рителями у меня  -  телята  и
рогатый  скот,  -  смеясь,  сказал  барон, - право, есть отчего
оскорбиться самолюбию, не будь я его лишен.
     - И вам не раз придется играть  перед  такой  публикой,  -
подхватил Белломбр, - в зале всегда найдутся дураки и обманутые
мужья.
     Для  новичка Сигоньяк играл совсем неплохо, чувствовалось,
что он скоро освоится со сценой.  Голос  у  него  был  хороший,
память  надежная,  а ум достаточно образованный для того, чтобы
дополнять  свою  роль  репликами,  которые  рождаются  в   ходе
действия и оживляют его. Пантомима стесняла его больше, ибо она
изобиловала  палочными ударами, которые возмущали его гордость,
хоть  и  наносились  они  трубками  из  раскрашенного   холста,
набитыми  паклей.  Памятуя  его  звание, товарищи щадили барона
насколько возможно, он же, не в  силах  сдержать  обиду,  делал
страшное лицо, грозно хмурил брови и метал разъяренные взгляды.
Но,  вспомнив  вдруг  характер  роли,  снова  старался  принять
трусливый, испуганный и донельзя жалкий вид.
     Белломбр, следивший за ним с прозорливым вниманием старого
опытного актера, признанного авторитетом, обратился к  нему  со
своего места:
     - Не  старайтесь  сдержать  эти  естественные  порывы; они
очень хороши в создают новую разновидность трусливого  бахвала.
Даже  когда вы перестанете испытывать вспышки гнева и яростного
возмущения, продолжайте изображать их: вам нужно заново создать
образ капитана Фракасса, ибо тот, кто  идет  по  чужому  следу,
никогда  не  будет впереди. Так вот, ваш Фракасс искренне хочет
быть  храбрым,  он  любит  отвагу,  восхищается  смельчаками  и
негодует  на  собственную  трусость.  Вдалеке  от  опасности он
только  и  знает,  что  мечтать  о  героических   подвигах,   о
грандиозных,  титанических деяниях; но при малейшей угрозе не в
меру пылкое воображение начинает рисовать перед ним мучительные
раны, мерзкий лик смерти, и  мужество  покидает  его;  мысль  о
поражении ему несносна, желчь закипает в нем, но первый же удар
отбивает  у  него охоту драться. Такой рисунок роли куда лучше,
чем трясущиеся  коленки,  выпученные  глаза  и  прочие  ужимки,
скорее  свойственные  обезьяне,  нежели  человеку,  а между тем
плохие актеры именно  так  стараются  вызвать  смех  публики  и
позорят свое искусство.
     Сигоньяк последовал советам Белломбра и построил свою игру
соответственно  этому замыслу, так что в итоге актеры захлопали
ему, суля большой успех.
     Представление было назначено на четыре  часа.  За  час  до
начала   Сигоньяк   надел   наряд  Матамора,  который  Леонарда
расширила, распоров  складки,  ушивавшиеся  по  мере  похудания
покойного.
     Напяливая  на  себя  шутовские лохмотья, барон размышлял о
том, что куда доблестнее было бы облечься в колет из буйволовой
кожи и железные  латы,  по  образцу  предков,  нежели  рядиться
храбрецом  на  словах, когда сам он был смел на деле и способен
на отважные поступки и славные подвиги; но злая  судьба  довела
его до такой крайности и лишила других способов существования.
     Народ   прибывал  в  большом  количестве,  заполняя  овин.
Несколько фонарей, подвешенных к балкам, на  которых  держалась
крыша,  озаряли  красноватыми  отблесками  темные,  белокурые и
седеющие головы, среди которых белели старушечьи чепцы.
     Огни рампы тоже были заменены поставленными по краю  сцены
фонарями, из опасения поджечь сено и солому.
     Спектакль  начался,  и  зрители  проявили  к  нему большой
интерес. На неосвещенном заднике вихлялись огромные причудливые
тени актеров и передавали их жесты в подчеркнуто  ненатуральном
виде,  казалось,  разыгрывая пародию на пьесу; но этот забавный
штрих не был замечен простодушными зрителями, всецело  занятыми
ходом пьесы и поведением действующих лиц, которых они совсем не
считали вымышленными.
     Волы  и  коровы не могли спать от шума и смотрели на сцену
большими  глазами,  которые   вдохновили   Гомера,   греческого
стихотворца,  на хвалебный эпитет при описании красоты Юноны; в
самый разгар  действия  вдруг  жалобно  замычал  теленок,  что,
однако,  не  разрушило  стойкой иллюзии честных простаков, зато
актеры на сцене чуть не прыснули со смеху.
