итан Фракасс нахлобучил ему шляпу  до
плеч,  угостив  его  ударами шпаги наотмашь. Остальные, по всей
вероятности, были  его  соучастниками,  обращенными  в  бегство
мужественным  вмешательством Ирода и Скапена. Какой случай или,
вернее говоря, какой умысел свел их  в  том  же  трактире,  где
остановилась  труппа,  да  еще в один вечер с ней? Надо думать,
они следовали за актерами по пятам. Правда,  Сигоньяк  неусыпно
был  начеку,  но  легко  ли  распознать врага в конном путнике,
который проскакал мимо, не останавливаясь и  только  бросив  на
вас рассеянный взгляд, каким обычно обмениваются в дороге? Ясно
было  одно  -  ненависть  и  любовь  молодого герцога отнюдь не
угасли  и   в   равной   мере   требовали   удовлетворения.   А
мстительность  его  стремилась  уловить в те же сети Изабеллу и
Сигоньяка. Бесстрашный от природы, барон  не  боялся  для  себя
козней  этих  наемных бандитов, не сомневаясь, что их обратит в
бегство один вид его  клинка  и  шпага  не  придаст  им  больше
храбрости,  чем палка; опасался он какой-нибудь подлой и хитрой
ловушки для молодой актрисы. Поэтому он принял  соответствующие
предосторожности  и  решил вовсе не ложиться спать. Зажегши все
свечи, какие были в его комнате, он растворил дверь, чтобы сноп
света из нее падал на противоположную стену коридора, куда  как
раз  выходила дверь Изабеллы; потом спокойно сел, положив возле
себя шпагу и кинжал, дабы в любую минуту иметь  их  под  рукой.
Долго прождал он, ничего особого не замечая. Два часа отзвонили
уже куранты на "Самаритянке" и пробили соседние башенные часы у
Великих  Августинцев, когда в коридоре послышался легкий шорох,
и вскоре по освещенному квадрату стены нерешительно и  довольно
смущенно прошмыгнул первый незнакомец, оказавшийся не кем иным,
как  Мерендолем,  одним  из  бретеров  герцога  де Валломбреза.
Сигоньяк стоял теперь на пороге своей  комнаты,  зажав  в  руке
шпагу,  явно  готовый к нападению и к обороне, и вид у него был
такой отважный,  такой  горделиво-победоносный,  что  Мерендоль
прошел  мимо,  потупив  голову и не проронив ни слова. Трое его
спутников, гуськом следовавших за ним, испугались яркого света,
посреди которого грозно пламенела фигура Сигоньяка, и бросились
наутек, да так стремительно, что последний из них уронил клещи,
которыми,  очевидно,  предполагалось  взломать  дверь  капитана
Фракасса,  когда  он  будет  спать. Барон насмешливо помахал им
рукой, и вскоре во дворе застучали копыта выведенных из конюшни
лошадей. Четверо мошенников, потерпев неудачу,  улепетывали  во
всю мочь.
     За завтраком Ирод обратился к Сигоньяку:
     - Капитан,   неужто  вас  не  разбирает  любопытство  хоть
немного осмотреться в этом знаменитейшем  из  городов  мира,  о
котором идет такая громкая молва? Если вы не возражаете, я могу
служить  вам  проводником и кормчим по рифам, подводным скалам,
мелям, Еврипам, Сциллам и Харибдам этой пучины, опаснейшей  для
иноземцев  и  провинциалов;  я же еще в отрочестве свел близкое
знакомство с ней. А посему, взявшись быть вашим Палинуром, я не
шлепнусь в воду, как тот, о ком повествует Вергилий  Марон.  Мы
тут  точно  зрители  на спектакле, ибо Новый мост для Парижа то
же, что для Рима  была  Священная  дорога,  -  место  прогулок,
встреч  и  диспутов  для  нувеллистов,  зевак, поэтов, жуликов,
воришек, фокусников,  куртизанок,  дворян,  горожан,  солдат  и
всякого прочего люда.
     - Ваше   предложение   как  нельзя  более  улыбается  мне,
милейший  Ирод,  -  ответил  Сигоньяк,  -  только  предупредите
Скапена,  чтобы  он оставался в гостинице и своим зорким лисьим
взглядом следил за подозрительными прохожими и проезжими. Пусть
не спускает глаз с Изабеллы. Мщение  Валломбреза  рыщет  вокруг
нас,  придумывая  способы  расправиться  с  нами. Нынче ночью я
столкнулся  с  теми  четырьмя  негодяями,  которых  мы  неплохо
отделали  тогда  в  Пуатье.  По-видимому,  у них было намерение
взломать мою дверь, напасть на меня сонного и  расправиться  со
мной.  Но  так  как  я не спал, опасаясь ловушки для нашей юной
приятельницы, план их был сорван; и, видя, что они разоблачены,
мерзавцы сломя голову ускакали,  вскочив  на  лошадей,  которых
оставили  на конюшне оседланными под тем предлогом, что им надо
уезжать чуть свет.
