Другие, проявляя больше тяги к искусству, пытались
добытыми из-под золы угольями набросать карикатурный профиль  с
трубкой в зубах или висельника с высунутым языком, болтающегося
на веревке.
     На  камине,  в  котором, дымясь, шипел ворованный хворост,
пылились самые разнообразные предметы: бутылка со вставленным в
горлышко огарком, который широкими потоками оплывал по  стеклу,
- светильник,  достойный  бродяги  и  пропойцы;  стаканчик  для
триктрака, три игральных кости, налитых свинцом, связка  старых
чубуков,  глиняный  горшок для курева, чулок, а в нем гребень с
обломанными зубьями; потайной фонарь  с  круглым,  как  совиный
глаз,  стеклышком, куча ключей, без сомнения, для чужих замков,
ибо в самой комнате не было ни одного предмета с запором; щипцы
для завивки усов, словно исцарапанный когтями  дьявола  осколок
зеркала, - смотрясь в него, можно было увидеть только один глаз
сразу,  да и то если он не походил на глаз Юноны, которую Гомер
именует ((((((, и еще множество  такого  хлама,  что  его  даже
описывать тошно.
     Напротив  камина,  на  стене,  менее  просыревшей, чем все
остальные, да еще затянутой  тряпицей  зеленой  саржи,  сверкал
набор шпаг надежной закалки, до блеска начищенных и носивших на
лезвиях  клейма  самых  прославленных  испанских  и итальянских
мастеров. Были там клинки обоюдоострые, трехгранные,  клинки  с
рейкой  посередине для стока крови; были мечи с тяжелой чашкой,
тесаки, кинжалы, стилеты и другое ценное оружие, которое так не
вязалось с нищенским  убожеством  жилья.  Ни  единого  пятнышка
ржавчины,  ни  единой  пылинки  не  виднелось  на них, это были
рабочие орудия убийцы, и даже  в  королевском  арсенале  их  не
содержали бы лучше, натирая маслом, полируя суконкой и сохраняя
в  нетронутом  виде.  Казалось, они только что свежеотточенными
сошли с прилавка. Лампурд, неряшливый  в  остальном,  вкладывал
сюда  всю  свою  гордость, весь свой интерес. Такая рачительная
забота при его ремесле носила зловещий характер, и на тщательно
отполированной стали, казалось, пламенели кровавые отсветы.
     Стульев   в   комнате   не   водилось,    и    посетителям
предоставлялось  право  пребывать  стоя, чтобы вырасти, или же,
щадя  подошвы   своих   башмаков,   расположиться   на   старой
продавленной  корзине,  на сундуке, а то и на футляре от лютни,
валявшемся в углу. Стол был сделан из  ставня,  положенного  на
козлы.  Он  же  служил  кроватью.  После  попойки  хозяин  дома
укладывался здесь и, натянув на себя край скатерти,  бывшей  не
чем иным, как полой его плаща, с которого он продал верх, иначе
не  на  что было бы согреть себе нутро, поворачивался к стенке,
не желая смотреть  на  пустые  бутылки,  -  зрелище,  способное
ввергнуть пьяницу в черную меланхолию.
     Именно  в такой позе Мерендоль и застал Жакмена Лампурда -
тот оглушительно храпел, хотя все  часы  в  окружности  пробили
четыре часа пополудни.
     Огромный  паштет  из  дичины,  в  кровавых недрах которого
зеленели крапинки фисташек, лежал  на  полу,  распотрошенный  и
наполовину  съеденный,  словно жертва волков в лесной чащобе, а
кругом стояло несметное множество  бутылок,  из  коих  высосали
душу,  оставив  пустые оболочки, годные лишь на то, чтобы стать
битым стеклом.
     Другой  гуляка,  которого  Мерендоль  сперва  не  заметил,
крепчайшим  сном спал под столом, зажав в зубах огрызок чубука,
меж тем как сама трубка,  набитая  табаком,  но  не  зажженная,
свалилась на пол.
     - Эй,  Лампурд!  -  позвал приспешник Валломбреза. - Будет
тебе спать! Что  ты  вытаращился  на  меня?  Я  не  полицейский
комиссар,  не сержант и не собираюсь вести тебя в Шатле. У меня
есть важное дело. Постарайся выветрить из головы винные пары  и
выслушай меня.
     Окликнутый  таким образом персонаж лениво поднялся со сна,
сел на своем ложе, расправил, потягиваясь, длинные руки,  почти
коснулся кулаками двух стен комнаты и, точно потревоженный лев,
зевнул  во  всю  свою огромную пасть с острыми клыками, издавая
при этом невнятное гнусавое клохтанье.
