человек - это лицо, у тела нет
имени,  и  скрытый  лик  никому  не ведом. Таким образом, маска
примиряла уважение к предкам с требованиями нового ремесла. Ему
не придется предстать перед огнями рампы  непосредственно,  как
существу реальному. Он станет безымянным духом, оживляющим тело
марионетки,  nervis alienis mobile lignum1, с той разницей, что
находиться  он  будет  внутри  марионетки,  вместо  того  чтобы
снаружи  дергать  ее  за  нитку.  И достоинство его при этом не
пострадает.
     Блазиус, искренне полюбивший Сигоньяка, сам  придумал  для
него  маску,  совершенно  отличную  от  его  настоящего облика.
Вздернутый нос, усеянный угрями, а на конце красный, как вишня,
взъерошенные  остроугольные   брови   и   закрученные   рожками
полумесяца  усы  до  неузнаваемости  искажали  правильные черты
барона; это сооружение закрывало лишь лоб и  нос,  но  от  него
менялось   и  все  лицо.  Наконец  вся  труппа  отправилась  на
репетицию, которую  решено  было  провести  в  костюмах,  чтобы
определилось   общее  впечатление.  Не  желая  идти  по  городу
ряжеными, актеры отправили театральные костюмы в залу для  игры
в  мяч,  и  актрисы  стали переодеваться в помещении, описанном
нами выше. Знатные горожане, щеголи, острословы из  кожи  лезли
вон,  чтобы  попасть  в  храм Талии или, вернее, в ризницу, где
жрицы Музы облачались для  совершения  таинств.  Все  увивались
вокруг  актрис:  кто держал зеркало, кто придвигал свечи, чтобы
было виднее. Один подавал советы, куда прикрепить бант,  другой
протягивал  пудреницу,  а  самый  робкий  сидел на ларе, болтал
ногами и молчал, с независимым видом подкручивая усики.
     У  каждой  актрисы  был  свой  круг  поклонников,   алчным
взглядом искавших поживы в случайных и намеренных нескромностях
туалета.  То  кстати  соскользнет  с  плеча  пеньюар  и откроет
гладкую,  как  мрамор,  спину;  то   розовато-белое   полушарие
выскользнет  на волю из тесного корсета, и приходится поудобней
укладывать его в  кружевное  гнездышко,  а  то  еще  прекрасная
обнаженная   рука   поднимется,  чтобы  поправить  прическу,  -
нетрудно вообразить, сколько витиеватых  любезностей  и  пошлых
мифологических  сравнений  исторгало  у  галантных провинциалов
лицезрение  подобных  сокровищ;  Зербина  заливалась   хохотом,
слушая эти глупости: тщеславная и неумная Серафина наслаждалась
ими;  Изабелла  не  слушала их и под жадными мужскими взглядами
скромно  занималась  своим  убором,   учтиво,   но   решительно
отказываясь от предлагаемых ей услуг.
     Валломбрез  в  сопровождении  своего  приятеля  Видаленка,
разумеется, воспользовался случаем увидеть Изабеллу. Вблизи  он
нашел  ее  привлекательнее,  чем издалека, и воспылал к ней еще
большей страстью. Молодой  герцог  постарался  предстать  перед
актрисой  в  самом  выигрышном свете, и, правду сказать, он был
ослепительно красив, одетый в роскошный белый атласный  костюм,
весь  в  буфах,  схваченных  аграмантом,  вишневыми  лентами  и
бриллиантовыми пряжками. Каскады тончайшего  батиста  и  кружев
ниспадали  из  рукавов  камзола,  пышная перевязь из серебряной
парчи  придерживала  шпагу;  рука  в   перчатке   с   раструбом
помахивала  белой  фетровой  шляпой, украшенной пунцовым пером.
Длинные черные локоны вились  вдоль  тонко  очерченного  овала,
оттеняя  матовую  бледность  лица.  Пурпурные губы под изящными
усиками пылали, а глаза сверкали сквозь густую бахрому  ресниц.
Голова  гордо  сидела на круглой, белой, как мраморная колонна,
шее, выступавшей из отложного воротника,  обшитого  драгоценным
венецианским гипюром.
     Однако  в  этом  совершенстве  было  что-то отталкивающее.
Тонкие, чистые, благородные черты портило  выражение  какой-то,
можно  сказать,  бесчеловечности;  чувствовалось,  что  людские
страдания и радости мало  трогают  обладателя  этого  неумолимо
прекрасного  лица. Он должен был считать и действительно считал
себя существом особой породы.
