итель
молодого  герцога  де  Валломбреза,  был  капитан Фракасс, или,
вернее говоря, некий барон,  по  причинам  любовного  характера
вступивший  в  бродячую  труппу Ирода. Фамилию его Жак позабыл,
окончание у нее было на "ньяк", обычное  для  Гасконии,  но  за
дворянство он ручался.
     Эта  история,  достоверная  при  всей своей романтичности,
имела в Пуатье большой  успех.  Всех  заинтересовал  безымянный
дворянин, храбрец и превосходный фехтовальщик. И когда па сцене
появился  капитан  Фракасс, не успел он открыть рот, как долгие
рукоплескания дали  ему  понять,  что  он  пользуется  всеобщей
симпатией.  Даже  самые  знатные  и чванные дамы, не стесняясь,
махали  ему  платками.  На  долю  Изабеллы  тоже  выпали  более
громкие,  чем обычно, хлопки, смутив молодую скромницу и вогнав
ее в краску, проступившую даже сквозь румяна. Не прерывая игры,
она в ответ на эти знаки одобрения слегка присела  и  грациозно
кивнула головой.
     Ирод  от  радости потирал руки, и его широкое белесое лицо
сияло, как полная луна, ибо сбор был огромный, и касса чуть что
не трещала от наплыва звонкой монеты, - ведь  каждому  хотелось
посмотреть   на   знаменитого   капитана   Фракасса,  актера  и
дворянина, доблестного поборника красоты, который не  испугался
ни  палок, ни шпаг и не побоялся помериться силами с герцогом -
грозой отважнейших  дуэлистов.  Зато  Блазиус  не  ждал  ничего
хорошего   от  этого  успеха;  его  не  без  основания  страшил
мстительный нрав Валломбреза, который непременно  найдет  повод
расквитаться  за  все  и  чем-нибудь насолить труппе. "Горшку с
котлом не биться, - пусть сразу и  не  разлетится,  а  глине  с
чугуном  все  равно не сравниться", - говорил он. В ответ Ирод,
полагаясь  на  поддержку  Сигоньяка  и  маркиза,  обзывал   его
тряпкой, трусом, трясуном.
     Если  бы Сигоньяк не был по-настоящему влюблен в Изабеллу,
он смело мог  бы  изменить  ей,  и  не  один  раз,  ибо  многие
красавицы  слали  ему нежные улыбки, невзирая на его несуразный
наряд, на картонный нос, выкрашенный киноварью, и на комическую
роль, мало пригодную для  романтических  мечтаний.  Даже  успех
Леандра  потерпел  урон.  Тщетно  щеголял он своими выигрышными
данными, пыжился, как мохноногий голубь, навивал па палец букли
парика, показывая знаменитый алмаз, скалил зубы до самых десен;
впечатления он больше не производил и, конечно,  не  помнил  бы
себя  от  досады,  если бы дама в маске не была на своем посту,
лаская его взором и отвечая на  его  взгляды  ударами  веера  о
барьер   ложи  и  другими  знаками  любовного  взаимопонимания.
Недавняя победа врачевала легкий укол, нанесенный самолюбию,  а
радости,  какие  сулила ему ночь, служили утешением за вечер, в
который звезда его потускнела.
     Когда актеры  вернулись  в  гостиницу,  Сигоньяк  проводил
Изабеллу до порога ее комнаты, и молодая актриса, против своего
обыкновения,   позволила  ему  войти.  Служанка  зажгла  свечу,
подбросила дров в камин и деликатно удалилась. После  того  как
за  ней  опустилась  портьера,  Изабелла сжала руку Сигоньяка с
такой силой, какую трудно  было  предположить  в  ее  тонких  и
хрупких пальцах, и приглушенным от волнения голосом произнесла:
     - Поклянитесь,  что  больше  не будете драться из-за меня.
Поклянитесь в этом, если любите меня так, как говорите.
     - Такую клятву я дать не могу, -  ответил  барон.  -  Если
какой-нибудь   наглец  осмелится  проявить  к  вам  неуважение,
конечно, я покараю его должным  образом,  будь  он  герцог  или
принц крови.