     Капитан Фракасс неоднократно срывал рукоплескания, он и  в
самом  деле  очень  удачно  играл свою роль, не испытывая перед
такой невежественной публикой того волнения, какое  внушало  бы
ему  присутствие более просвещенных и требовательных ценителей.
Кстати, он был уверен,  что  никому  здесь  не  знаком.  Другие
актеры  тоже  заслужили  похвалы  зрителей, которые хлопали что
есть мочи, не щадя своих натруженных  рук,  и,  по  наблюдениям
Белломбра, с большой чуткостью отмечали удачные места.
     Серафина  проплясала  мавританский  танец  с  горделивой и
сладострастной грацией и так вызывающе изгибалась  всем  телом,
так  резво  перебирала ногами, переходя от воздушных пируэтов к
другим фигурам, что, глядя на нее, сомлели бы  от  удовольствия
даже знатные господа и придворные кавалеры. Особенно хороша она
была,  когда  встряхивала  над  головой бубен и бряцала медными
пластинками или же, водя большим  пальцем  по  лоснящейся  коже
инструмента,  извлекала  из  него  глухой  рокот  не  хуже, чем
заправская panderera1.
     Тем временем портреты предков на стенах обветшалого  замка
Сигоньяк  хмурились  сильнее  обычного. Воины испускали вздохи,
подымавшие железные латы у них на груди, и  скорбно  покачивали
головами,  а  почтенные  вдовицы  строили  презрительные  мины,
вытягивая шеи над  гофрированными  воротниками,  и  еще  прямее
держались в тугих корсетах и пышных фижмах. Глухой медлительный
призрачный  шепот беззвучно слетал с их нарисованных губ: "Увы,
последний из Сигоньяков посрамил свой род!"
     На кухне Пьер в печальной задумчивости сидел между Миро  и
Вельзевулом,  долгим  и  вопросительным взглядом смотревшими на
него. "Где-то сейчас мой бедный хозяин?.." -  думал  он,  и  по
обветренной щеке старого слуги катилась слеза, которую слизывал
старый пес.

     VIII. ПОЛОЖЕНИЕ ОСЛОЖНЯЕТСЯ

     На  другой  день  после  представления  Белломбр отозвал в
сторону Блазиуса и, развязав длинный кожаный  кошелек,  как  из
рога изобилия высыпал на него сто блестящих пистолей, сложил их
столбиками,  к  вящему  восхищению  Педанта,  который застыл, с
алчным металлическим блеском  в  глазах  созерцая  выставленный
перед ним клад.
     Белломбр  широким  жестом  сгреб  все пистоли сразу в руки
старого приятеля.
     - Как ты понимаешь, я разложил перед тобой  мои  богатства
вовсе  не  затем,  чтобы  превратить  тебя  в  нового  Тантала,
возбуждая и дразня твои аппетиты,  -  сказал  он.  -  Бери  эти
деньги  без  стеснения.  Я  дарю  их  тебе или даю взаймы, если
гордости твоей претит принимать помощь от старинного  товарища.
Деньги - двигатель войны, любви и театра. К тому же недаром они
круглые.  Им  и  положено  катиться,  а не скучать, лежа на дне
моего кошелька, где  в  конце  концов  они  порастут  плесенью,
ржавчиной   и   грибами.  Я  здесь  ничего  не  расходую,  живу
по-деревенски, питаюсь соками земли  -  кормилицы  всех  сущих.
Следовательно, подарок этот мне не в ущерб.
     Не находя ответа на столь логическую речь, Блазиус спрятал
пистоли   и  горячо  облобызал  Белломбра.  Разномастные  глаза
Педанта блестели сильнее обычного  между  прищуренными  веками.
Блики  света  играли  в  скупой слезе, и от усилий сдержать эту
жемчужину благодарности косматые брови старика актера дергались
прекомичным образом: то лезли на середину лба, собиравшегося  в
мелкие   морщинки,  то  сползали  до  самых  глаз.  Но  никакие
ухищрения не помешали слезе скатиться вдоль  носа,  разогретого
докрасна  вчерашними возлияниями, затем испариться на самом его
кончике.
     Положительно,  ветер  бедствий,  донимавший   комедиантов,
повернул  в благоприятную сторону. Спектакль дал сбор не только
натурой, но также  и  некоторой  толикой  монет,  что  вкупе  с
пистолями  Белломбра  составило кругленькую сумму. И обнищавшая
было повозка Феспида оказалась солидно обеспеченной.  Не  желая
делать  добро  наполовину, щедрый Белломбр одолжил актерам двух
крепких  рабочих  лошадей  в  хорошей  сбруе  с  размалеванными
хомутами,  на  которых  болтались  бубенцы,  приятнейшим звоном
сопровождавшие твердый и мерный шаг коней.
