честве  секунданта  одного  из  противников  знал
досконально.
     - Вы напрасно скрытничаете, - заметила Иоланта, - я  сразу
угадала,  что  капитан  Фракасс  не  кто  иной,  как  барон  де
Сигоньяк. Я сама видела, как он уезжал из своей  совиной  башни
за  этой  вертихвосткой,  бродячей  фигляркой, которая на сцене
изображает из себя елейную скромницу, - добавила она с деланным
смешком. - Кстати, он ведь побывал  у  вас  в  замке  вместе  с
актерами. Судя по его глуповатому виду, я никак не ожидала, что
он окажется отменным комедиантом и отважным дуэлистом.
     Беседуя с Иолантой, маркиз оглядывал залу, которая отсюда,
из ложи, была видна лучше, чем с его обычного места в оркестре,
где ему  удобней  было  наблюдать  игру  Зербины.  Внимание его
остановилось на замаскированной даме, которой он до сих пор  не
замечал, потому что сам все время сидел в первом ряду, спиной к
зрителям,  избегая  оборачиваться  и  быть  узнанным. Хотя дама
была, можно сказать, вся окутана черными кружевами,  в  позе  и
облике  таинственной  красавицы  что-то  смутно  напомнило  ему
маркизу, его супругу. "Ба! Ведь она должна сейчас быть в  замке
Брюйер,  где  я  ее  оставил", - мысленно воскликнул он. Как бы
вознаграждая себя за то, что  лицо  у  нее  скрыто,  незнакомка
кокетливо  положила  на  барьер  ложи  руку,  и  в  этот миг на
безымянном  пальце  сверкнул  крупный  алмаз,   который   имела
обыкновение  носить  маркиза;  озадаченный  столь явной уликой,
маркиз покинул Иоланту и ее вельможного  дядюшку  с  намерением
убедиться  во  всем  на  месте,  проявив  неожиданное,  но, как
оказалось, недостаточно стремительное  рвение,  ибо,  когда  он
достиг  цели, птичка уже выпорхнула из гнезда. Он спугнул даму,
и она поспешила исчезнуть, что немало смутило  и  раздосадовало
его, хоть он и был снисходительным супругом.
     - Неужто она влюблена в этого Леандра, - пробормотал он, -
счастье, что я авансом велел отдубасить его и могу считать себя
удовлетворенным.
     Эта   мысль   вернула  ему  обычную  безмятежность,  и  он
отправился  за  кулисы.  Субретка  уже  удивлялась,  почему  он
медлит,  и встретила его с притворным гневом, которым подобного
рода женщины подстегивают мужской пыл.
     После спектакля Леандр, в свою очередь, обеспокоенный тем,
что маркиза  исчезла   посреди   представления,   поспешил   на
Церковную  площадь, где все эти дни его поджидал паж с каретой.
Нашел он одного только  пажа,  который,  вручив  ему  письмо  и
довольно  увесистую шкатулку, так быстро скрылся в темноте, что
актер мог бы счесть его появление плодом собственной  фантазии,
если бы не держал в руках послание и подарок. Окликнув чьего-то
слугу,  который  с  фонарем шел в один из соседних домов, чтобы
проводить  из  гостей  своего  хозяина,   Леандр   нетерпеливой
дрожащей рукой сломал печать и при свете фонаря, подставленного
лакеем ему под нос, прочитал следующие строки:
     "Дорогой  Леандр,  боюсь,  что  муж  узнал  меня в театре,
невзирая на маску; он так пристально уставился в мою ложу,  что
я   поспешила   удалиться,   дабы   не   быть  застигнутой  им.
Осторожность, противница любви, предписывает нам не встречаться
нынче ночью в павильоне. Вас могут выследить и,  чего  доброго,
убить,  не  говоря  уже об опасностях, которым я подверглась бы
сама. В ожидании более счастливого и благоприятного  случая  не
откажите  принять  эту  золотую цепь в три ряда, которую вручит
вам мой паж. Всякий раз, как вы  будете  ее  надевать  на  шею,
пусть  она  напоминает  вам  ту,  что  никогда  не забудет и не
разлюбит вас.
     Та, что для вас зовется просто Марией."
     "Увы, значит, кончился мой  прекрасный  роман,  -  подумал
Леандр,  сунув несколько мелких монет лакею, который светил ему
фонарем. - А жаль! Ах, прелестная маркиза! Как долго бы  я  вас
любил!  -  продолжал  он  про  себя, когда лакей удалился. - Но
завистливый рок воспротивился моему  счастью!  Будьте  покойны,
сударыня,  я  не наброшу на вас тень своей нескромной страстью.