     Валломбрез подошел  к  туалетному  столу  Изабеллы,  молча
оперся  о  зеркало,  в  расчете  на  то, что взгляд актрисы, по
необходимости ежеминутно обращаясь к зеркалу, будет встречаться
с его взглядом. Этот искусный маневр любовной тактики, конечно,
оказался бы безошибочным  со  всякой,  кроме  нашей  простушки.
Прежде   чем  заговорить,  молодой  герцог  хотел  поразить  ее
воображение своей горделивой  красотой  и  великолепием  своего
костюма.
     Изабелла  узнала  дерзкого незнакомца из соседнего сада и,
смутясь  от  его  властного,  пламенного  взора,  вела  себя  с
величайшей сдержанностью, стараясь не отрывать глаз от зеркала.
Странная особа, - казалось, она не замечает, что перед ней один
из красивейших вельмож Франции!
     Соскучившись   стоять,   как   истукан,  Валломбрез  решил
переменить тактику и обратился к актрисе:
     - Кажется, вы, сударыня,  играете  роль  Сильвии  в  пьесе
господина де Скюдери "Лигдамон и Лидий"?
     - Да,  сударь,  -  ответила  Изабелла, не имея возможности
пропустить мимо ушей этот нарочито банальный вопрос.
     - Никогда  еще  ни  одна  роль  не  находила  себе  лучшей
исполнительницы,  -  продолжал Валломбрез. - Если она плоха, вы
сделаете ее хорошей, если хороша - вы сделаете ее превосходной.
Как счастливы поэты,  вверяющие  свои  стихи  столь  прекрасным
устам!
     Эти  отвлеченные любезности не выходили за пределы обычных
похвал,  расточаемых  актрисам  воспитанными  Людьми;  Изабелла
вынуждена  была  принять  их  и  выразить  благодарность легким
наклоном головы.
     Окончив  с  помощью  Блазиуса  свой  туалет   в   каморке,
отведенной  актерам, Сигоньяк вошел в уборную актрис, где думал
дожидаться начала репетиции. Он уже надел маску и пристегнул  к
поясу  гигантскую  рапиру  с  тяжелой  чашкой  и  с проволочной
паутиной - наследство бедняги Матамора; на плечах у него нелепа
болтался ярко-красный плащ, зубчатый край которого задирался от
рапиры.  Чтобы  войти  в  роль,  барон  шагал  бедром   вперед,
расставляя  ноги циркулем и напустив на себя наглый вид задиры,
присущий капитану Фракассу.
     - Вы держитесь отлично,  -  заметила  Изабелла,  когда  он
подошел  к  ней,  -  ни  у одного испанского капитана не бывало
такой надменной и грозной осанки.
     Герцог  с   презрительным   высокомерием   оглядел   вновь
пришедшего,  с которым молодая актриса говорила так приветливо.
"Это, очевидно, и есть тот наглец,  в  которого  она  будто  бы
влюблена",  -  злобно  подумал  он, уязвленный тем, что женщина
хоть на  миг  может  предпочесть  ничтожного  шута  молодому  и
блистательному герцогу Валломбрезу.
     При  этом  он  сделал  вид,  что  не  замечает  Сигоньяка,
пренебрегая им, словно неодушевленным  предметом.  Для  герцога
это  был не человек, а вещь, и вел он себя в присутствии барона
так  же  развязно,  как  и  наедине  с  Изабеллой,  лаская   ее
пламенными  взглядами,  которые останавливались преимущественно
на груди, приоткрытой вырезом шемизетки.
     Смущенная Изабелла чувствовала, что невольно краснеет  под
его    непристойно   упорным   взглядом,   обжигающим,   словно
расплавленный свинец, и, стремясь избавиться от этого  взгляда,
спешила  окончить  свой  туалет, тем более что видела, как рука
взбешенного Сигоньяка судорожно сжимает рукоятку рапиры.
     Она приклеила себе мушку в уголке рта н собралась идти  за
кулисы,  потому  что  Тиран  уже  несколько  раз  проревел: "Вы
готовы, сударыня?"
     - Позвольте, сударыня, вы  забыли  приклеить  "злодейку",-
сказал герцог. И, опустив палец в стоявшую на туалете коробку с
мушками,  Валломбрез извлек оттуда черную тафтяную звездочку. -
Разрешите  мне  прилепить  ее  вот  тут,  у  самой  груди,  она
подчеркнет ее белизну и будет казаться родимым пятнышком.
     Действие  так  стремительно  последовало  за  словами, что
Изабелла,  растерявшись   от   этой   наглости,   едва   успела
отклониться   на   спинку   кресла   н  тем  избежать  дерзкого
прикосновения; но герцог был не из тех, кого легко  смутить,  и
палец  с  мушкой уже приблизился к груди молодой актрисы, когда
властная рука обхватила запястье герцога в  сжала  его,  как  в
железных тисках.