     - Не думаю, чтобы они отважились на  какую-нибудь  вылазку
днем.  Помощь  подоспела  бы  по  первому зову, к тому же у них
свежа в памяти первая трепка. Скапен, Блазиус и  Леандр  сумеют
уберечь   Изабеллу   до   нашего   возвращения.   А  на  случай
какой-нибудь стычки или западни на улице я захвачу вам в помощь
свою шпагу.
     С этими словами Тиран опоясал свое мощное брюхо  портупеей
и  пристегнул к ней длинную крепкую рапиру. На плечо он накинул
короткий плащ, не стеснявший движений, а шляпу с красным  пером
надвинул  до  самых  бровей;  ибо,  проходя  по мостам, следует
остерегаться северного или северо-западного ветра, который вмиг
сдует шляпу в воду, к великому  удовольствию  пажей,  лакеев  и
уличных  мальчишек.  Так объяснил Ирод, почему он нахлобучивает
на лоб свой головной убор, а про себя благородный  актер  думал
еще,  что  со  временем  дворянину  Сигоньяку  поставят  в укор
прогулку в обществе комедианта, а потому по  мере  возможностей
старался скрыть свою физиономию, знакомую обывателям.
     На  углу  улицы  Дофина Ирод обратил внимание Сигоньяка на
людей, которые толпились у паперти Великих Августинцев, покупая
мясо, изымаемое у  мясников  по  средам  и  пятницам,  стараясь
ухватить  кусок  подешевле.  Показал  он  барону и нувеллистов,
решавших между собой судьбы королевств, передвигавших по своему
произволу  границы,  разделявших  империи  и  слово   в   слово
пересказывавших   речи  министров,  произнесенные  ими  в  тиши
кабинетов. Тут же из-под полы  продавались  газетки,  пасквили,
памфлеты   и   другие  писания.  У  всех  представителей  этого
химерического  мирка  были  испитые  лица,  безумные  глаза   и
обтрепанная одежда.
     - Не  стоит  зря  задерживаться  и слушать их бредни, если
только вам не приспичило узнать последний указ персидского шаха
или церемониал, установленный при дворе  патера  Жана.  Пройдем
несколько  шагов,  и  мы  увидим одно из прекраснейших зрелищ в
мире, какого не изобразишь на театре ни в одной фантасмагории.
     В  самом  деле  панорама,  развернувшаяся  перед   глазами
Сигоньяка и его спутника, когда они пересекли узкий рукав реки,
не  имела  и по сию пору не имеет равной себе в мире. На первом
плане находился самый мост с  изящными  полукруглыми  выступами
над  быками.  Новый  мост  не  был, подобно мосту Менял и мосту
Сен-Мишель, загроможден двумя  рядами  высоких  домов.  Великий
монарх,  при  ком  он  был построен, не пожелал, чтобы убогие и
угрюмые строения заслоняли вид на пышный  дворец,  где  обитают
наши короли, ибо отсюда он открывается во всю свою ширь.
     На площадке, образующей оконечность острова, добрый король
со спокойствием  Марка  Аврелия  гарцевал  на  бронзовом  коне,
водруженном на постамент, по углам которого извивались в оковах
пленники из металла. Богато орнаментированная решетка  кованого
железа   окружила   памятник,   предохраняя   его   цоколь   от
непочтительно-фамильярного обращения черни; ибо случалось,  что
уличные пострелы перелезали через решетку и даже пристраивались
в седле позади благодушного монарха, особливо в дни королевских
выездов  или  интересных  казней.  Строгий  тон  бронзы выпукло
выступал в прозрачном воздухе на фоне  далеких  холмов,  позади
Красного моста.
     На  левом  берегу,  над  крышами  домов,  поднимался шпиль
Сен-Жермен-де-Прэ,  старинной  романской  церкви,  и  виднелись
высокие  кровли  большого,  все  еще  не  достроенного особняка
Невера. Чуть дальше древняя Нельская башня,  последний  остаток
дворца,  подножием своим уходила в реку среди груды развалин и,
невзирая на ветхость,  гордыми  очертаниями  вырисовывалась  на
горизонте.  А  дальше  расстилалась  лягушатня  и в голубоватой
дымке, на самом краю  неба,  смутно  виднелись  три  креста  на
вершине Мон-Валерьена.