     Таким  образом,   въезд   приободренных   и   повеселевших
комедиантов  в  Пуатье  был если не столь торжествен, как въезд
Александра в Вавилон,  то  все  же  вполне  внушителен.  Почуяв
издалека  теплый запах конюшни, лошади норовили бежать быстрее,
и работник, который должен был вернуться с ними, еле  сдерживал
их  за  узду.  Колеса громыхали по булыжной мостовой извилистых
улочек, и весело цокали копыта, привлекая любопытных к окнам  и
ко  входу в гостиницу. Конюх лихо забарабанил бичом в ворота, а
лошади, вскидывая головы, вторили ему звоном бубенцов.
     А давно ли наши актеры робко, униженно, украдкой стучались
в двери самых неприглядных харчевен? И хозяин  гостиницы  "Герб
Франции"  по  этому  победоносному грохоту сразу смекнул, что у
вновь прибывших водятся деньги, и  самолично  бросился  настежь
раскрывать ворота.
     Гостиница  "Герб  Франции"  была  лучшей  в  Пуатье, в ней
обычно останавливались самые знатные и богатые путешественники.
Двор, куда въехал фургон,  содержался  в  большом  порядке,  по
внутренним  стенам  окружавших его опрятных строений шла крытая
галерея на железных подпорах - удобное устройство,  облегчавшее
и  постояльцам,  и гостиничным слугам доступ в комнаты, которые
выходили окнами наружу. Аркада на дальнем конце  двора  вела  к
службам, кухням, конюшням и сараям.
     Все  здесь говорило о благосостоянии. Радовали глаз заново
оштукатуренные стены; ни пылинки  не  виднелось  на  деревянных
поручнях  и  балясинах  вдоль  галерей. Весело блестели в лучах
зимнего солнца  новые  ярко-красные  черепицы,  сохранившие  на
стыках   тоненькие   полоски  снега.  Из  труб  многообещающими
завитками поднимался дым. На последней ступени крыльца стоял  с
непокрытой  головой  сам  хозяин  -  дородный  детина, делавший
рекламу своей кухне тройным подбородком, а погребу -  пурпурной
окраской  лица, словно натертого тутовым соком, наподобие маски
Силена, славного пьянчуги, Бахусового наставника. Он  улыбался,
раздвинув  рот до ушей, так что жирные щеки его надулись шаром,
плутовские глазки сузились в щелку, а наружный их угол  скрылся
под  сетью лукавых морщинок. Весь он был такой крепкий, жирный,
румяный, аппетитный, что впору  бы  изжарить  его  на  вертеле,
поливая вытопленным из него же салом. При виде Тирана, которого
он  знал  издавна  как  исправного  плательщика,  хозяин совсем
повеселел, потому что комедианты привлекают гостей, и городская
молодежь охотно тратится на угощение, на обеды, ужины и  прочие
пиршества  в  честь актрис, лишь бы завоевать милость капризных
кокеток лакомствами, тонкими  винами,  конфетами,  вареньями  и
всяческими деликатесами.
     - Какой  счастливый случай привел вас сюда, господин Ирод?
- спросил трактирщик. - Давненько вы не  наведывались  в  "Герб
Франции".
     - Это верно, - признал Тиран, - но нельзя постоянно ломать
комедию  в  одном  месте.  Зрители под конец так заучивают наши
ухватки,  что  могут  в  точности  повторить   их.   Необходимо
исчезнуть  на  некоторое  время.  Забытое  стоит нового. А что,
много сейчас в Пуатье знати?
     - Много, господин Ирод. Пора охоты миновала, и господа  не
могут  придумать,  чем  заняться. Нельзя же без перерыва есть и
пить. У вас будут полные сборы.
     - Тогда велите принести ключи от семи-восьми комнат, снять
с вертела трех-четырех  каплунов,  достать  из  погреба  дюжину
бутылок  вашего знаменитого винца, а затем распустите по городу
слух: "В "Герб Франции" прибыла прославленная труппа  господина
Ирода с новым репертуаром и намерена дать ряд представлений".
