
Елизаветой.
     В  несколько  минут могила была засыпана. Тиран припорошил
ее сверху снегом, чтобы ее не  могли  найти  жители  деревни  и
надругаться над трупом. Покончив с этим, он сказал:
     - Больше  нам  тут  делать нечего, надо поскорее убираться
отсюда. Вернемся в деревню,  запряжем  лошадь  и  отправимся  в
дорогу,   иначе   эти  мужланы,  чего  доброго,  возвратятся  с
подкреплением и накинутся на нас. Вашей шпаги  и  моих  кулаков
тогда  будет  недостаточно.  Полчища  пигмеев  способны одолеть
великана. Да и от победы над ними было бы мало славы и никакого
прока. Допустим, вы вспорете животы пяти-шести олухам, -  чести
вам  это не прибавит, а с мертвецами хлопот не оберешься. Тут и
причитания вдов, и вопли сирот, словом, вся эта  нудная  возня,
которой пользуются адвокаты, чтобы разжалобить судей.
     Совет  был  разумен,  ему  не  замедлили  последовать. Час
спустя, уплатив за ночлег и харчи, актеры отправились дальше.

     VII. РОМАН ОПРАВДЫВАЕТ СВОЕ НАЗВАНИЕ

     Вначале путники  подвигались  вперед  с  такой  быстротой,
какую  позволяли  восстановленные  добрым  сном на конюшне силы
старой клячи  и  дорога,  покрытая  выпавшим  накануне  снегом.
Проученные  Сигоньяком  и  Тираном,  крестьяне могли напасть на
фургон в  большем  количестве,  и  потому  надо  было  поскорее
отдалиться от деревни, чтобы обезопасить себя от преследования.
Добрых  две  мили  все  молчали  под  гнетом  скорбных мыслей о
печальном конце Матамора и о собственном  плачевном  положении.
Каждому  думалось, что однажды и его зароют где-нибудь у дороги
вместе с падалью и оставят  на  поругание  фанатикам.  Повозка,
неуклонно совершавшая свой путь, символически изображала жизнь,
которая  идет вперед, не заботясь о тех, кто не может следовать
за ней и остается умирающим или мертвым в  придорожной  канаве.
Через  символ  яснее  стала  суть,  и  Блазиус, у которого язык
чесался  пофилософствовать  на  эту   тему,   принялся   сыпать
цитатами,   сентенциями,  афоризмами,  осевшими  в  его  памяти
благодаря ролям педанта.
     Тиран слушал его с хмурым видом, не отвечая ни  слова.  Он
был  озабочен  совсем  другим,  так  что  Блазиус,  заметив его
рассеянность, спросил наконец, о чем он думает.
     - Я думаю о Милоне Кротонском,  -  отвечал  Тиран,  -  том
самом,  что  кулаком  убил  быка  и съел его за один день. Этот
подвиг пленяет меня, я был бы способен повторить его.
     - Как на грех,  быка-то  и  нет,  -  вмешался  в  разговор
Скапен.
     - Да,  - подтвердил Тиран, - у меня есть только кулак... и
желудок. О, сколь  счастливы  страусы,  способные  пробавляться
камнями,  черепками,  пуговицами  от  гетр,  рукоятками  ножей,
пряжками  от  поясов  и  прочей  снедью,   неудобоваримой   для
человека! Сейчас я готов сожрать всю театральную бутафорию. Мне
кажется,  что,  роя  яму для бедняги Матамора, я и в себе самом
вырыл  яму  такую  широкую,  длинную  и  глубокую,  что  ее  не
заполнишь   ничем.  Древние  поступали  умно,  устраивая  после
погребения трапезы, изобилующие яствами и возлияниями, к  вящей
славе  усопших  и  во  здравие  живых. Я не прочь бы воскресить
сейчас этот высокомудрый ритуал, способствующий осушению слез.