     Валломбрез  в ярости обернулся и увидел капитана Фракасса,
который сейчас ничем не напоминал комедийного труса.
     _ Господин герцог, -  начал  Фракасс,  по-прежнему  сжимая
руку  Валломбреза, - мадемуазель Изабелла сама приклеивает себе
мушки и в посторонних услугах не нуждается.
     С  этими  словами  он  выпустил  руку  молодого  вельможи,
который  сразу  же  схватился  за  эфес  шпаги. В этот миг лицо
Валломбреза,  при  всей  своей   красоте,   было   страшнее   и
отвратительнее, чем лик Медузы. Щеки его побелели, черные брови
сошлись  над  глазами,  налившимися  кровью,  пена выступила на
посиневших губах, ноздри кровожадно раздувались. Он бросился на
Сигоньяка, который  стоял,  не  отступая  ни  на  шаг,  и  ждал
нападения;  но  вдруг герцог остановился. Какое-то соображение,
как ушат холодной воды, мгновенно остудило его яростный пыл. Он
совершенно овладел собой, черты его  разгладились,  лицо  вновь
обрело  естественные  краски,  и  на  нем  выразилась наивысшая
степень пренебрежения, леденящего презрения, какое только  одно
человеческое  существо может выказать другому. Он вспомнил, что
противник его не благородной крови, н он едва не  замарал  себя
стычкой  с каким-то фигляром. Вся его родовая гордость восстала
при этой мысли. Оскорбление, исходящее от столь  низкой  твари,
не  могло  затронуть его: разве сражаются с грязью, обрызгавшей
вас? Однако не в его  характере  было  оставлять  безнаказанной
обиду,  кто  бы  ни  нанес ее, и, приблизившись к Сигоньяку, он
заявил:
     - Я велю моим слугам переломать тебе кости, мразь!
     - Остерегитесь,   монсеньор,   -   ответил   Сигоньяк    с
невозмутимым   спокойствием,   -  остерегитесь,  кости  у  меня
крепкие, я от ваших палок останутся одни щепы.  Я  сношу  побои
только в комедиях.
     - Как бы ты ни был дерзок, каналья, я не снизойду до того,
чтобы  проучить тебя своими руками. Такой чести ты не заслужил,
- сказал Валломбрез.
     - Посмотрим, господин герцог, - возразил Сигоньяк, - я  не
такой гордец и, может статься, сам проучу вас.
     - Я  не  могу говорить с маской, - заявил герцог, беря под
руку подошедшего Видаленка.
     - Свое лицо, герцог, я открою вам в надлежащее время  и  в
надлежащем   месте,  -  ответил  Сигоньяк,  -  и  полагаю,  оно
покажется вам еще неприятнее, чем мой приставной нес. А  теперь
прекратим  разговор.  Я слышу звонок, мне надо спешить, не то я
опоздаю к своему выходу.
     Актеры восторгались его  отвагой,  но,  зная,  кто  он  по
рождению,  были  меньше  удивлены,  чем  другие  свидетели этой
сцены,  ошеломленные  такой   дерзостью.   Изабелла   до   того
разволновалась, что вся побелела под гримом, и Зербине пришлось
подкрасить ей щеки румянами. Бедняжка еле держалась на ногах, и
если  бы  Субретка  не подхватила ее, она, несомненно, упала бы
ничком, выходя на сцену. Сознание,  что  она  явилась  причиной
ссоры,   было  глубоко  противно  кроткой,  доброй  и  скромной
Изабелле,  пуще  всего  опасавшейся  шума  и  огласки,  которые
неизбежно  наносят  ущерб  женской  репутации. Притом она нежно
любила  Сигоньяка,  хотя  и  твердо  решила  не  уступать   его
желаниям; и мысль, что ему угрожает западня или по меньшей мере
дуэль, несказанно беспокоила ее.
     Неприятное  происшествие  не  помешало ходу репетиции, ибо
треволнения подлинной жизни не  могут  отвлечь  актеров  от  их
театральных  страстей.  Даже  Изабелла  играла отлично, хотя на
душе у нее лежал тяжкий гнет. Фракасс же, не  остыв  от  ссоры,
играл с большим подъемом и воодушевлением.
     Зербина  превзошла самое себя. Каждое ее словечко вызывало
смех и долгие рукоплескания.  Особенно  усердствовал  кто-то  в
углу у самой сцены, первым начинал хлопать и затихал последним,
так  что  своей  восторженной  настойчивостью  привлек  наконец
внимание Зербины.