Жестокий муж не задумался бы извести меня и  пронзить  кинжалом
вашу  белоснежную  грудь.  Нет,  нет,  не  надо  смертоубийств;
зверства хороши для трагедий, но не для обыденной жизни.  Пусть
сердце  мое  изойдет  кровью, я не сделаю попытки вновь увидеть
вас и удовольствуюсь тем, что буду  лобызать  эту  цепь,  менее
хрупкую  и  более  весомую, чем та, которая на миг связала нас.
Сколько она может стоить? Не меньше тысячи дукатов, судя по  ее
весу!  Как  я  прав,  что тяготею к знатным дамам! Единственное
неудобство в  том,  что,  угождая  им,  рискуешь  быть  побитым
палками  или  проткнутым  шпагой. По правде говоря, приключение
оборвалось вовремя, и горевать нам  грешно".  Горя  нетерпением
посмотреть,  как  будет  блестеть  и переливаться при огнях его
золотая цепь,  Леандр  направился  в  "Герб  Франции"  довольно
резвым шагом для получившего отставку любовника.
     Вернувшись  к  себе в комнату, Изабелла заметила небольшой
ларец, поставленный  на  видном  месте,  посреди  стола,  чтобы
привлечь  к  себе  самый  рассеянный  взгляд. Сложенная записка
лежала под одной из ножек ларца, содержимое которого, очевидно,
было весьма ценным, ибо и сам он  представлял  собой  настоящее
сокровище.  Записка  не  была запечатана, и в ней дрожащей, еще
неверной рукой было выведено: "Для Изабеллы".
     Краска негодования залила лицо  актрисы  при  виде  даров,
против  которых устояла бы не всякая добродетель. Не поддавшись
женскому  любопытству  и  не  открыв  ларца,  Изабелла  позвала
дядюшку  Било,  который  еще  не  ложился, приготовляя ужин для
компании знатных кутил, и  приказала  ему  возвратить  шкатулку
владельцу, так как она не желает ни минуты держать ее у себя.
     Удивленный  трактирщик,  пустив  в  ход  божбу,  такую  же
заветную для него, как Стикс для олимпийцев, принялся  уверять,
что  понятия  не имеет, кто принес ларец, хотя и догадывается о
его происхождении. И действительно, герцог  обратился  к  тетке
Леонарде, полагая, что старая карга преуспеет там, где сам черт
себе  ногу  сломит;  она-то  втихомолку и поставила драгоценный
ларец на стол,  воспользовавшись  отсутствием  Изабеллы.  Но  в
данном  случае  мерзкая  старуха торговала непродажным товаром,
чересчур полагаясь на растлевающую власть драгоценных камней  и
золота, которой подпадают лишь низкие души.
     - Унесите  эту  гнусную  шкатулку  отсюда,  -  потребовала
Изабелла у Било, - и отдайте тому, кто ее прислал,  а  главное,
не  говорите  ни  слова  капитану;  хотя я не чувствую за собой
никакой вины, он может выйти из себя и поднять шум, от которого
пострадает мое доброе имя.
     Дядюшка Било был потрясен  бескорыстием  молодой  актрисы,
которая  даже  не  взглянула  на украшения, способные вскружить
голову любой герцогине,  и  с  презрением  отсылала  их  назад,
словно   щебень   или   пустой   орех;  уходя,  он  отвесил  ей
почтительный поклон, будто королеве, - так поразила его стойкая
добродетель девушки.
     После  его   ухода   лихорадочно   возбужденная   Изабелла
распахнула окно, чтобы ночной прохладой остудить пылающий лоб и
щеки.   Сквозь   купы   деревьев   на  темном  фасаде  особняка
Валломбрезов мерцал огонек,  должно  быть,  в  покоях  раненого
герцога.  Улочка  с  виду  была  пуста.  Тем  не менее Изабелла
изощренным слухом актрисы, привыкшей улавливать шепот  суфлера,
услышала сказанные вполголоса слова:
     - Она еще не ложилась.
     Недоумевая,  что означают эти слова, она слегка высунулась
из окна, и ей показалось, будто у стены притаились во мраке две
человеческие фигуры, закутанные в плащи  и  неподвижные,  точно
каменные  статуи  на  портале  собора;  расширенными  от страха
глазами она, несмотря на темноту,  разглядела  в  другом  конце
улицы третью фигуру, очевидно, стоявшую на страже.