     - Но   ведь  я  всего  лишь  бедная  комедиантка,  которая
обречена сносить обиды от первого встречного. По мнению  света,
увы,  с  избытком  оправданному  театральными нравами, - каждая
актриса непременно и куртизанка.  Стоило  женщине  вступить  на
подмостки,  как  она  уже  принадлежит  толпе:  жадные  взгляды
разбирают ее прелести, проникают в тайны ее красоты,  и  каждый
мысленно обладает ею как любовницей. Первый встречный, зная ее,
считает  себя ее знакомым и, проникнув за кулисы, оскорбляет ее
стыдливость бесцеремонными признаниями, которые она и не думала
поощрять. Если  она  благонравна,  ее  целомудрие  толкуют  как
притворство или меркантильный расчет. Все это надо терпеть, раз
изменить  ничего  нельзя. Отныне положитесь на меня: сдержанным
поведением,  резким   словом,   холодным   взглядом   я   сумею
противостоять  дерзости  вельмож,  вертопрахов и хлыщей всякого
рода,  которые  теснятся  вокруг  моего  туалетного  стола  или
скребутся  в  дверь  моей  уборной  во  время  антрактов.  Удар
планшеткой по осмелевшим пальцам,  поверьте  мне,  стоит  удара
вашей рапиры.
     - Но  мне-то  позвольте  считать, прелестная Изабелла, что
шпага благородного человека может кстати  послужить  поддержкой
планшетке  честной  девицы,  и  не  лишайте  меня звания вашего
рыцаря и защитника.
     Изабелла  по-прежнему  держала  руку  Сигоньяка  и  нежным
взглядом  своих  голубых  глаз,  полных  немой мольбы, пыталась
вынудить у него желанную клятву; но барон отказывался ей внять,
в вопросах чести он был непримирим, как  испанский  идальго,  и
скорее   согласился   бы   претерпеть  тысячу  смертей,  нежели
допустить малейшее непочтение к  его  возлюбленной;  он  хотел,
чтобы  Изабеллу  на  подмостках уважали так же, как герцогиню в
светской гостиной.
     - Послушайте,  обещайте  мне  не  подвергать  себя  впредь
опасности  по  всяким  ничтожным  поводам,  - попросила молодая
актриса. - С каким трепетом, с какой тревогой  ждала  я  вашего
возвращения!  Я  знала,  что  вы  отправились  драться  с  этим
герцогом, о котором никто не говорит без  страха.  Зербина  все
мне  рассказала. Как вы беспощадно терзаете мое сердце! Мужчины
забывают о нас, бедных женщинах, когда затронута  их  гордость;
они неумолимо идут своим путем, не слыша рыданий, не видя слез,
они слепы и глухи в своей жестокости. А вы знаете, что, если бы
вас убили, я тоже умерла бы?..
     Дрожь в голосе и слезы, выступившие на глазах Изабеллы при
одной   мысли   об  опасности,  которой  подвергался  Сигоньяк,
доказывали правдивость ее слов.
     Несказанно  тронутый  этой  искренней  любовью,  барон  де
Сигоньяк  свободной  рукой  обнял  Изабеллу  за талию, и она не
воспротивилась, когда он привлек ее к себе на грудь и  коснулся
губами ее склоненного лба, чувствуя у своего сердца прерывистое
дыхание молодой женщины.
     Так  пробыли  они  несколько  минут  молча  в  невыразимом
упоении,  которым  не   преминул   бы   воспользоваться   менее
почтительный   любовник,  но  Сигоньяку  претило  злоупотребить
целомудренной покорностью, порожденной страданием.
     - Утешьтесь, дорогая Изабелла, -  с  ласковой  шутливостью
сказал  он,  -  мало  того  что  я не умер, я даже ранил своего
противника, хотя он и слывет недурным дуэлистом.
     - Я знаю, что у вас благородная душа  и  твердая  рука,  -
отвечала  Изабелла.  -  Недаром  я  люблю вас и не боюсь в этом
сознаться,  понимая,  что  вы  не   употребите   во   зло   мою
откровенность. Когда я увидела вас таким печальным и одиноким в
угрюмом  замке, где увядала ваша юность, мной овладела нежная и
грустная жалость к вам. Счастье не пленяет  меня,  мне  страшен
его  блеск.  Будь  вы счастливы, я боялась бы вас. Во время той
прогулки по саду, когда вы раздвигали передо мной колючие ветки
кустарника,  вы  сорвали  для  меня  дикую  розу,  единственный
подарок, который могли сделать мне, - прежде чем спрятать ее за
корсаж, я уронила на нее слезу и молча, взамен розы, отдала вам
свою душу.
     Услышав   эти  нежные  слова,  Сигоньяк  хотел  поцеловать
прекрасные уста, произнесшие их; Изабелла высвободилась из  его
объятий  без  пугливого жеманства, но с той кроткой решимостью,
которую порядочный человек не смеет неволить.