     Пока Тиран и трактирщик вели такую беседу, актеры вышли из
фургона.  Слуги  забрали их пожитки и отнесли в предназначенные
им комнаты. Комната Изабеллы оказалась несколько в  стороне  от
других,  так  как  ближайшие  были заняты. Такая обособленность
отнюдь не  огорчила  скромную  девушку,  страдавшую  подчас  от
чрезмерной скученности, следствия беспорядочной кочевой жизни.
     Вскоре  стараниями  трактирщика,  дядюшки Било, весь город
узнал, что приехали  комедианты  и  будут  играть  пьесы  самых
прославленных  из  современных авторов, притом не хуже, если не
лучше, чем в Париже. Местные любезники  и  щеголи,  подкручивая
усы,  со  смехотворно  кичливым самодовольством осведомлялись о
наружности актрис. Дядюшка Било отвечал им сдержанно и туманно,
но с такими  выразительными  ужимками,  которые  способны  были
только  вскружить головы и подхлестнуть любопытство проказливых
недорослей.
     Изабелла   разложила   свои   вещи   на   полках    шкафа,
составлявшего   обстановку   комнаты   вместе  с  кроватью  под
балдахином, столом на витых ножках, двумя креслами и ларем  для
дров, и стала приводить себя в порядок со всей тщательностью, в
какой   нуждается  утонченная  и  щепетильно  опрятная  молодая
женщина после  долгого  путешествия  в  мужском  обществе.  Она
распустила   свои   длинные   шелковистые   волосы,  распутала,
расчесала их, надушила бергамотной эссенцией н  снова  скрепила
бантиками  небесно-голубого  цвета,  который  очень  шел  к  ее
нежному, как  бледный  розан,  лицу.  Затем  переменила  белье.
Всякому, кто застиг бы ее в эту минуту, должно было показаться,
что  это  нимфа  из  свиты  Дианы,  скинув  одежды  на  берегу,
собирается войти  в  ручей  посреди  одной  из  лесистых  долин
Эллады.  Но  это длилось лишь миг. Ее белоснежную наготу тут же
окутало ревнивое облако ткани, - Изабелла была  целомудренна  и
стыдлива  даже наедине с собой. Поверх она надела серое платье,
расшитое  голубым  аграмантом,  и,  бросив  взгляд  в  зеркало,
улыбнулась  той  улыбкой, какую не может сдержать даже наименее
кокетливая из женщин, когда видит, что одета она к лицу.
     В воздухе потеплело, и снег растаял почти  повсюду,  кроме
мест,   обращенных   на   север.  Проглянуло  солнце.  Изабелла
поддалась искушению посмотреть, какой  вид  открывается  из  ее
комнаты,  и, растворив окно, высунулась наружу, - вольность тем
более невинная, что окно выходило в глухой переулок,  одну  его
сторону  занимала гостиница, по другую тянулась длинная садовая
ограда, над которой выступали обнаженные верхушки деревьев.  Из
окна  гостиницы  можно было заглянуть в сад и увидеть очертания
цветника, окаймленного самшитовой изгородью;  в  дальнем  конце
сада   находился   барский   дом,  почерневшие  стены  которого
свидетельствовали о его почтенном возрасте.
     По одной из аллей прогуливались два кавалера, оба  молодые
и  приятной  наружности,  но  неравного  положения, судя по той
почтительности, какую один проявлял к другому, держась  немного
позади   и  уступая  дорогу  всякий  раз,  как  им  приходилось
поворачивать. В этой дружеской чете первый был Орест, а  второй
- Пилад.  Оресту  - оставим за ним это прозвище, пока не узнаем
его настоящего имени, - на вид казалось года двадцать два, лицо
у него было  матово-бледное,  глаза  и  волосы  черные.  Кафтан
коричневого  бархата  выгодно обрисовывал его стройный и гибкий
стан; обшитый тройным рядом золотого галуна короткий плащ  того
же  цвета  н  достоинства,  что  н кафтан, был наброшен на одно
плечо и подхвачен шнурком с кисточками на концах,  ниспадавшими
на  грудь;  мягкие  белые  сафьяновые сапоги облегали его ноги,
изящной   форме   которых,   подчеркнутой   высоким   каблуком,
позавидовали  бы  многие  женщины.  По  смелой непринужденности
движений, по спокойной, горделивой осанке нетрудно было угадать
в  нем  вельможу,  убежденного,  что  его  повсюду   примут   с
почтением,   и   не  встречающего  на  жизненном  пути  никаких
препятствий. Рыжеволосый и рыжебородый Пилад, с головы  до  пят
одетый в черное, хоть и был недурен собой, но отнюдь не обладал
победоносной самоуверенностью своего приятеля.