     На правом берегу великолепно раскинулся Лувр, освещенный и
позлащенный   веселыми   лучами   солнца,  скорее  яркого,  чем
горячего, как и подобает зимнему солнцу, зато придающего особую
рельефность малейшим деталям пышной и вместе с тем  благородной
архитектуры   дворца.   Длинная  галерея,  соединяющая  Лувр  с
Тюильри,  была  поистине  превосходным  устройством,   позволяя
королю  пребывать  попеременно где ему заблагорассудится - то в
любезном ему городе, то на лоне природы, - а своей несравненной
красотой, изящными скульптурами, фигурными  карнизами,  резными
выступами, колоннами и пилястрами галерея эта могла соперничать
с самыми совершенными творениями греческих и римских зодчих.
     Начиная  от  угла,  где  находился балкон Карла IX, здание
отступало от берега, давая место  садам  и  мелким  постройкам,
словно  грибы-паразиты лепившимся у подножия старого дворца. На
набережной полукружьями вставали арки мостов,  а  немного  ниже
Нельской башни виднелась еще одна башня, сохранившаяся от Лувра
времен  Карла  V  и  по-прежнему стоявшая у ворот между рекой и
дворцом. Эти две старинные башни, сдвоенные по готической  моде
и  расположенные  наискось друг от друга, немало способствовали
красоте картины. Они  напоминали  о  временах  феодализма  и  с
достоинством  занимали  свое место между грациозными созданиями
новой архитектуры, подобно антикварным креслам  или  старинному
дубовому  поставцу  тонкой  резной  работы  посреди  новомодной
мебели, украшенной накладным золотом и серебром.  Эти  реликвии
ушедших  веков  придают  городам почтенный вид, и уничтожать их
никак не следует.
     В конце Тюильрийского  сада,  там,  где  кончается  Париж,
можно  было  различить  ворота Конференции, а дальше вдоль реки
тянулись деревья Кур-ла-Рен - места, облюбованного для прогулок
придворными и прочими знатными особами, которые щеголяют  здесь
своими выездами.
     Оба берега, вкратце описанные нами, точно кулисы обрамляли
оживленное  зрелище реки, по которой туда и сюда сновали лодки,
а с краев на якоре громоздились баржи, груженные сеном, дровами
и прочими товарами. У набережной близ Лувра королевские галиоты
привлекали  взор   резьбой,   позолотой   и   яркими   красками
французских национальных флагов.
     Ближе  к  мосту,  над  остроконечными,  точно  у картонных
домиков,  коньками  кровель,  поднималась  колоколенка   церкви
Сен-Жермен-л'Оксерруа.  Когда  Сигоньяк  достаточно налюбовался
этим видом, Ирод повел его  к  "Самаритянке".  Хотя  это  место
известно  тем,  что  сюда  сбегаются  праздные зеваки и подолгу
ждут, пока железный звонарь начнет отбивать время, все же и нам
стоит последовать их примеру. Вновь прибывшему  путешественнику
не грех поротозейничать. Презрительно фыркать и смотреть волком
на  то, что привлекает народ, - значит показать себя не столько
мудрецом, сколько дикарем.
     Так оправдывался Тиран перед  своим  спутником,  пока  оба
переминались  с  ноги на ногу у гидравлического сооружения и, в
свой черед ожидая, чтобы стрелка  привела  в  действие  веселый
перезвон,   разглядывали   позолоченного   свинцового   Христа,
говорящего с Самаритянкой у закраины  колодца,  астрономический
круг,  изображающий пояс небесной сферы с шаром черного дерева,
указующим течение солнца  и  луны,  лепную  маску,  извергающую
воду,  взятую  из реки Геркулеса с палицей, поддерживающего всю
совокупность украшений, и полую статую,  что  служит  флюгером,
подобно  Фортуне на Венецианской таможне или Вере на Хиральде в
Севилье.
     Наконец стрелка достигла цифры "X": колокольчики зазвонили
на самый веселый лад, тоненькими серебристыми и густыми медными
голосами выпевая  мотив  сарабанды;  звонарь  поднял  бронзовую
руку,  и  молоток  столько раз ударил по диску, сколько времени
показывал циферблат.  Этот  хитроумный  механизм,  изобретенный
фламандцем Линтлаэром, немало позабавил Сигоньяка, неглупого от
природы, но совершенно не осведомленного о многих новинках, ибо
он  ни  разу  в жизни не выезжал из своей усадьбы, затерянной в
глуши ланд.