     - Да, я люблю вас, - продолжала она, -  но  по-иному,  чем
обычно  любит женщина; главное для меня - забота о вашей чести,
а не собственное наслаждение. Я согласна,  чтобы  меня  считали
вашей любовницей, - это единственная причина, могущая оправдать
ваше  пребывание  в труппе бродячих актеров. Что мне до злобных
сплетен! Лишь бы я сама сохранила уважение к  себе  и  сознание
своей  чистоты.  Если бы моя девичья честь была запятнана, я не
перенесла бы позора. Без сомнения, дворянская кровь, текущая  в
моих жилах, внушает мне эту гордость, смешную - не правда ли? -
в комедиантке. Но, что поделаешь, такая я уродилась.
     Как  ни  был  робок  Сигоньяк,  молодость  взяла свое. Эти
пленительные признания  ничуть  не  удивили  бы  самоуверенного
фата, его же они переполнили сладостным опьянением и затуманили
ему   голову.  Обычно  бледные  щеки  его  запылали,  в  глазах
засверкали огненные искры, в ушах звенело, а сердце,  казалось,
стучит  у  самого  горла.  Конечно,  он  не  подвергал сомнению
целомудрие Изабеллы, но  полагал,  что  тут  малейшее  дерзание
восторжествует   над   ее  стыдливостью.  Он  слышал,  что  час
увенчанной любви бьет лишь раз.  Девушка  стояла  перед  ним  в
ореоле своей сияющей красоты, словно сквозь прекрасную оболочку
светилась  ее  душа,  словно  это был ангел на пороге любовного
рая; он сделал к ней шаг и в  судорожном  порыве  прижал  ее  к
себе.
     Изабелла   не  пыталась  сопротивляться,  но,  откинувшись
назад, чтобы избежать поцелуев молодого человека, она  обратила
к  нему  взор,  полный  скорби и укоризны. Прозрачные слезинки,
воистину жемчужины  невинности,  покатились  из  ее  прекрасных
голубых  глаз  по  внезапно побелевшим щекам и закапали на губы
Сигоньяка, грудь напряглась от сдерживаемых рыданий, потом  все
тело обмякло, казалось, девушка близка к обмороку.
     Барон  в  смятении  опустил ее в кресло, упал перед ней на
колени и, сжимая ее покорные руки, молил о  прощении,  объяснял
свой  поступок порывом молодости, потерей самообладания, каялся
в нем и клялся его искупить безусловным послушанием.
     - Вы сделали мне очень больно,  -  со  вздохом  промолвила
наконец  Изабелла.  -  Я  так  доверилась  вашей  деликатности!
Неужели недостаточно было вам моего признания в любви? Ведь  из
самой  откровенности  его вы могли заключить, что я решилась не
уступать своему влечению. Мне казалось, что вы позволите любить
себя, как  мне  хочется,  не  смущая  мою  нежность  низменными
посягательствами.  Вы  отняли  у  меня эту уверенность; в слове
вашем я не сомневаюсь, но слушаться  своего  сердца  больше  не
могу.  А  мне  так отрадно было вас видеть, вас слушать, читать
ваши  мысли  по  глазам!  Я  хотела  делить  с  вами   горести,
предоставив радости другим. В толпе грубых, циничных, распутных
мужчин нашелся один, думалось мне, который верит в целомудрие и
способен  уважать  предмет  своей любви. Я, презренная актерка,
вечно преследуемая пошлыми домогательствами, мечтала  о  чистой
привязанности.  Я  хотела  лишь  одного - довести вас до порога
счастья, а затем снова скрыться в безвестности. Как  видите,  я
не была чересчур требовательна.
     - Прелестная  Изабелла, от каждого сказанного вами слова я
все сильнее чувствую недостойность своего поведения! - вскричал
Сигоньяк. - Я не понял, что у вас ангельское  сердце  и  что  я
должен  целовать  следы  ваших  ног.  Но отныне вам нечего меня
бояться; супруг сумеет сдержать  пыл  любовника.  У  меня  есть
только  мое имя - такое же чистое и незапятнанное, как вы сами.
Я предлагаю его вам, если вы удостоите принять его.
     Сигоньяк все еще стоял на  коленях  перед  Изабеллой;  при
этих  словах  девушка наклонилась к нему и, обхватив его голову
руками, в приливе самозабвенной  страсти,  запечатлела  на  его
губах  торопливый  поцелуй; затем поднялась и сделала несколько
шагов по комнате.
     - Вы будете моей женой, -  повторил  Сигоньяк,  опьяненный
прикосновением ее уст, свежих, как цветок, жгучих, как пламя.