     Жакмен Лампурд  совсем  не  был  Адонисом,  хотя,  по  его
утверждениям,  пользовался  огромным  успехом у дам, даже, если
верить ему, у самых высокопоставленных. Большой  рост,  которым
он гордился, тощие журавлиные ноги, впалая, костлявая, багровая
от  возлияний  грудь,  видневшаяся в расстегнутый ворот рубахи,
обезьяньи руки, настолько длинные, что  он  мог  завязать  себе
подвязки,  почти  не  нагибаясь,  -  все  в целом составляло не
слишком-то привлекательный облик; что до лица, то больше  всего
места  занимал на нем нос, не менее грандиозный, чем нос Сирано
де Бержерака, служивший поводом  для  бесчисленных  дуэлей.  Но
Лампурд  утешал  себя ходячей истиной: "Тому виднее, у кого нос
длиннее". В холодном блеске глаз, хоть  и  отуманенных  сном  и
опьянением,  чувствовалась  отвага и решительность. Впалые щеки
были прорезаны двумя-тремя поперечными морщинами, точно рубцами
от  сабельных  ударов,  столь  резкими,  что  их  трудно   было
уподобить   пикантным   ямочкам.   Всклокоченные  черные  космы
окружали эту образину, которую  стоило  бы  вырезать  на  грифе
скрипки,  но  открыто  осмеивать ее не решался никто, настолько
опасным, коварным и жестоким было ее выражение.
     - Чтоб нечистый содрал шкуру с осла,  который  ворвался  в
мои  блаженные  сладострастные  грезы!  Я  был счастлив сейчас:
прекраснейшая из земных богинь снизошла ко мне. А вы  вспугнули
мой сон.
     - Полно молоть вздор! - нетерпеливо оборвал его Мерендоль.
- Удели мне две минуты внимания и выслушай меня.
     - Когда   я   пьян,   я   никого  не  слушаю,  -  надменно
ответствовал Жакмен Лампурд, опираясь на локоть. - Тем паче что
я нынче при деньгах, при  больших  деньгах.  Прошлой  ночью  мы
обчистили  английского лорда, начиненного пистолями, и я сейчас
проедаю и пропиваю свою долю. Потом перекинусь в  ландскнехт  и
все спущу. А важные дела оставим до вечера. Будьте в полночь на
площадке  Нового  моста у цоколя бронзового коня. Я туда явлюсь
бодрый, свежий,  с  ясной  головой,  во  всеоружии  всех  своих
способностей.  Мы  живо  споемся и столкуемся о вознаграждении,
которое  должно  быть  немалым,  ибо,  смею  надеяться,  такого
храбреца,   как   я,   не   станут   тревожить   ради   мелкого
мошенничества, грошовой кражи и тому подобной ерунды. Воровство
положительно прискучило мне, - впредь я буду заниматься  только
убийствами  -  это куда благороднее. Я хищник львиной породы, а
не жалкий стервятник. Если речь идет об  убийстве,  я  к  вашим
услугам,   только  мне  надо,  чтобы  тот,  на  кого  нападешь,
защищался.  Жертвы  бывают  трусливы  до  омерзения.   Капелька
сопротивления придает работе интерес.
     - Ну на этот предмет будь покоен, - злорадно усмехнувшись,
утешил его Мерендоль, - ты встретишь достойного партнера.
     - Тем  лучше,  -  одобрил  Жакмен  Лампурд,  -  давно я не
сталкивался  с  противником  своего  калибра.  Однако  довольно
болтать. С тем до свидания. Дайте мне отоспаться.
     Когда   Мерендоль  ушел,  Жакмен  Лампурд  тщетно  пытался
уснуть; прерванный сон не возвращался. Бретер встал,  растолкал
собутыльника,  храпевшего  под  столом,  и  оба  отправились  в
притон, где шла игра в  ландскнехт  и  басету.  Общество  здесь
состояло  из  шулеров, наемных убийц, жуликов, лакеев, писцов и
нескольких простофиль-обывателей, приведенных сюда  девками,  -
жалких  гусаков,  которым  предстояло  быть  заживо ощипанными.
Слышен был только стук костей в стаканчике и шорох битых  карт,
ибо   игроки  обычно  молчат,  только  сквернословят  в  случае
проигрыша. Сперва игра шла с переменным успехом, пока  пустота,
столь противная природе и человеку, не утвердилась безраздельно
в  карманах Лампурда. Он попытался было играть на слово, но эта
монета не имела хождения в здешних местах, где игроки,  получая
выигрыш,  пробовали  деньги на зуб, чтобы проверить, не сделаны
ли золотые монеты из  золоченого  свинца,  а  серебряные  -  из
расплавленных  оловянных ложек. И, оказавшись гол, как осиновый
кол, Лампурд поневоле поплелся прочь после того, что вошел сюда
богачом, с полными пригоршнями пистолей.