     Заметив,  что  за ними следят, загадочные личности исчезли
или спрятались ненадежнее, потому что Изабелла больше не видела
и не слышала ничего. Устав караулить и решив, что она поддалась
ночным кошмарам, молодая актриса бесшумно закрыла окно, заперла
дверь на задвижку, поставила свечу возле своей кровати и легла,
продолжая  испытывать  смутный  страх,  как  ни  старалась  она
убедить  себя  доводами разума. В самом деле, чего ей бояться в
многолюдной гостинице, рядом с друзьями, когда дверь ее комнаты
закрыта на  задвижку  и  замкнута  на  тройной  замок?..  Какое
отношение  имели к ней призраки, мелькнувшие у стены? Это были,
конечно, воришки, поджидавшие добычу и потревоженные светом  из
ее окна.
     Несмотря  на столь здравые рассуждения, она никак не могла
успокоиться. Если бы не опасения, что ее высмеют, она бы встала
и пошла ночевать к кому-либо из товарок,  но  Зербина  была  не
одна,   Серафина   ее   недолюбливала,   а  Дуэнья  внушала  ей
инстинктивную гадливость. Итак, она осталась у себя, во  власти
неизъяснимых страхов.
     От  малейшего  скрипа  мебели,  еле слышного потрескивания
оплывшей свечи, с которой не сняли нагара,  она  вздрагивала  и
глубже  зарывалась  под  одеяло из боязни увидеть в темном углу
какое-нибудь жуткое чудовище;  потом,  осмотрев  комнату  и  не
увидев  ничего  подозрительного  или  сверхъестественного,  она
понемногу овладела собой.
     В одной из стен под самым потолком было  пробито  слуховое
окошко, по всей вероятности, назначенное освещать темный чулан.
При  тусклом  огоньке  свечи это окошко на серой стене казалось
исполинским  зрачком,  будто  следившим  за  каждым   движением
молодой  женщины.  Изабелла  не  могла оторвать взгляда от этой
темной глубокой дыры, загороженной, впрочем, решеткой  из  двух
брусьев  крест-накрест.  Значит,  с  этой  стороны бояться было
нечего. Вдруг Изабелле почудилось, что там, в темноте,  блестят
два   человеческих   глаза.  Вскоре  через  узкое  отверстие  у
пересечения брусьев просунулась всклокоченная черная  голова  и
выглянуло  смуглое  лицо;  затем  последовала худенькая рука, с
трудом  протиснулись  плечи,  обдираясь  об  острое  железо,  и
девочка  лет  восьми  -  десяти ухватилась руками за край окна,
вытянулась всем своим щуплым тельцем вдоль  стены  и  бесшумно,
как падает на землю перышко или снежинка, спрыгнула на пол.
     Застывшая, окаменевшая от ужаса Изабелла не шевелилась, из
чего девочка  заключила,  что  она спит, но, подойдя к постели,
чтобы убедиться, крепок ли ее сон,  остановилась  с  выражением
величайшего изумления на смуглом личике.
     - Дама с ожерельем! - пролепетала она, дотрагиваясь до бус
на своей   худенькой,  коричневой  от  загара  шее.  -  Дама  с
ожерельем!
     Изабелла, полумертвая от страха, в  свою  очередь,  узнала
девочку из харчевни "Голубое солнце" и с большой дороги по пути
в  замок  Брюйер,  где  та  подвизалась вместе с Агостеном. Она
попыталась позвать на помощь, но девочка закрыла ей рот рукой.
     - Не кричи и не бойся:  Чикита  сказала,  что  никогда  не
перережет  тебе  горло, - ты ведь подарила ей ожерелье, которое
она хотела украсть.
     - Но что тебе здесь понадобилось, на мое горе? -  спросила
Изабелла,   немного  успокоившись  при  виде  этого  слабого  и
немощного существа, которое не  могло  быть  очень  уж  опасно;
вдобавок  маленькая  дикарка питала к ней какую-то своеобразную
благодарность.
     - Мне надо отодвинуть засов, который ты задвигаешь  каждый
вечер,   -   заявила  Чикита  невозмутимейшим  тоном,  явно  не
сомневаясь  в  законности  такого  поступка.  -  Я   тонкая   и
увертливая,  как  ящерица.  Нет  такой  щели, в которую я бы не
прошмыгнула.
     - А зачем тебе велели  отпереть  дверь?  Чтобы  обворовать
меня?
     - Ну,  нет!  - с презрением возразила Чикита. - Это нужно,
чтобы мужчины вошли в комнату и унесли тебя.
     - Боже мой, я погибла! - простонала Изабелла,  в  отчаянии
всплеснув руками.
     - Нет,  этого  не  будет, - поспешила уверить ее Чикита, -
засова я не отодвину, а взломать дверь они не посмеют:  на  шум
сбегутся люди и схватят их, - не такие они дураки!