     - Иными словами, тебе хочется есть, - заключил Блазиус.  -
Ты мерзок мне, Полифем, людоед, Гаргантюа, Голиаф!
     - А  тебе  хочется пить, - возразил Тиран.-- Ты жалок мне,
бурдюк, сито, губка, бочонок, насос, воронка!
     - Как сладостно и пользительно было бы слить за столом оба
эти устремления! - примиряющим тоном изрек Скапен. - Вон я вижу
у дороги лесок, весьма пригодный для привала.  Можно  завернуть
туда   и,  если  в  фургоне  осталось  хоть  немного  провизии,
позавтракать  чем  бог  послал,  укрывшись   от   ветра   этими
природными  ширмами. Кстати, остановка даст лошади отдых, а нам
позволит, догладывая объедки, потолковать о будущем труппы,  на
мой взгляд, далеко не радужном.
     - Ты  говоришь  дело,  друг Скапен, - одобрил Педант, - из
недр мешка, увы, более тощего и плоского, чем кошелек мота,  мы
выгребем   последние   остатки  былого  великолепия:  корки  от
пирогов, кости от окорока, кожицу от колбасы и краюшки хлеба. В
укладке найдется еще два-три штофа  вина,  последних  из  целой
шеренги.  Этим всем можно если не утолить, так заглушить голод.
Какая обида, что почва этого негостеприимного края не похожа на
глину, которой американские дикари набивают себе  брюхо,  когда
охота и рыбная ловля не кормят их!
     Повозку  отвели  в  сторону  от  дороги и поставили в чащу
кустарника, а  распряженная  лошадь  принялась  отыскивать  под
снегом  редкие  стебельки  трав к выщипывать их своими длинными
желтыми зубами. На полянке был разостлан ковер. Актеры  уселись
по-турецки  вокруг  этой  импровизированной скатерти, и Блазиус
аккуратно, как для пышной трапезы, расставил  на  ней  объедки,
которые наскреб в фургоне.
     - Какая прекрасная сервировка! - воскликнул Тиран, любуясь
этим зрелищем.  -  Княжеский  дворецкий не лучше управился бы с
нею.  Хотя  ты,  Блазиус,  превосходно  играешь  роли  Педанта,
истинное твое призвание - служить за столом.
     - Я  и  в  самом деле имел такое намерение, но злая судьба
воспрепятствовала мне, - скромно  ответил  Педант.  -  Смотрите
только,  милые  мои  обжоры,  не накидывайтесь слишком жадно на
кушанья. Жуйте истово и медленно. Впрочем, лучше  я  сам  оделю
вас,  как  это  делается  на  плотах после кораблекрушения. Вот
тебе, Тиран, ветчинная кость, на которой  еще  болтается  кусок
мякоти.  Зубы  у тебя крепкие, ты раздробишь ее и, как положено
философу, извлечешь из нее мозг. Вам, сударыни, донышко пирога,
помазанное по углам фаршем и проложенное  внутри  основательным
слоем  сала.  Это  кушанье  тонкое,  вкусное и как нельзя более
питательное. Вам, барон де Сигоньяк, я  отдаю  кончик  колбасы;
остерегайтесь только проглотить веревку, которой стянута кишка,
точно  кошелек  - шнурками. Веревку оставьте на ужин - ибо обед
мы  упраздняем,  почтя  его   излишней,   обременительной   для
пищеварения   трапезой.   Мы  трое  -  Леандр,  Скапен  и  я  -
удовольствуемся вот этим почтенным куском  сыра,  сморщенным  и
обомшелым,  как  пустынник  в  своей  пещере. Что до хлеба, тая
пусть  тот,  кто  найдет  его  слишком   черствым,   потрудится
размочить  его  в  воде,  а  щепки  вытащит  и  обстругает  для
зубочисток. В отношения  вина  каждый  имеет  право  на  чарку,
только  я,  как виночерпий, прошу вас пить до дна, дабы не было
утечки драгоценной влаги.