     - Никогда,   никогда!   -   с  необычайным  воодушевлением
ответила Изабелла. -  Я  покажу  себя  достойной  такой  чести,
отказавшись  от  нее.  Ах,  друг мой! В каком блаженном упоении
утопает моя душа! Значит, вы меня уважаете! Вы  решились  бы  с
гордо  поднятой  головой  ввести  меня  в  залы,  где развешаны
портреты ваших предков, в  часовню,  где  покоится  прах  вашей
матери?  Я  безбоязненно  выдержала  бы взгляд умерших, которым
ведомо все, и девственный венец не был бы ложью на моем челе.
     - Как! Вы говорите, что я любим вами, и отвергаете меня  и
как любовника и как мужа? - воскликнул Сигоньяк.
     - Вы предложили мне свое имя, этого для меня достаточно. Я
возвращаю  его  вам,  на  несколько  мгновений  удержав в своем
сердце. Миг один я была вашей женой и никогда  не  буду  больше
ничьей.  Целуя вас, я мысленно говорила "да". Но это величайшее
на земле счастье не для меня. Вы, дорогой мой  друг,  совершили
бы  большую  ошибку,  связав свою судьбу с жалкой комедианткой,
которой свет всегда ставил бы в укор театральное  прошлое,  как
бы  честно  и  беспорочно  оно  ни было. Вам были бы мучительны
холодные и  презрительные  мины,  которыми  встречали  бы  меня
знатные дамы, а вызвать этих злобных гордячек на дуэль вы бы не
могли.  Как последний отпрыск знатного рода, вы обязаны вернуть
ему величие, отнятое немилостивой судьбой. Когда брошенный мною
нежный взгляд принудил вас покинуть родной замок, вы  помышляли
лишь  о  пустой  любовной интрижке, и это вполне естественно; я
же, заглядывая в будущее, думала совсем о другом. Я видела, как
вы, побывав  при  дворе,  возвращаетесь  домой  в  великолепной
одежде,  с  назначением  на  почетную должность; замок Сигоньяк
приобретает прежний блеск; мысленно я срывала с его стен  плющ,
обновляла  черепицы на кровлях старых башен, водворяла на места
выпавшие камни,  вставляла  стекла  в  рамы,  золотила  стертых
аистов  на  вашем  гербе  и,  проводив  вас  до  границы  ваших
владений, исчезала с подавленным вздохом.
     - Ваша мечта осуществится, благородная Изабелла, но иначе,
чем вы говорите, развязка не будет столь печальна.  Вы  первая,
об  руку  со  мной,  переступите  порог  дома,  который  навеки
избавится от трений запустения и козней злого рока.
     - Нет, нет, то будет  какая-нибудь  прекрасная  знатная  и
богатая  наследница  родовитой  фамилии, во всем достойная вас,
чтобы вы с гордостью представили ее друзьям и никто бы не  мог,
злобно  ухмыляясь,  сказать: "Мне случалось освистать эту особу
или похлопать ей".
     - Какая жестокость, показав себя  столь  достойной  любви,
столь  совершенной,  отнять  у  влюбленного  всякую  надежду! -
воскликнул Сигоньяк. - Открыть мне небо и тотчас вновь  закрыть
его  передо  мной!  Ничего  не  может  быть бесчеловечнее! Но я
заставлю вас переменить решение!
     - Лучше  не  пытайтесь,  оно  непоколебимо,  -   возразила
Изабелла  ласково,  но  твердо.  - Отступив от него, я бы стала
себя  презирать.  Довольствуйтесь  же   самой   чистой,   самой
искренней,  самой  преданной  любовью,  какою когда-либо билось
женское сердце,  но  не  требуйте  ничего  больше.  Неужто  так
тягостно  быть  любимым  простушкой, которую многие, по причине
дурного вкуса, находят привлекательной, -  с  улыбкой  добавила
она, - сам Валломбрез гордился бы этим.
     - Всецело отдать себя и наотрез отказать в своей близости,
бросить в одну чашу нечто столь сладостное и столь горькое, мед
и полынь, - вы одна способны на такое противоречие.
     - Да,  во мне много странностей, - согласилась Изабелла, -
это я унаследовала от матери. Надо мириться со  мной,  какая  я
есть.  А если вы будете настаивать и терзать меня, я найду себе
укромное пристанище, где вы меня никогда не найдете. Итак,  все
решено. Время позднее - ступайте к себе в комнату и переделайте
для меня стихи в той пьесе, которую нам предстоит скоро играть:
они  не  подходят ни к моей наружности, ни к моему характеру. Я
ваш маленький друг, будьте моим большим поэтом. С этими словами
Изабелла достала из ящика бумажный свиток, перевязанный розовой
ленточкой, и вручила его барону де Сигоньяку.