     Якобы по ходу действия,  Субретка  приблизилась  к  рампе,
вытянула  шейку,  как  любопытная птичка выглядывает из листвы,
вперила взор в полумрак и обнаружила маркиза де  Брюйера;  лицо
его   раскраснелось  от  удовольствия,  а  глаза  пылали  огнем
вожделения  и  восторга.  Он  вновь  обрел  Лизетту,  Мартон  и
Смеральдину своей мечты! Блаженству его не было границ.
     - Приехал  господин  маркиз,  -  между двумя репликами, не
раскрывая рта, шепнула Зербина  игравшему  Пандольфа  Блазиусу,
как  актеры говорят между собой на сцене, когда не хотят, чтобы
их слышала публика. - Посмотрите, он весь сияет, ликует,  горит
страстью!  От  счастья он не помнит себя, и если бы не стыд, он
перепрыгнул бы через рампу, чтобы у всех на глазах  расцеловать
меня. Ага, господин де Брюйер, вам нравятся субретки! Ну что ж,
я  преподнесу  вам  это  блюдо  с перцем, солью и пряностями. С
этого места пьесы Зербина пустила в  ход  все  свое  искусство,
играя   с   необузданным  жаром.  Казалось,  она  вся  светится
весельем, остроумием и огнем. Маркиз понял,  что  впредь  не  в
силах  будет  обойтись  без  этих пряных ощущений. Все женщины,
чьими  милостями  он  когда-либо  пользовался,  в  сравнении  с
Зербиной, представлялись ему скучными, бесцветными и вялыми.
     Пьеса господина де Скюдери, которую репетировали во вторую
очередь,  хотя  и менее забавная, все же понравилась публике, и
Леандр был обольстителен в роли Лигдамона.
     Теперь, убедившись в даровании наших актеров,  оставим  их
заниматься  своим  делом и последуем за герцогом Валломбрезом и
его приятелем Видаленком.
     После происшествия, в котором преимущество оказалось не на
его стороне, молодой герцог со своим  наперсником  воротился  в
особняк   Валломбрезов,   не   помня  себя  от  злобы  и  строя
бесчисленные планы мести: самым умеренным из них было  избиение
наглого комедианта до полусмерти.
     Видаленк  тщетно  пытался его успокоить; герцог ломал руки
от бешенства и как одержимый  метался  по  комнате,  отталкивал
кресла,  которые  падали,  комически  задрав  вверх  все четыре
ножки, опрокидывал столы и, чтобы сорвать  досаду,  крушил  что
попало; в конце концов он схватил японскую вазу и грохнул ее об
пол, так что она разлетелась на мелкие куски.
     - Ах! Как бы я хотел вместо вазы сокрушить этого мерзавца,
растоптать  его,  а  остатки вымести в мусорную яму! Безвестный
бродяга  осмелился  встать  между   мной   и   предметом   моих
вожделений!  Будь  он,  по крайней мере, дворянин, я бился бы с
ним на шпагах, на кинжалах, на пистолетах, пешим, конным - пока
не попрал бы ногой его грудь и не плюнул в лицо его трупу!
     - Может быть, он  и  в  самом  деле  дворянин,  -  заметил
Видаленк.  -  Его  самоуверенность говорит за это. Дядюшка Било
упоминал об актере, который вступил  в  труппу  из-за  любви  к
Изабелле,  и  она будто бы к нему благосклонна. Верно, это он и
есть, судя по его ревнивой вспышке и по волнению самой девицы.
     - Что ты говоришь? -  возмутился  Валломбрез.  -  Стал  бы
человек  благородной  крови  якшаться с актерами, заодно с ними
играть комедию, мазать лицо румянами, терпеть щелчки и пинки  в
зад? Нет, это невозможно!
     - Мог  же  Юпитер  принимать  облик  быка  и  даже  чужого
супруга,  чтобы  вкушать  любовь  смертных  женщин,  -  ответил
Видаленк,  -  унижение  куда большее для величия олимпийца, чем
игра в театре для достоинства дворянина.
     - Пусть так, но сперва я прикажу проучить фигляра, а затем
уже покараю человека, если таковой имеется под этой  презренной
маской, - заявил герцог, беря в руки колокольчик.
     - Можете не сомневаться, что имеется, - подхватил приятель
Валломбреза.  - Под наклейными бровями глаза у него горели, как
факелы, и, несмотря на раскрашенный  киноварью  картонный  нос,
вид у него был величественный и грозный, что не так-то просто в
шутовском наряде.
     - Тем  лучше,  если  шпага моя, творя мщение, попадет не в
пустоту, а в человеческую грудь.
