витые  в  длинные  локоны,  обрамляли  жизнерадостную
физиономию, раскрасневшуюся от ветра и быстрого движения. Глаза
у  него  были  ярко-голубые,  блестящие  и выпуклые, нос слегка
вздернутый и приметно раздвоенный на  конце.  Рыжеватые  усики,
нафабренные  и  закрученные  кверху  в  форме  запятых, служили
дополнением к эспаньолке, напоминавшей листик  артишока.  Между
усиками  и бородкой улыбался румяный рот, причем тонкая верхняя
губа сглаживала впечатление чувственности, производимое полной,
красной,  прорезанной  поперечными  бороздками  нижней   губой.
Подбородок  круто  загибался  вниз,  отчего  эспаньолка  стояла
торчком. Когда он  бросил  шляпу  на  скамью,  обнажился  белый
гладкий лоб, обычно защищенный от жарких солнечных лучей полями
шляпы, из чего явствовало, что у его обладателя до того, как он
покинул  двор  для деревни, был очень нежный цвет лица. В целом
весь   облик   оставлял   приятное    впечатление:    веселость
беззаботного   гуляки   весьма   кстати  смягчала  высокомерие,
присущее   вельможе.   Элегантный   костюм   вновь   прибывшего
доказывал, что маркиз - ибо таков был его титул - даже из своей
глуши поддерживал связь с лучшими портными и модистками.
     Просторный  кружевной  воротник  был  откинут  на короткий
камзол  ярко-желтого  сукна,  расшитый  серебряным  аграмантом,
из-под  него  на  панталоны ниспадала волна тончайшего батиста.
Рукава этого камзола, или, вернее, курточки, открывали  рубашку
до  локтя;  голубые панталоны, украшенные спереди каскадом лент
соломенного цвета, спускались чуть пониже колен  до  сафьяновых
сапог   с   серебряными   шпорами.  Голубой  плащ,  окаймленный
серебряным  галуном,  подхваченный  на  одном   плече   бантом,
довершал  весь  наряд,  быть  может,  чересчур  франтоватый для
данного места и времени года,  но  нам  достаточно  двух  слов,
чтобы оправдать его, - маркиз был приглашен на охоту красавицей
Иолантой  и  для  этого  случая  разоделся  в пух и прах, желая
поддержать свою давнюю репутацию, недаром он  слыл  щеголем  на
Кур-ла-Рен, среди самых изысканных модников.
     - Еды моим псам, овса моей лошади, ломоть хлеба с ветчиной
мне самому  и  каких-нибудь  объедков  моему  егерю!  -  весело
крикнул маркиз, садясь с краю стола возле Субретки, которая при
виде такого блистательного кавалера встретила его зажигательным
взглядом и неотразимой улыбкой.
     Чирригири поставил  перед  маркизом  оловянную  тарелку  и
кубок,  который  Субретка  с грацией Гебы наполнила до краев, а
маркиз  осушил  одним  духом.  Первые  минуты  были   посвящены
утолению  охотничьего  голода,  самого  свирепого из всех видов
голода, по жестокости своей равного тому, что у греков  зовется
булимией;  потом маркиз обвел взглядом стол и заметил сидевшего
подле Изабеллы барона де Сигоньяка,  которого  знал  в  лицо  и
только   что   встретил  на  дороге,  когда  вместе  с  другими
охотниками проезжал мимо повозки комедиантов.
     Барон что-то нашептывал Изабелле, а она улыбалась ему  той
томной,  еле  уловимой  улыбкой,  которую  можно назвать лаской
души, выражающей скорее симпатию, нежели веселость,  и  которой
не  обманешь  человека,  привычного  к общению с женщинами, а в
такого рода опыте у маркиза не было недостатка. Теперь его  уже
не   удивляло   присутствие  Сигоньяка  в  бродячей  труппе,  и
презрение,  которое  внушал  ему  убогий  вид  бедняги  барона,
значительно  смягчилось.  Намерение следовать за возлюбленной в
повозке Феспида,  подвергаясь  всем  комическим  и  трагическим
случайностям  кочевой  жизни,  казалось  ему теперь проявлением
романтического  склада  и  широтой  натуры.   Он   дал   понять
Сигоньяку,  что узнал его и сочувствует его побуждениям; однако
как человек  поистине  светский  не  стал  открывать  инкогнито
барона    и    всецело    занялся    Субреткой,    осыпая    ее
головокружительными комплиментами,  частью  искренними,  частью
шутливыми, на которые она отвечала в тон, заразительно смеясь и
пользуясь случаем щегольнуть своими великолепными зубами.