     - Говорю   же   я  тебе,  мой  милый,  что  Коризанда  мне
опостылела, - заявил Орест, поворачивая назад в конце  аллеи  и
продолжая разговор, начатый до того, как Изабелла открыла окно.
- Я  запретил допускать ее ко мне и собираюсь отослать назад ее
портрет, который так же стал мне  противен,  как  и  она  сама,
заодно с ее письмами, не менее скучными, чем ее разговор.
     - Однако Коризанда вас любит, - осмелился заметить Пилад.
     - Что  мне в том, раз я не люблю ее, - запальчиво возразил
Орест. - Любит - велика важность! Прикажешь, чтобы я из жалости
дарил  свою  любовь  всем  дурехам  и  вертихвосткам,   которым
взбредет  на  ум  влюбиться в меня? Я и так слишком добр. Стоит
меня разжалобить заведенными, как у  сомлевшей  щуки,  глазами,
хныканьем,  сетованиями,  вздохами,  и я в конце концов сдаюсь,
кляня собственное трусливое слабодушие. С  настоящей  минуты  я
буду  свиреп,  как  гирканский  тигр,  холоден,  как Ипполит, и
неприступен для женщин, как Иосиф. Много  сноровки  потребуется
той  Пентефриевой  жене,  что  изловчится ухватить меня за край
плаща!  Объявляю  себя  отныне  и   впредь   женоненавистником,
непримиримым   врагом   всех   юбок,   будь  они  тафтяные  или
камлотовые.  К  черту  герцогинь  и  куртизанок,  горожанок   и
пастушек!  Где женщины - там докука, обман или нудная канитель.
Я  ненавижу  их  от  чепца  до  кончика  туфли  и  рад  уйти  в
целомудрие,   как  монашек  в  капюшон  своей  рясы.  Проклятая
Коризанда  навеки  отвратила   меня   от   женского   пола.   Я
отрекаюсь...
     Дойдя  до этого места, Орест поднял голову, чтобы призвать
в свидетели своего обета  небо,  и  тут  вдруг  увидел  у  окна
Изабеллу. Он подтолкнул приятеля локтем со словами:
     - Посмотри,  что  за  пленительная  красавица  там в окне.
Свежа, как Аврора, выглянувшая  на  балкон  Востока,  пепельные
волосы,  нежное  личико,  кроткие  глаза - не женщина, а скорее
богиня!  Как  грациозно  оперлась  она  о  подоконник,  немного
наклонись,  и как же заманчиво выступают под газовой шемизеткой
округлости  груди,   белой,   точно   слоновая   кость!   Готов
поклясться,  что  она  несравненно  лучше  и добрее всех прочих
женщин. Конечно же, нрав ее скромен, любезен и учтив, а  беседа
приятна и увлекательна.
     - Черт  возьми!  -  смеясь, ответил Пилад. - Надо обладать
хорошим зрением, чтобы отсюда разглядеть все это. Я,  со  своей
стороны,  вижу  лишь  женщину у окна, миловидную, спору нет, но
вряд ли наделенную теми невиданными совершенствами, которыми вы
так щедро одарили ее.
     - О, я уже влюблен по уши, я без ума  от  нее;  я  хочу  и
добьюсь  ее,  хотя  бы  мне  пришлось прибегнуть к самым хитрым
уловкам, опустошить мои сундуки и пронзить сотню соперников.
     - Ну-ну, не горячитесь так, - заметил Пилад,  -  при  том,
как  вы  обряжены,  не  мудрено и схватить простуду. Но куда же
девалась ненависть к  женскому  полу,  которую  вы  только  что
провозглашали  столь решительно? Первое же смазливое личико - и
ненависти как не бывало.
     - Изрекая проклятья, я не знал еще, что  существует  такой
ангел красоты, и все мои слова оказались чудовищным кощунством,
чистейшей  ересью  и  поруганием святыни. Я только молю Венеру,
богиню любви, простить меня!
     - Будьте покойны, она вас простит, ибо она  снисходительна
к влюбленным безумцам, чьим знаменосцем вы достойны быть.
     - Я  начинаю  наступательные действия и учтивейшим образом
объявляю войну моей прекрасной противнице, - сказал Орест.
     С этими словами  он  остановился,  вперил  взгляд  в  лицо
Изабеллы,  галантным и почтительным жестом снял шляпу, взмахнул
ею, подметая землю пером,  а  затем  кончиками  пальцев  послал
воздушный поцелуй в направлении окна.
     Лицо   красавицы   сразу   же  приняло  холодное,  строгое
выражение, и, явно желая пока