     Сигоньяк с давних пор был приучен к  более  чем  испанской
воздержанности  в  пище:  у  себя  в обители горести он нередко
довольствовался таким обедом, после которого мышам  нечем  было
поживиться,  ибо  он  сам, как мышь, подбирал последние крошки.
Однако его восхищало  бодрое  расположение  духа  и  комическое
красноречие  Педанта,  находившего  повод  для  смеха  там, где
другие бы без  удержу  скулили  и  ныли.  Беспокоила  его  лишь
Изабелла.  Синеватая бледность покрывала ее щеки, а в перерывах
между  глотками  зубы   ее,   наподобие   кастаньет,   выбивали
лихорадочную  дробь,  которую  она  тщетно  пыталась  подавить.
Тонкая одежда слабо защищала девушку от стужи, и сидевший рядом
Сигоньяк, несмотря  на  ее  возражения,  накинул  ей  на  плечи
половину  своего  плаща, а потом привлек ее ближе к себе, чтобы
сообщить ей немного живительного  тепла.  Изабелла  мало-помалу
согрелась у этого очага любви, и легкий румянец проступил на ее
целомудренном личике.
     Пока  актеры  закусывали, неподалеку послышался непонятный
шум, на который они сперва не обратили внимания, приняв его  за
свист  ветра в оголенных кустах. Но вскоре шум стал явственнее.
Это  было  нечто  вроде  шипения,  сиплого  и   пронзительного,
бессмысленного  и  злобного, а главное, совершенно непонятного.
Женщины переполошились.
     - А вдруг это змея!  -  воскликнула  Серафина.  -  Я  умру
тогда. Всякие гады внушают мне омерзение.
     - По  такому  холоду  змеи  замирают и, одеревенев, спят в
своих норах, - возразил Леандр.
     - Леандр прав, - подтвердил Педант, -  скорее  это  лесная
зверушка, которую испугало или потревожило наше присутствие. Не
из-за чего портить себе аппетит.
     Скапен, услышав шипение, насторожил свои лисьи уши, хоть и
красные от холода, но сохранившие тонкий слух, и обратил острый
взгляд  в  ту сторону, откуда раздавались странные звуки. Трава
зашуршала, словно примятая поступью какого-то животного. Скапен
знаком попросил  актеров  не  шевелиться,  и  вскоре  из  чащи,
вытянув  шею  и задрав клюв, с тупоумной важностью раскачиваясь
на перепончатых лапах,  выступил  великолепный  гусак.  За  ним
доверчиво и простодушно следовали две гусыни, его супруги.
     - Вот жаркое, которое само просится на вертел, - прошептал
Скапен,  -  тронутое нашими голодными муками небо весьма кстати
посылает его нам.
     Сказав это, хитрый пройдоха поднялся и отошел в сторону, с
такой ловкостью описав полукруг, что снег ни разу не хрустнул у
него под  ногами.  Внимание  гусака  было   привлечено   кучкой
комедиантов,  которых  он созерцал с недоверием и любопытством,
не  в  силах  своими  темными  гусиными  мозгами  объяснить  их
присутствие   в  этом  пустынном  месте.  Скапен,  по-видимому,
привычный к  таким  мародерским  наскокам,  воспользовался  его
сосредоточенностью,  подошел  к  нему  сзади и своим плащом так
метко, быстро и ловко накрыл его, что вся сцена  заняла  меньше
времени, чем потребовалось на ее описание.
     Затем  Скапен  бросился  на птицу, схватил ее за горло под
плащом, который  грозили  смахнуть  судорожные  взмахи  крыльев
злосчастного   удавленника.  В  этой  позе  Скапен  походил  на
известную античную скульптуру,  именуемую  "Мальчик  с  гусем".
Вскоре  гусь  совсем  перестал отбиваться. Голова его бессильно
упала на сжатый кулак Скапена. Крылья  бол