     Желая  дать ход столь заманчивому приключению, маркиз счел
за благо показать себя  вдруг  страстным  любителем  и  великим
знатоком  театра.  Он  посетовал  на  то,  что  лишен в деревне
удовольствия, которое дает  пищу  уму,  оттачивает  речь,  учит
тонким  манерам  и совершенствует нравы, и, обращаясь к Тирану,
очевидно,  главе  труппы,  спросил   его,   нет   ли   у   того
обязательств,  которые  помешали  бы  ему представить несколько
лучших  пьес  своего  репертуара  в  замке  Брюйер,  где  легко
соорудить сцену в бальной зале или в оранжерее.
     Добродушно  ухмыляясь  в  щетину  своей окладистой бороды,
Тиран ответил, что это проще простого и что его труппа,  лучшая
из  всех  странствующих по провинции, охотно предоставит себя в
распоряжение его светлости - "вся целиком, начиная от Короля  и
кончая Субреткой", - добавил он с деланным простосердечием.
     - Вот  и  отлично,  -  подхватил  маркиз.  - А с условиями
затруднений не будет, цену назначайте сами; нельзя  торговаться
с Талией, музой, которую весьма чтит Аполлон и одинаково высоко
ставит  и  при  дворе  и в столице, а также и в захолустье, где
живут не такие уж простаки, как принято думать в Париже.
     Сказав это и не преминув многозначительно  пожать  коленку
Субретке,  не  выказавшей  ни  капли испуга, маркиз встал из-за
стола, надвинул шляпу до бровей, жестом попрощался с актерами и
ускакал под  дружный  лай  своей  своры;  он  спешил  опередить
труппу, чтобы отдать распоряжения к ее приему в замке.
     Час был уже поздний, а в путь предстояло тронуться ранними
утром,  так как замок Брюйер находился на порядочном расстоянии
от харчевни, и если берберийский конь  в  короткий  срок  может
проскакать три-четыре мили по проселочным дорогам, то повозка с
тяжелым грузом, запряженная порядком уже усталыми волами, будет
куда дольше тащиться по песчаной колее.
     Дамы   удалились  за  перегородку  в  чулан,  где  на  пол
набросали сена; мужчины же остались в большой  комнате  и,  как
могли, разместились на скамьях и табуретах.

     IV. ПТИЧЬИ ПУГАЛА

     Возвратимся  теперь  к девочке, которую мы оставили спящей
на скамейке, спящей  сном  чересчур  глубоким,  чтобы  не  быть
притворным.  Ее  повадки внушают нам справедливые подозрения, и
свирепая алчность, с какой  ее  дикие  глазенки  уставились  на
жемчужное ожерелье Изабеллы, вынуждает нас следить за каждым ее
шагом.
     И  в  самом деле, не успела затвориться за актерами дверь,
как  она  медленно  подняла  тяжелые  темные  веки,  испытующим
взглядом  осмотрела  каждый угол комнаты и, убедившись, что все
ушли, соскользнула на  пол,  выпрямилась,  привычным  движением
отбросила  со лба волосы, направилась к двери и бесшумно, точно
тень, растворила ее. С великой осторожностью,  стараясь,  чтобы
не  щелкнул  затвор,  закрыла дверь и, неслышным шагом дойдя до
края изгороди, обогнула ее.
     Теперь, не боясь, что ее увидят из дома, она  припустилась
бегом,  прыгая через канавки с застоявшейся водой, перескакивая
через стволы срубленных елей, перемахивая заросли вереска,  как
лань, спасающаяся от погони. Длинные пряди волос хлестали ее по
щекам,  точно  черные змеи, а временами падали на лоб, заслоняя
глаза; тогда она на бегу с нетерпеливой досадой  откидывала  их
ладонью  за  уши;  впрочем,  ее  проворные ножки не нуждались в
помощи зрения, - они вполне освоились с дорогой.
     Насколько  можно  было  судить  при  мертвом  свете  луны,
прикрытой  тучей,  словно  бархатной полумаской, местность была
необычайно мрачная и зловещая. Одинокие  ели,  которым  зарубки
для  добывания  смолы сообщали сходство с призраками зарезанных
деревьев, выставляли свои кровоточащие раны над краем  песчаной
дороги,  белеющей  даже  в  ночной  тьме. За ними в обе стороны
простирались темно-фиолетовые поля вереска, где грядой клубился
сероватый туман, в лучах ночного светила  казавшийся  хороводом
привидений,  что  само  по  себе  могло  вселить  ужас  в людей
суеверных или мало знакомых  с  природными  особенностями  этих
диких мест.