     - Уф! - вздохнул он, когда свежий зимний ветер пахнул  ему
в  лицо,  вернув  обычное хладнокровие, - наконец-то избавился!
Удивительное дело, до чего  я  хмелею  и  тупею  от  денег.  Не
удивительно,  что  откупщики так глупы. Теперь, когда у меня не
осталось ни гроша, я сразу поумнел, мысли жужжат в моем  мозгу,
как  пчелы в улье. Из Ларидона я вновь превратился в Цезаря! Но
я  слышу  -  звонарь  на  "Самаритянке"  бьет  двенадцать  раз;
Мерендоль, верно, ждет меня возле бронзового короля.
     Он  направился  к  Новому  мосту. Мерендоль уже стоял там,
созерцая при лунном свете свою тень. Оба бретера огляделись  по
сторонам  и,  хотя  убедились,  что никто не может их услышать,
долго толковали между собой шепотом. Нам неизвестно, о чем  они
говорили,   однако,   расставшись   с   подручным   герцога  де
Валломбреза, Лампурд так вызывающе-нагло позвякивал  в  кармане
золотыми, что ясно было, насколько его боятся на Новом мосту.

     XII. "КОРОНОВАННАЯ РЕДИСКА"

     Когда  Жакмен  Лампурд  покинул Мерендоля, он не знал, что
предпринять, и, дойдя до  конца  Нового  моста,  остановился  в
нерешительности,  как  Буриданов осел между двумя охапками сена
или, если это сравнение вам не по вкусу,  как  железный  гвоздь
между   двумя  магнитами  одинаковой  силы.  С  одной  стороны,
ландскнехт властно притягивал его отдаленным звоном  золота;  с
другой  -  кабак  вставал  перед  ним,  наделенный  не меньшими
соблазнами под звяканье  кувшинов  и  горшков.  Выбор  поистине
затруднительный.   Хотя   богословы   почитают   свободу   воли
величайшим из преимуществ человека, Лампурд, обуреваемый  двумя
непреодолимыми  страстями,  -  ибо  он  был игрок не менее, чем
пьяница, и пьяница не менее, чем игрок, - никак не знал, на что
решиться. Он  сделал  было  три  шага  в  сторону  притона;  но
пузатые,  запыленные,  оплетенные  паутиной  бутылки с красными
сургучными колпачками предстали его мысленному  взору  в  таком
ярком  свете, что он повернул назад и сделал три шага в сторону
кабака. Но тут азарт яростно затряс у  его  уха  стаканчиком  с
игральными  костями, налитыми свинцом, и веером развернул перед
его взором крапленые карты,  пестрые,  как  павлиний  хвост,  -
волшебное видение, приковавшее его к земле.
     - Что  за  черт!  Долго  я  буду стоять здесь истуканом, -
одернул себя бретер, раздраженный собственными колебаниями, - у
меня, должно быть, вид сущего болвана, по-дурацки вылупившегося
невесть на какое диво. Эх! Не пойду-ка  я  ни  в  кабак,  ни  в
притон,  а  лучше  отправлюсь  к  моей богине, к моей Цирцее, к
несравненной красотке, которая держит меня  в  своих  путах.  А
вдруг она занята сейчас вне дома, на бале или ночном пиршестве?
И,  кроме  того,  сластолюбие  ослабляет  отвагу,  и славнейшим
героям приходилось каяться в излишнем пристрастии  к  женщинам.
Примером  тому Геракл со своей Даянирой, Самсон с Далилой, Марк
Антоний с Клеопатрой, не считая многих других, кого  я  уже  не
упомню,  ибо немало воды утекло с тех пор, как я ходил в школу.
Итак, отбросим эту распутную, достойную порицания фантазию;  но
какому   же   из   двух   столь   пленительных  занятий  отдать
предпочтение? Выбрав одно, неминуемо пожалеешь о другом.
     Произнося этот монолог,  Жакмен  Лампурд  засунул  руки  в
карманы,  уткнулся  подбородком  в  брыжи, отчего задралась его
бороденка, казалось, пустил  корни  между  плитами  мостовой  и
окаменел,  превратившись  в статую, подобно многим добрым малым
из "Метаморфоз" Овидия. Но  тут  он  так  внезапно  сорвался  с
места,  что  проходивший  мимо  запоздалый обыватель задрожал и
ускорил шаг,  испугавшись,  что  его  укокошат  или,  в  лучшем
случае,  обчистят.  У  Лампурда  не было ни малейшего намерения
грабить этого олуха, которого он даже не  заметил,  поглощенный
своими  мыслями; нет, его внезапно осенила блистательная мысль.