     - А теперь  поцелуйте  меня  и  уходите,  -  сказала  она,
подставляя  ему  щеку.  - Вы будете работать для меня, а всякий
труд требует вознаграждения.
     Воротясь к себе, Сигоньяк долго не  мог  успокоиться,  так
взволновала  его  эта  сцена. В одно и то же время он испытывал
отчаяние и восторг, сиял и хмурился, был вознесен на  небеса  и
низвергнут   в  ад.  Он  плакал  и  смеялся,  во  власти  самых
разноречивых  и  бурных  ощущений:  он  был  окрылен  радостным
сознанием,   что   его   любит   девушка,  прекрасная  лицом  и
благородная  сердцем,  и  глубоко  удручен  уверенностью,   что
никогда  ничего  не  добьется от нее. Мало-помалу душевная буря
улеглась, и к нему вернулось спокойствие. Он перебирал в памяти
все сказанное Изабеллой, и нарисованная ею картина  восставшего
из руин замка Сигоньяк явилась его разгоряченному воображению в
самых  ярких  и  живых  красках.  Ему  словно бы привиделся сон
наяву.
     Фасад дома сиял на солнце белизной, а заново  вызолоченные
флюгера сверкали на фоне голубого неба. Одетый в богатую ливрею
Пьер  стоял  между  Миро  и  Вельзевулом  под  гербом портала в
ожидании  своего  господина.  Над  трубами,   бездействовавшими
столько  времени, вился веселый дымок, показывая, что дом полон
многочисленной челяди и довольство вновь воцарилось в нем.
     А сам он, барон де Сигоньяк, в изящном и  пышном  костюме,
на  котором сверкало и переливалось золотое шитье, вел к жилищу
своих  предков  Изабеллу,  чей  царственный  наряд  был  заткан
гербами,  судя  по  цветам  и эмалям, принадлежавшими одному из
знатнейших домов Франции.  На  голове  ее  блистала  герцогская
корона. Но молодая женщина не стала от этого спесивее, она была
по-прежнему  мила и скромна, а в руке держала ту маленькую розу
- подарок Сигоньяка, несмотря на время не утратившую  свежести,
и на ходу вдыхала ее аромат.
     Когда  молодая  чета  приблизилась  к  замку,  почтенный и
величавый на вид старец с орденскими звездами на  груди,  лицом
совершенно   незнакомый  Сигоньяку,  выступил  из-под  портала,
очевидно с намерением  приветствовать  новобрачных.  Но  каково
было  удивление  барона,  когда подле старца он увидел молодого
человека весьма горделивой  осанки,  чьих  черт  он  сперва  не
разглядел,   но   потом  как  будто  узнал  в  нем  герцога  де
Валломбреза.   Молодой   человек   дружелюбно,   безо   всякого
высокомерия,  улыбался ему. Вилланы восторженно восклицали: "Да
здравствует Изабелла, да здравствует Сигоньяк!"
     Сквозь   гул   приветственных   кликов   послышался   звук
охотничьего  рога; вслед за тем из чащи на лужайку, подстегивая
строптивого иноходца, выскочила амазонка, чертами очень  схожая
с  Иолантой. Она потрепала рукой шею коня, сдержала его аллюр и
медленно проехала мимо  замка,  -  Сигоньяк  невольно  проводил
взглядом    блистательную   наездницу,   чья   бархатная   юбка
раздувалась крылом, но чем дольше он  смотрел,  тем  бледнее  и
бесцветнее  становилось  видение.  Теперь оно стало прозрачным,
как  тень,  и  сквозь  его  полустертые   очертания   проступал
окрестный    ландшафт.    Иоланта   испарилась,   как   смутное
воспоминание перед живым  образом  Изабеллы.  Настоящая  любовь
развеяла первые юношеские грезы.
     И  правда,  в своем ветхом замке, где глазу не на чем было
отдохнуть  от  зрелища  опустошения  и  нищеты,  барон   влачил
мрачное, дремотное существование скорее призрака, нежели живого
человека,  пока  не  встретил  впервые  Иоланту де Фуа, которая
охотилась среди пустынных  ланд.  До  тех  пор  он  видел  лишь
крестьянок,  обгоревших до черноты, и чумазых пастушек - самок,
а не женщин; чудесное видение ослепило его, словно он глядел на
солнце. Даже когда он  закрывал  глаза,  перед  ним  все  время
витало  лучезарное лицо, казалось, принадлежавшее обитательнице
другого мира. Иоланта и в самом деле была бесподобно  хороша  и
способна пленить куда более искушенно