     Девочка, должно быть привыкшая к фантасмагориям пустынного
пейзажа,   невозмутимо   продолжала  свой  стремительный  путь.
Наконец   она   достигла    небольшого    холма,    увенчанного
двадцатью-тридцатью  елями,  образовавшими нечто вроде леска. С
необычайным проворством, без  тени  усталости,  взобралась  она
вверх   по  крутому  склону  на  вершину  пригорка.  Отсюда,  с
возвышенности, она огляделась вокруг  своими  зоркими  глазами,
казалось,  пронизывавшими  все  покровы  мрака,  но,  ничего не
увидев, кроме безбрежной пустыни, сунула два  пальца  в  рот  и
трижды свистнула, - от этого свиста путник, пробирающийся ночью
лесами,  всегда  втайне  содрогается,  хотя  и  приписывает его
пугливым неясытям или другим столь же безобидным  тварям.  Если
бы  не пауза между каждым свистом, его можно было бы принять за
гуканье  орланов,  осоедов  и  сов,   столь   совершенно   было
подражание.
     Вскоре  поблизости  зашевелилась  груда листьев, поднялась
горбом, встряхнулась, как разбуженный зверь, и  перед  девочкой
медленно выросла человеческая фигура.
     - Это  ты,  Чикита? - сказал проснувшийся. - Что нового? Я
уже перестал тебя ждать и вздремнул немного.
     Тот, кого разбудил призыв Чикиты, был коренастый малый лет
двадцати пяти-  тридцати,  сухощавый,  подвижной  и,  казалось,
готовый  на  любое  нечистое  дело;  он  мог  быть браконьером,
контрабандистом, тайным солеваром, вором и  разбойником:  этими
благородными  ремеслами он и занимался либо порознь, либо всеми
сразу - смотря по обстоятельствам.
     Луч луны, упавший на него сквозь тучи, будто сноп света  в
отверстие  потайного фонаря, выхватил его из темной стены елей,
и подвернись тут зритель, он мог бы разглядеть и облик бандита,
и его нарочито разбойничий наряд.  На  лице,  медно-красном  от
загара,  как  у  дикаря-караиба,  сверкали глаза хищной птицы и
ослепительно-белые зубы с заостренными, точно у молодого волка,
клыками. Лоб, как у раненого, был повязан платком, сдерживавшим
копну жестких курчавых и непокорных волос, торчком стоявших  на
макушке;  на  нем  была  синяя  плисовая  куртка,  выцветшая от
долгого употребления, с монетами на  проволочных  ушках  вместо
пуговиц, и широкие холщовые штаны; завязки от веревочных туфель
перекрещивались  на  крепких  и  сухопарых, как у оленя, икрах.
Наряд  этот  завершался  широким  красным   шерстяным   поясом,
несколько  раз обмотанным вокруг туловища от бедер до подмышек.
Пояс оттопыривался  посреди  живота,  указывая  местонахождение
съестных  припасов  и  капиталов;  если бы малый повернулся, за
спиной его обнаружилась бы торчавшая сверху и снизу из-за пояса
огромная валенсийская наваха, одна  из  тех  рыбовидных  навах,
клинок  которых укрепляется поворотом медного кольца и носит на
своей поверхности столько красных отметок,  сколько  хозяин  ее
совершил  убийств.  Нам  неизвестно,  сколько  кровавых зарубок
насчитывала наваха Агостена, но судя по его виду можно было, не
поступаясь справедливостью, заключить, что их немало.
     Таков был знакомец  Чикиты,  с  которым  она  поддерживала
какие-то таинственные отношения.
     - Ну,  как,  Чикита? Видела ты что-нибудь примечательное в
харчевне дядюшки Чирригири? - спросил Агостен, ласково  проводя
шершавой ладонью по волосам девочки.
     - Туда  приехала повозка, полная людей, - ответила Чикита.
- В сарай внесли пять больших сундуков, наверно, очень тяжелых,
потому что для каждого понадобилось два человека.
     - Гм! - протянул Агостен. - Случается, путешественники для
пущей важности набивают сундуки камнями, видали мы такое.
     - Но  тут  у  трех  молодых  дам  платья  обшиты   золотым
позументом,  -  возразила  Чикита.  - А у самой красивой на шее
нитка большущих белых зерен - при огне они  отливают  серебром;
ох, и какая же это красота! Какая роскошь!