     - Но  я бы стала кричать, цеплялась бы за стены, и меня бы
услышали.
     - Если в рот засунуть  кляп,  криков  не  слышно,  а  если
человека  завернуть  в  плащ,  он  не  может  пошевельнуться, -
объяснила  Чикита  с  гордостью  художника,  который  посвящает
профана  в  тайны своего искусства. - Это проще простого. А еще
подкупили конюха, чтобы он открыл ворота...
     - Кто задумал этот гнусный  план?  -  спросила  несчастная
актриса, содрогаясь от одной мысли, какая опасность ей грозила.
     - Тот знатный господин, что дал деньги, много-много денег!
Вот сколько  -  полные пригоршни! - ответила Чикита, и глаза ее
загорелись свирепым и алчным блеском. - Все равно, ты  подарила
мне  жемчуг,  и  я им всем скажу, что ты не спала, что у тебя в
комнате был мужчина и дело не выгорело. Тогда  они  уйдут.  Дай
поглядеть  на  тебя.  Ты  красивая, я тебя люблю, крепко люблю,
почти как Агостена. Вон он где! - воскликнула она,  заметив  на
столе  найденный  в  фургоне  кинжал.  -  Это  нож,  который  я
потеряла, нож моего отца. Оставь его себе, это добрый клинок:
     Змеи гремучей страшно жало,
     Но нет лекарства от кинжала.
     Посмотри, надо повернуть кольцо вот так, а  удар  наносить
снизу  вверх, - так лезвие лучше входит в тело. Носи его всегда
за пазухой, а когда злой человек вздумает тебя обидеть, -  раз!
- и  ты  вспорешь  ему  живот. - Свои слова девочка подкрепляла
соответствующими жестами.
     Урок   обращения   с   кинжалом,   данный   посреди   ночи
полубезумной   дикаркой   из   разбойничьей   шайки,   вся  эта
неправдоподобная ситуация  произвели  на  Изабеллу  впечатление
кошмара, который тщетно пытаешься с себя стряхнуть.
     - Крепко  зажми  нож  в  кулаке и держи его вот так. Никто
тебе ничего не сделает. А теперь я ухожу! Прощай, помни Чикиту!
     Маленькая сообщница Агостена  пододвинула  стул  к  стене,
взобралась   на   него,   встала   на  цыпочки,  схватилась  за
перекладину,  изогнулась,  упершись   ступнями   в   стену,   и
вспрыгнула на край окошка, через которое скрылась, напевая себе
под нос нечто вроде песенки в прозе:
     - Чикита  сквозь  щель  прошмыгнет,  пропляшет  на  зубьях
решетки, а то и на битой  бутылке,  и  даже  ноги  не  поранит.
Попробуй, поймай-ка ее!
     Изабелла  едва  дождалась утра, ни на миг не сомкнув глаз,
настолько взволновало ее странное происшествие; но остаток ночи
прошел спокойно.
     Однако же, когда девушка спустилась к завтраку в залу, все
актеры были поражены  ее  бледностью  и  синевой  вокруг  глаз.
Уступая   настойчивым   расспросам,  она  рассказала  о  ночном
приключении.  Взбешенный  Сигоньяк  собрался  по  меньшей  мере
предать  огню  и  мечу  дом  герцога  Валломбреза, которому, не
задумавшись, приписал это подлое покушение.
     - Мое мнение  таково,  -  начал  Блазиус,  -  надо  срочно
свернуть декорации и постараться сгинуть или спастись в океане,
который зовется Парижем, ибо дело принимает плохой оборот.
     Остальные согласились с Педантом, и отъезд был назначен на
следующий день.

     XI. НОВЫЙ МОСТ

     Слишком  утомительно  и  скучно  было  бы  этап  за этапом
описывать  весь  путь  до  великого  города   Парижа,   который
проделала  повозка  комедиантов,  тем  более  что в дороге и не
произошло ничего примечательного. Актеры сколотили  кругленькую
сумму  и  путешествовать  могли  без  задержек, меняя лошадей и
проделывая  большие  перегоны.  В  Type  и  в  Орлеане   труппа
останавливалась  и  давала по нескольку представлений, и сбор с
них удовлетворил Ирода, в качестве директора и  казначея  более
всего  чувствительного  к  денежному  успеху.  Блазиус перестал
тревожиться и сам уже посмеивался над страхами, которые  внушал
ему  мстительный нрав Валломбреза. Но Изабелла все еще дрожала,
вспоминая неудавшееся похищение, и хотя  комнату  на  постоялых
дворах она теперь делила с Зербиной, ей не раз виделось во сне,
что дикарка Чикита высовывает встрепанную голову из темной дыры
слухового  окошка  и  скалится  всеми  своими  белыми зубами. В
испуге она с  криком  просыпалась,  и  подруга  едва  могла  ее
успокоить.  Ничем  внешне  не  выказывая  своего  беспокойства,
Сигоньяк непременно старался ночевать в соседней комнате и спал
одетым, положив шпагу под подушку, на случай ночного нападения.