     - Теперь посмотрим в другую сторону, - сказал Ирод. -  Там
вид  далеко  не  столь  великолепен.  Дома на мосту Менял очень
ограничивают кругозор, и здания, которыми застроена  набережная
Межиссери,  не  стоит  доброго слова; зато по башне Сен-Жак, по
колокольне Сен-Медерик и по шпилям дальних церквей сразу  виден
столичный  город.  А  на дворцовом острове и по берегу главного
рукава,  взгляните,  как  величавы  выстроенные  один  в   один
кирпичные дома, связанные между собой поясом из белого камня. И
как же удачно замыкает их старинная Часовая башня с островерхой
кровлей,  нередко  весьма  кстати  прорезающая небесную мглу. А
площадь Дофина, что размыкает треугольник  своих  строений  как
раз   напротив  бронзового  короля,  открывая  взору  дворцовые
ворота, - разве не по  праву  прослыла  она  самой  стройной  и
образцовой  из  площадей? А Сент-Шапель, церковь о двух ярусах,
столь славная своими сокровищами и священными  реликвиями,  как
грациозно  возносит  она  свой  шпиль  над высокими черепичными
кровлями со множеством слуховых окон в  затейливых  наличниках!
Все  это сверкает свежим блеском, ведь дома-то построены не так
давно, - я ребенком играл в классы  на  занимаемой  ими  земле.
Щедротами  наших королей Париж день от дня становится красивее,
к  великому  изумлению  чужеземных  гостей,  которые,  воротясь
домой,  рассказывают  о нем чудеса, в каждый свой приезд находя
его похорошевшим, выросшим, можно сказать, обновленным.
     - Меня не столько удивляет величина, богатство и  пышность
как  частных,  так  и  общественных зданий, сколько необозримое
количество людей, которые толпятся и снуют по  здешним  улицам,
площадям и мостам, точно муравьи из развороченного муравейника,
и  по  их  беспорядочным движениям никак не поймешь, какую цель
они преследуют. Даже не верится, что у каждого человека в  этом
несметном множестве есть комната, постель, все равно, худая или
хорошая, и обед, хотя бы не на всякий день, без чего он умер бы
лихой  смертью.  Какая  уйма  съестных припасов, сколько гуртов
скота, сколько кулей муки и бочек вина надобно, чтобы накормить
всех этих людей, скопившихся в одном месте, меж тем как у нас в
ландах изредка встретишь человека-другого!
     Количество народа  на  Новом  мосту  в  самом  деле  могло
поразить   провинциала.   Посередине  в  обе  стороны  тянулись
вереницы запряженных парой или четверкой карет,  одни  из  них,
наново   выкрашенные   и   позолоченные,   обитые  бархатом,  с
зеркальными стеклами на дверцах и лакеями  на  запятках,  мерно
покачивались на мягких рессорах, а краснорожие кучера в богатых
ливреях  еле сдерживали в этой толчее нетерпение своей упряжки;
у других вид был менее блестящий -  потускневший  лак,  кожаные
занавески,  расхлябанные  рессоры  и неповоротливые лошади, чью
прыть приходилось  поощрять  кнутом,  красноречиво  говорили  о
скромном  достатке  хозяев.  В  одних  сквозь зеркальные стекла
видны  были   великолепно   одетые   царедворцы   и   кокетливо
разубранные  дамы;  в  других  ехали  стряпчие, медики и прочие
ученые  мужи.  Между  каретами  попадались  повозки,  груженные
камнем,  досками  или  бочонками,  и при каждом заторе грубияны
возчики с дьявольским пылом поносили  имя  божие.  Сквозь  этот
подвижной  лабиринт  пытались  протиснуться  всадники,  но, как
искусно они ни лавировали,  ступицы  колес  нередко  замазывали
грязью  их  сапоги.  Портшезы, собственные и наемные, старались
держаться с краю, ближе к парапету, чтобы их  не  унесло  общим
потоком.  Когда  же  через  мост  гнали  стадо  быков, сумятица
доходила до предела.  Рогатый  скот,  не  двуногие,  не  мужья,
проходившие  в  тот  же час по Новому мосту, а настоящие быки в
ужасе метались во все  стороны,  пригнув  головы,  спасаясь  от
преследования  собак  и  палок  погонщиков.  Лошади при виде их
пугались,   шарахались,   шумно   выпуская   ветры.    Пешеходы
разбегались,  боясь,  что  бык  поднимет  их  на рога, а собаки
бросались под ноги самым нерасторопным, и те, теряя равновесие,
падали носом в грязь. Одна дама, насурмленная и нарумяненная, в
мушках, в стеклярусных блестках и в огненных бантах,  по  всему
видимому  жрица  Венеры,  вышедшая  на промысел, споткнулась на
своих высоких котурнах и опрокинулась навзничь, - ничем себе не
повредив по привычке к такого рода падениям, как  не  преминули
заметить зубоскалы, помогавшие ей подняться.