     - Жемчуг!  Недурно!  -  сквозь  зубы пробормотал бандит. -
Только  б  он  не  был  фальшивым.   Теперь   его   превосходно
подделывают  в  Мурано,  а  у  нынешних  любезников нет никаких
нравственных правил!
     - Милый Агостен, - вкрадчиво продолжала Чикита, - когда ты
перережешь горло той красивой даме, ты отдашь мне ожерелье?
     - Только его тебе не хватало! Оно бы чудо  как  подошло  к
твоей   лохматой   голове,   к   твоей  замурзанной  рубашке  и
канареечной юбчонке.
     - Я столько раз выслеживала для тебя добычу  и,  когда  от
земли  подымался  туман,  бегала босиком по росе, не жалея ног,
лишь бы вовремя предупредить тебя. Ведь я ни разу  не  оставила
тебя  голодным, таскала еду в твои тайники, хоть сама и щелкала
зубами от лихорадки,  как  цапля  клювом  на  краю  болота,  из
последних сил продиралась сквозь заросли и колючки.
     - Да,  ты  отважный  и верный друг, - подтвердил бандит, -
однако ожерелье-то еще не у нас в руках. Сколько  ты  насчитала
мужчин?
     - Ой,  много!  Один высокий и толстый, весь оброс бородой,
один старый, двое  худых,  один  -  похожий  на  лисицу  и  еще
молодой, с виду - дворянин, хоть и плохо одет.
     - Шесть  мужчин,  -  задумчиво произнес Агостен, считая по
пальцам. - Увы! Прежде это количество не смутило бы меня! Но  я
остался один изо всей шайки. Есть у них оружие, Чикита?
     - У дворянина есть шпага, а у длинного тощего - рапира.
     - Ни пистолетов, ни пищалей?
     - Не  видала,  разве что их оставили в повозке, - ответила
Чикита. - Но тогда  Чирригири  или  Мионетта  предостерегли  бы
меня.
     - Ну,   что  ж,  попытаемся,  устроим  засаду,  -  решился
Агостен. - Пять сундуков, золотое  шитье,  жемчужное  ожерелье.
Мне случалось работать и ради меньшего.
     Разбойник  и  девочка  вошли в лесок. Добравшись до самого
глухого места, они принялись раскидывать камни и валежник, пока
не докопались до засыпанных землей  пяти-шести  досок.  Агостен
поднял  доски, отбросил их в сторону и по пояс спустился в яму,
которую они прикрывали. Был ли это  вход  в  подземелье  или  в
пещеру - обычное убежище разбойников? Или тайник, где он хранил
награбленное  добро?  Или  же  склеп, куда сваливал трупы своих
жертв?
     Последнее  предположение  показалось  бы   всякому   самым
правдоподобным,  если  бы на месте действия были еще свидетели,
кроме громоздившихся на елях галок.
     Агостен нагнулся,  порылся  на  дне  ямы,  выволок  наружу
человеческую  фигуру,  застывшую  в  неподвижности, как мертвое
тело, и без  церемоний  швырнул  ее  на  край  ямы.  Ничуть  не
смутившись  таким  обращением  с  покойником,  Чикита  за  ноги
оттащила тело на некоторое  расстояние,  обнаружив  неожиданную
для столь хрупкого создания силу. Продолжая свою жуткую работу,
Агостен  достал  из  этой  усыпальницы еще пять трупов, которые
девочка положила рядом с первым,  улыбаясь,  как  юная  ведьма,
готовящая  себе  кладбищенский  пир.  Зияющая  могила,  бандит,
который тревожит прах своих жертв, и девочка, что помогает  ему
в  этом  нечестивом  деле,  - такая картина на фоне черных елей
могла бы привести в трепет любого храбреца.
     Разбойник взял один из трупов, отнес на  вершину  холма  и
придал  ему  стоячее положение, воткнув в землю кол, к которому
тот был привязан. В такой  позе  труп  мог  издалека  сойти  за
живого человека.
     - Увы,  до  чего  довели  меня тяжелые времена, - горестно
вздохнул Агостен. - Вместо  шайки  бравых  молодцов,  владеющих
ножом  и  мушкетом под стать отборным солдатам, у меня остались
только  чучела,  одетые  в  лохмотья,  пугала  для  проезжих  -
безгласные  созерцатели  моих  одиноких  подвигов!  Вот это был
Матасьерпес, храбрый испанец,  мой  закадычный  друг,  милейший
малый;  своей  навахой  ой метил физиономии прохвостов не хуже,
чем кистью, обмакнутой в красную краску.  Кстати,  чистокровный
дворянин,   горделив,   будто   произошел   от  бедра  Юпитера,
подставлял дамам руку, высаживая их из кареты, и с  королевским
величием  обчищал горожан. Вот его плащ, его пояс, его сомбреро
с алым пером, - я благоговейно, точно реликвии, выкрал эти вещи
у палача и нарядил в них соломенное  чучело,  которое  заменяет
юного  героя, достойного лучшего удела. Бедный Матасьерпес! Ему
очень не хотелось, чтобы его вешали. И  не  то  что  он  боялся
смерти - нет, в качестве дворянина он претендовал на право быть
обезглавленным.  К  несчастью,  он  не  носил  при  себе  своей
родословной, и ему пришлось умереть стоймя.