     Вошел слуга и, почтительно склонившись, застыл в  ожидании
приказов своего повелителя.
     - Разбуди  Баска,  Азолана,  Мерендоля и Лабриша, если они
уже спят. Пускай вооружатся крепкими дубинками, пойдут к выходу
из помещения, где играет труппа Ирода,  и  подкараулят  некоего
капитана  Фракасса.  Пусть  накинутся  на  него и отколотят как
следует, только не до смерти, иначе могут подумать, что я боюсь
его! Ответственность я беру на  себя.  Во  время  побоев  пусть
приговаривают, чтобы помнил: "Это тебе от герцога Валломбреза".
     Это  дикое  и крайне щекотливое поручение не очень удивило
слугу, который удалился, заверив, что приказания его  светлости
будут незамедлительно выполнены.
     - Мне неприятно, что вы так поступаете с этим комедиантом,
- сказал  Видаленк  после  ухода  лакея, - по правде говоря, он
проявил больше отваги, чей можно было ожидать при его  ремесле.
Хотите,  я под тем или иным предлогом вызову его и убью? Всякая
кровь  красна,  когда  ее  проливают,  хотя  и   говорят,   что
дворянская кровь голубая. Я принадлежу к старому и благородному
роду,  но  не  столь знатному, как ваш, и не боюсь нанести урон
своей гордости. Скажите только слово, и я начну действовать. На
мой взгляд, этот капитан скорее достоин шпаги, нежели палки.
     - Благодарю  тебя  за  дружеское  предложение,  -  отвечал
герцог,  -  оно  показывает,  как  ты предан моим интересам, но
принять его я не могу. Этот наглец посмел притронуться ко  мне.
Он должен позором искупить такое преступление. Если он окажется
дворянином,  он найдет с кем говорить. Я всегда готов ответить,
когда ко мне обращаются на языке шпаги.
     - Как  вам  будет  угодно,  ваша  светлость,  -   произнес
Видаленк,  кладя  ноги  на  табурет  с  видом человека, который
принужден  покориться  ходу  событий.  -  Кстати,  вы   знаете,
Серафина  просто прелестна. Я сказал ей несколько любезностей и
уже добился свидания. Дядюшка Било был прав.
     Разговор иссяк, и герцог с  приятелем  стали  молча  ждать
возвращения бретеров.

     IX. УДАРЫ ШПАГОЙ, УДАРЫ ПАЛКОЙ И ДРУГИЕ СОБЫТИЯ

     Репетиция  окончилась.  Удалившись  в свои уборные, актеры
сменили театральные костюмы на  обыкновенное  платье.  Сигоньяк
тоже  переоделся, но на случай нападения оставил при себе шпагу
Матамора. Это был почтенный испанский клинок с кованой железной
чашкой по руке, длинный, как день без дела, и вполне пригодный,
чтобы отражать и наносить  увесистые,  хотя  и  не  смертельные
удары, ибо, по театральным правилам, конец клинка не полагалось
заострять, но человеку отважному и этого было достаточно, чтобы
управиться с отряженной для мщения герцогской челядью.
     Ирод,  здоровенный,  широкоплечий детина, захватил с собой
палку, которой обычно стучал, подавая знак к поднятию занавеса;
этой дубиной, в его руках казавшейся соломинкой, он намеревался
как  следует  отделать  каналий,  что   вздумают   напасть   на
Сигоньяка,  ибо  не  в  его  правилах  было  оставлять друзей в
опасности.
     - Капитан, - обратился он к барону,  когда  они  вышли  на
улицу,   -   чтобы   женщины  не  оглушили  нас  своим  визгом,
отправим-ка их вперед под охраной Леандра  и  Блазиуса:  первый
просто  трусливый фат; второй же слишком стар, мужество есть, а
вот сил-то мало: Скапен останется с нами, он, как никто,  умеет
подставить  ножку  и  вмиг,  точно  поросят, опрокинет на спину
одного-двух прохвостов, в случае если они атакуют нас; так  или
иначе, моя дубинка к услугам вашей рапиры.
     - Благодарствую, друг Ирод, и принимаю ваше предложение, -
ответил  Сигоньяк,  -  но  прежде всего нам нужно позаботиться,
чтобы нас не захватили  врасплох.  Лучше  всего  идти  гуськом,
отступя  друг  от  друга,  и  по  самой  середине  улицы;  этим
мошенникам, которые, конечно, будут жаться к  стенам,  придется
тогда  покинуть  спасительную  тень, чтобы достигнуть нас, и мы
успеем их обнаружить. Итак, обнажим шпагу,