     А  то  еще  отряд  солдат,  направляясь  на  свой  пост  с
развернутым знаменем и с барабанщиком впереди,  вынуждал  толпу
потесниться и дать дорогу сынам Марса, не терпевшим препон.
     - Все   это   дело  обычное,  -  пояснил  Ирод  Сигоньяку,
поглощенному невиданным зрелищем.  -  Попытаемся  выбраться  из
давки и дойти до места, где ютятся самые интересные завсегдатаи
Нового  моста,  странные  фантастические  персонажи,  к которым
стоит приглядеться. Ни один город, кроме Парижа, не  производит
таких  чудаков. Они вырастают между камнями его мостовой, точно
цветы или, скорее, бесформенные чудовищные грибы,  для  которых
нет  лучшей  почвы,  чем  эта  черная  грязь.  Ага! Вот как раз
перигорец дю Майе, по прозванию "Поэт с помойки", он явился  на
поклон   к   бронзовому  королю.  Одни  утверждают,  будто  это
обезьяна, сбежавшая из  зверинца,  другие  говорят,  будто  это
верблюд,  из  тех,  что  привез господин де Невер. Окончательно
вопрос не решен: я лично, судя по  его  неразумию,  наглости  и
нечистоплотности,  считаю  его человеком. Обезьяны ищут на себе
насекомых и творят над ними суд и расправу; он же этим себя  не
утруждает;  верблюды вылизывают свою шерсть и посыпаются пылью,
как ирисовой пудрой; кроме того, у них  несколько  желудков,  и
они пережевывают жвачку, на что никак не способен этот субъект,
- у  него  зоб  всегда  так  же пуст, как и голова. Бросьте ему
подачку, он подберет ее, ворча  и  проклиная  вас.  Значит,  он
человек, ибо он неразумен, грязен и неблагодарен.
     Сигоньяк   достал  из  кошелька  и  протянул  поэту  белую
монетку; тот, будучи погружен в глубокое  раздумье,  по  обычаю
людей с причудливым нравом и больной головой, сперва не заметил
стоявшего  перед  ним барона, затем увидел его, стряхнул с себя
праздные мечтания, судорожным жестом схватил монету и опустил в
кармашек, пробурчав невнятное проклятие;  потом,  вновь  подпав
под   власть  демона  стихотворства,  стал  перебирать  губами,
вращать глазами и корчить гримасы, не менее забавные,  чем  те,
что Жермен Пилон изобразил на масках под карнизом Нового моста;
при  этом  он  потрясал пальцами, отмеряя стопы стихов, которые
бормотал сквозь зубы, будто играл в считалку, к немалой  потехе
обступивших его ребятишек.
     Обряжен   этот   поэт   был  еще  несуразнее,  чем  чучело
Карнавала, когда его тащат сжигать в первый день поста,  и  чем
пугала   в   огородах   и  виноградниках,  которыми  отваживают
прожорливых птиц. Глядя на него, можно было подумать,  что  это
звонарь  с "Самаритянки", или маленький Мавр на курантах Нового
Рынка, или же бронзовый человечек, отбивающий молотком время на
колокольне  Сен-Поль,  напялил  на  себя  лохмотья   из   лавки
старьевщика.  Порыжевшая  от  солнца, слинявшая от дождя старая
шляпа  с  жирной  полоской  вокруг  тульи,  с  траченным  молью
петушиным  пером  вместо  султана,  более  похожая  на аптечную
воронку, нежели на  головной  убор,  доходила  ему  до  бровей,
вынуждая  задирать нос, дабы видеть, потому что ее сальные поля
отвисли ниже глаз.  Камзол  неописуемого  достоинства  и  цвета
отличался от своего обладателя более веселым нравом, скаля зубы
на  всех  швах.  Этот шутовской наряд просто умирал от смеха, а
также и от старости, ибо был старше Мафусаила.  Кромка  грубого
сукна  играла  роль  пояса