     Вернувшись к яме, Агостен  взял  другое  чучело,  в  синем
берете.
     - А  это  Искибайвал  - знаменитый храбрец, он был горяч в
деле, но порой проявлял  слишком  много  рвения  и  крушил  все
вокруг  -  а какого черта зря истреблять клиентуру? В остальном
он не был жаден к добыче, всегда довольствовался  своей  долей.
Золотом он пренебрегал и любил только кровь, - истый молодец! А
как  он  гордо  держался  под  пыткой  в  тот  день,  когда его
колесовали среди площади в Ортеце! Регул н  апостол  Варфоломей
не  терпеливее  его сносили мучения. Это был твой отец, Чикита;
почти его память н помолись за упокой его души.
     Девочка осенила себя  крестом,  н  губы  ее  зашевелились,
очевидно, произнося слова молитвы.
     Третье  пугало со шлемом на голове в руках Агостена издало
лязг  железа.  На  изодранном  кожаном  колете  тускло   мерцал
железный  нагрудный щит, а на бедрах болтались застежки. Бандит
для пущего блеска потер доспехи рукавом.
     - Блеск металла во  мраке  внушает  иногда  благодетельный
ужас.  Люди думают, что перед ними отпускные солдаты. А это был
истый рыцарь большой дороги - он действовал на ней, как на поле
брани, - хладнокровно, обдуманно, по всем правилам. Пистолетный
выстрел в упор похитил его у меня. Какая  невозмутимая  утрата!
Но я отомщу за его смерть!
     Четвертый  призрак,  закутанный  в редкий, как сито, плащ,
был, подобно остальным, почтен надгробным словом.  Он  испустил
дух  во время пытки, из скромности не пожелав сознаться в своих
деяниях, с героической стойкостью отказываясь открыть не в меру
любопытному правосудию имена своих сотоварищей.
     По  поводу  пятого,  изображавшего  Флоризеля  из   Бордо,
Агостен  воздержался  от дифирамбов, ограничившись сожалением в
сочетании с надеждой. Флоризель, первый в провинции  ловкач  по
части  карманных  краж,  был  удачливее  своих собратьев: он не
болтался на крюке виселицы, его не поливали дожди и не  клевали
вороны.  Он  путешествовал  за  счет  государства  по внешним и
внутренним морям па  королевских  галерах.  Этот,  хотя  и  был
простым  воришкой  среди  матерых  разбойников,  лисенок в стае
волков, однако подавал большие  надежды  и,  пройдя  выучку  па
каторге,  мог  стать  настоящим мастером; совершенство сразу не
дается. Агостен с нетерпением ждал, чтобы  этот  славный  малый
сбежал с галер и вернулся к нему.
     Шестой   манекен,   толстый  и  приземистый,  в  балахоне,
опоясанном широким кожаным ремнем,  в  широкополой  шляпе,  был
поставлен впереди остальных, как начальник команды,
     - Это   почетное   место  по  праву  принадлежит  тебе,  -
обратился к  пугалу  Агостен,  -  тебе,  патриарху  благородной
вольницы,  Нестору воровской братии, Улиссу клещей и отмычек, о
великий Лавидалот, мой воспитатель  и  наставник.  Ты  посвятил
меня  в  рыцари больших дорог, из нерадивого школяра выпестовал
опытного головореза.  Ты  обучил  меня  пользоваться  воровским
наречием   и  принимать  в  опасную  минуту  любой  облик,  как
блаженной памяти  протей;  ты  обучил  меня  с  тридцати  шагов
попадать  в сучок на доске, гасить выстрелом свечу, как ветерок
проскальзывать в замочную  скважину,  точно  в  шапке-невидимке
шмыгать   по   чужим   домам,  безо  всякой  волшебной  палочки
отыскивать  самые  хитрые  тайники.  Сколько   глубоких   истин
преподал  ты мне, великий мудрец, какими убедительными доводами
доказал, что работа удел дураков! О, з