Колебаниям пришел конец.
     Он поспешно достал  из  кармана  дублон  и  подбросил  его
вверх,  сказав:  "Орел - значит, кабак, решка - значит, игорный
дом".
     Монета перевернулась несколько  раз,  но  в  силу  земного
притяжения  упала  на  мостовую,  сверкнув  золотой  искоркой в
серебряных лучах луны, полностью  вышедшей  в  этот  миг  из-за
облаков.  Бретер  опустился на колени, чтобы прочесть приговор,
вынесенный случаем. На заданный вопрос монета ответила: "Орел",
Бахус взял верх над Фортуной.
     - Хорошо! Значит, напьюсь, - решил Лампурд, стер  грязь  с
дублона   и   опустил  его  в  кошель,  глубокий,  как  бездна,
предназначенный поглощать множество разных предметов.
     Быстрыми  шагами  направился  он  в  кабак  под  названием
"Коронованная редиска", давно облюбованный им как святилище для
возлияний  богу  вина. "Коронованная редиска" была для Лампурда
удобна тем, что находилась на углу Нового Рынка, в  двух  шагах
от  его  жилища,  куда он легко мог добраться, даже накачавшись
вином от подошв до кадыка и выводя ногами кренделя.
     Это был, бесспорно,  самый  гнусный  кабак,  какой  только
можно   себе  вообразить.  Приземистые  подпоры,  вымазанные  в
багрово-винный цвет, поддерживали  огромную  балку,  заменявшую
фриз,  неровности которой старались выдать себя за следы былого
орнамента, полустертого  временем.  Внимательно  приглядевшись,
здесь  и в самом деле можно было разглядеть завитки виноградных
листьев и лоз, между которыми резвились обезьяны, хватавшие  за
хвосты  лисиц.  Над  входом  была  намалевана огромная редиска,
изображенная  очень  натурально,  с   ярко-зелеными   листьями,
увенчанная  золотой  короной;  это  художество, давшее название
кабаку и служившее приманкой многим поколениям  пьяниц,  успело
изрядно потускнеть.
     Окна,  занимавшие  промежутки между подпорами, были в этот
час закрыты ставнями с тяжелыми железными  болтами,  способными
выдержать  осаду,  однако  пригнанными  недостаточно  плотно  и
пропускавшими в щели красноватый свет,  а  также  глухие  звуки
песен  и  перебранки.  Красные  лучи, змеясь по лужам мостовой,
производили  своеобразный   эффект,   но   Лампурд,   оставшись
равнодушным  к живописной стороне, отметил, что в "Коронованной
редиске" еще полно народу. Бретер  несколько  раз  определенным
образом   ударил   в  дверь  эфесом  шпаги;  на  условный  стук
завсегдатая дверь приотворилась, и его впустили внутрь.
     Помещение, где пребывали посетители, сильно  смахивало  на
вертел.  Потолок  тут был низкий, а главная балка, пересекавшая
его,  прогнулась  под  тяжестью  верхних  этажей  и,  казалось,
вот-вот  переломится;  на самом деле она могла бы удержать хоть
каланчу, походя  этим  на  Пизанскую  башню  или  на  болонскую
Азинелли,  которые  наклоняются,  но не падают. От трубочного и
свечного  дыма  потолок  почернел  не  хуже,  чем  внутренность
очагов,  где  коптятся сельди, сорожья икра и окорока. Когда-то
стараниями  итальянского  декоратора,  приехавшего  во  Францию
вслед  за Екатериной Медичи, стены залы были окрашены в красный
цвет с  бордюром  из  виноградных  веток  и  побегов.  Живопись
сохранилась  по  верху,  хоть  и  потемнела  порядком  и больше
смахивала на пятна застывшей крови, нежели  на  пурпур,  каким,
должно  быть,  радовала  глаз  в блеске новизны. От сырости, от
трения плеч и сальных затылков по низу окраска совсем  пропала,
оставив грязную и растрескавшуюся штукатурку. Прежде посетители
кабачка  были  люди приличные; но мало-помалу вкусы становились
изысканнее, придворные и военные  уступили  место  картежникам,
жуликам,   грабителям,   ворам,   теплой   компании   бродяг  и
проходимцев,  наложившей  свой   мерзкий   отпечаток   на   все
заведение, превратив веселый кабачок в опасное логово.