Днем он в качестве дозорного  по  большей  части  шагал  пешком
впереди  фургона,  особенно  если  по  краям  дороги попадались
кусты, изгороди, обломки стен или заброшенные  жилища,  удобные
для  засады.  Завидев кучку путников, подозрительных на вид, он
отступал  к  фургону,  где  Тиран,  Скапен,  Блазиус  и  Леандр
составляли внушительный гарнизон, при том что из двух последних
один  был  стар, а другой - труслив, как заяц. Случалось, что в
качестве опытного полководца, умеющего  предвосхитить  обходные
маневры  врага,  он  держался в арьергарде, ибо опасность могла
явиться и  оттуда.  Но  все  предосторожности  были  излишни  и
чрезмерны,  - никто ни разу не захватил актеров врасплох, то ли
потому, что герцог не успел составить  план  нападения,  то  ли
отказался  от  своей прихоти, а возможно, что и незажившая рана
сковывала его отвагу.
     Зима выдалась  не  очень  суровая.  Актеры  были  сыты  и,
запасшись  у  старьевщика  теплой  одеждой, более надежной, чем
театральные саржевые плащи, не ощущали холода, а северный ветер
разве что не в меру румянил щеки молодых актрис, не  щадя  даже
изящных  носиков.  Хотя  без  этих  зимних прикрас и можно было
обойтись, они не портили молодых лиц,  потому  что  хорошеньким
все  на  пользу.  А у маститой дуэньи Леонарды кожа была вконец
испорчена сорока годами гримировки, и  ей  уж  ничто  не  могло
повредить. Самый свирепый аквилон был бессилен перед ней.
     Наконец под вечер, часов около четырех, фургон приблизился
к столице  со  стороны Бьевры, переехал речку по однопролетному
мосту и покатил вдоль Сены - славнейшей из рек, которой  выпала
честь  своими  водами  омывать дворец наших королей и множество
других строений, знаменитых на весь мир. Клубы дыма  из  печных
труб собирались у горизонта в гряду рыжеватого, полупрозрачного
тумана,  за  которым  красным  шаром,  лишенным  венчика лучей,
закатывалось солнце. Из  этого  марева  выплыли,  развертываясь
широкой  перспективой,  серо-лиловые  очертания домов, дворцов,
церквей. На другом берегу  реки,  за  островом  Лувье  виднелся
бастион  Арсенала,  монастырь  селестинцев  и  почти напротив -
стрелка острова Нотр-Дам. За Сен-Бернарскими  воротами  зрелище
стало  еще  великолепнее. Прямо перед путниками выросла громада
собора Парижской богоматери с контрфорсами заалтарного  фасада,
похожими  на  ребра  гигантских  рыб,  с двумя четырехугольными
башнями и тонким шпилем на пересечении двух нефов.  Колоколенки
поскромнее поднимались над крышами, указывая на другие церкви и
часовни, втиснутые в скопище домов, и врезали свои черные зубцы
в  светлый  край  неба.  Но  грандиозное  здание собора всецело
приковывало к себе взгляды Сигоньяка, никогда еще не  бывавшего
в Париже.
     Повозки  с  различными  съестными  припасами,  всадники  и
пешеходы, во множестве с шумом и гамом сновавшие во все стороны
по набережным и ближним улицам,  куда,  чтобы  сократить  путь,
временами  сворачивал  фургон,  - все это оглушало и ошеломляло
барона, привыкшего к  пустынному  простору  ланд  и  к  мертвой
тишине  своего  ветхого  замка.  Ему казалось, будто мельничные
жернова ходят у него в голове, и он  пошатывался,  как  пьяный.
Вот  над  дворцовыми  фронтонами  вознесся  шпиль Сент-Шапель и
засиял  своим  филигранным  совершенством  в  последних   лучах
заката.  Зажигались  огни  и  красными  точками усеивали темные
фасады домов,  а  река  отражала  их  на  своей  черной  глади,
растягивая в огненных змей.
     Вскоре на набережной из полумрака выступили контуры церкви
и монастыря  Великих  Августинцев,  а  на площадке Нового мо