     Отдельные  кабинеты  походили  на чуланы, проникнуть в них
можно было, лишь уподобясь улитке, втягивающей в раковину рожки
и голову; открывались они  на  галерею,  куда  вела  деревянная
лестница,  занимавшая  всю  стену напротив входа. Под лестницей
стояли полные и порожние бочки, расположенные в строгом порядке
и радовавшие взгляд пьяницы лучше всякого украшения. В камине с
высоким колпаком пылали  охапки  хвороста,  и  горящие  веточки
спускались  до  самого  пола,  который  был сложен из щербатого
кирпича, а потому не грозил воспламениться. Огонь очага  бросал
отблески на оловянную крышку стойки, помещавшейся напротив, где
за  баррикадой  из  горшков,  пинт, бутылок и кувшинов восседал
кабатчик.  От  яркого  пламени   тускнело   желтоватое   сияние
потрескивающих чадных свечек, и вдоль стен плясали карикатурные
тени    посетителей   с   несуразными   носами,   с   торчащими
подбородками,  с  чубами,  как  у  Рике  Хохолка,   и   прочими
уродствами    в    духе   "Комических   фантазий"   знаменитого
Алькофрибаса  Назье.  Этот  бесовский  пляс  черных   силуэтов,
кривлявшихся  позади  живых  людей,  казалось,  смешно  и метко
передразнивает  их.  Завсегдатаи  кабака  сидели  на   скамьях,
облокотясь  на доски стола, испещренные насечками, изукрашенные
вензелями, кое-где прожженные, все в пятнах от жирных  подливок
и  от  вин;  но  рукавам,  которые  терлись  о них, некуда было
становиться еще грязнее; многие вдобавок прохудились на  локтях
и  никак не могли защитить руки от грязи. Разбуженные сутолокой
кабачка две-три курицы, пернатые попрошайки,  проникли  в  залу
через  дверь  со двора и, вместо того чтобы в столь поздний час
дремать на своем насесте, клевали под ногами посетителей крошки
с пиршественного стола.
     Когда Жакмен Лампурд вошел в "Коронованную  редиску",  его
оглушил  невообразимый  гам.  Зверского  вида молодцы потрясали
пустыми  кружками,  барабанили  кулаками  по  столу   с   такой
сокрушительной  силой,  что  сальные  огарки дрожали в железных
подсвечниках. Другие гуляки выкрикивали: "Лей  пополней!"  -  и
подставляли  кружки.  Третьи  стучали  ножами о края стаканов и
бряцали тарелкой о тарелку,  вторя  застольной  песне,  которую
хором  горланили  остальные, завывая вразнобой, точно собаки на
луну.
     Иные  оскорбляли  стыдливость  дебелых  служанок,  которые
проносили  блюда  с  дымящимся  жарким над головами гостей и не
могли  обороняться  от  любовных  посягательств,  более  дорожа
сохранностью  кушаний,  нежели своей добродетели. Кое-кто курил
длинные голландские трубки, норовя выпускать дым через ноздри.
     Не одни только  мужчины  участвовали  в  этой  сумятице  -
прекрасный   пол   был   тут  представлен  довольно  уродливыми
образцами, ибо порок позволяет себе  иной  раз  быть  не  менее
неприглядным,   чем  добродетель.  Филиды,  чьим  Тирсисом  или
Титиром мог с помощью подходящей монеты стать первый встречный,
прогуливались попарно, останавливались у столиков и, как ручные
горлинки, пили из чаши каждого. От обильных возлияний  вкупе  с
жарой щеки их багровели под кирпично-красными румянами, так что
они  казались  идолами, раскрашенными в два слоя. Накладные или
настоящие волосы, закрученные кудельками, липли  к  набеленному
до  блеска  лбу  или же в виде длинных буклей, завитых щипцами,
спускались на глубокий вырез густо  наштукатуренной  груди,  по
фальшивой  белизне  которой  были наведены голубые жилки. Наряд
этих особ отличался  кричащим  и  жеманным  щегольством.  Всюду
ленты,  перья,  кружева, позументы, аксельбанты, блестки, яркие
краски. Но нетрудно было разглядеть, что роскошь эта показная -
сплошь  подделка,  мишура:  жемчуг  -  дутое  стекло,   золотые
украшения  сработаны  из  меди,  шелковые  платья  вывернуты  и
перекроены из выкрашенных юбок; но это великолепие дурного тона
казалось ослепительным в пьяных  глазах  завсегдатаев  кабачка.
Что  касается  духов,  то  от этих прелестниц не веяло ароматом
роз, а, как из хорьковой норы,  разило  мускусом,  единственным
запахом,  способным