;
другие  оконные  рамы  были  затянуты рединкой или промасленной
бумагой или же  закрывались  ставнями,  окрашенными  в  тот  же
красный цвет, что и балки фасада.
     Примыкавший   к   дому   сарай   мог  вместить  порядочное
количество возков и лошадей. Густые пучки  сена  торчали  между
перекладинами  ясель,  как  между зубьями гигантского гребня, а
длинные  корыта,  выдолбленные  в  старых  еловых   стволах   и
укрепленные  кольями,  были наполнены наименее зловонной водой,
какую только можно вычерпать из окрестных болот.
     Таким образом, у  дядюшки  Чирригири  были  все  основания
утверждать,  что  на  десять  миль  в  окружности н не найдется
второй харчевни с такими удобными комнатами, с такими  запасами
снеди  и живности, с таким жарким очагом и мягкими постелями, с
таким нарядным убранством и  обилием  посуды,  как  в  "Голубом
солнце";  в  этом  он не обманывался сам и не обманывал других,
потому что ближайший постоялый двор  был  по  меньшей  мере  на
расстоянии двух дней ходьбы.
     Барон  де  Сигоньяк  не  мог пересилить себя - он стыдился
показываться в компании бродячих комедиантов  и  потому  медлил
переступить  порог  харчевни,  между  тем  как  Блазиус, Тиран,
Матамор и Леандр  из  почтения  пропускали  его  вперед.  Тогда
Изабелла,  угадав  естественное смущение барона, приблизилась к
нему с решительной и слегка обиженной миной:
     - Фи, господин барон, вы относитесь к женщинам  с  большей
опаской  и  холодностью,  чем  Иосиф  Прекрасный  и Ипполит! Не
угодно ли вам подать мне руку и ввести меня в эту гостиницу?
     Сигоньяк,   поклонившись,   поспешил   исполнить   желание
Изабеллы,  которая кончиками тонких пальцев оперлась о потертую
манжету барона, легким пожатием приободрив его.  Эта  поддержка
вернула   ему   мужество,   и   он   вступил   в   харчевню   с
победоносно-торжествующим видом - пусть хоть весь мир  на  него
смотрит.  В  нашем благодатном Французском королевстве тот, кто
сопровождает красивую женщину, может вызвать лишь  зависть,  но
никак не смех.
     Чирригири    вышел    навстречу   путешественникам   и   с
высокопарным красноречием,  в  котором  чувствовалась  близость
Испании,  предоставил  свое  жилище  в их распоряжение. Могучая
грудь его выпирала из кожаной матросской  куртки,  стянутой  на
бедрах  широким  поясом  с  медной  пряжкой;  однако  передник,
подоткнутый  с  одного  конца,  и  кухонный  нож,  всунутый   в
деревянный  футляр,  -  атрибуты услужливого повара, - смягчали
устрашающий  облик   контрабандиста,   а   добродушная   улыбка
уравновешивала   тревожное   впечатление  от  глубокого  шрама,
который, пересекая лоб, терялся в щетке  густых  волос.  Снимая
берет  и  отвешивая  поклон,  Чирригири  невольно  открывал для
обозрения этот багровый шрам и сморщенную по  его  краям  кожу,
которая  не  могла полностью затянуться над зияющей раной. Надо
было обладать недюжинным  здоровьем,  чтобы  душа  не  отлетела
через  такую  брешь;  Чирригири и был здоровенный малый, а душа
его, конечно, не торопилась узнать, что  ей  уготовано  на  том
свете.  Недоверчивые  и  трусливые  путешественники,  возможно,
сочли бы ремесло трактирщика чересчур миролюбивым для молодца с
таким обличием; но,  как  мы  уже  сказали,  харчевня  "Голубое
солнце"  была  единственным  сносным  пристанищем  посреди этой
пустыни.
     Горница, в которую вошли Сигоньяк и актеры, была не  столь
великолепна,  как расписывал Чирригири: пол в ней был земляной,
а возвышение посреди представляло собой  сложенный  из  больших
камней   очаг.  Дыра,  проделанная  в  потолке  и  загороженная
решеткой, с  которой  свешивался  на  цепи  крюк  для  котелка,
заменяла  колпак  и  дымовую  трубу,  так  что верх комнаты был
наполовину  скрыт  клубами  дыма,  медленно  поднимавшимися   к
отверстию,  если  только  ветер не гнал их назад. Дым оседал на
кровельных  балках  тонким  слоем  копоти,  какую   видишь   на
старинных  картинах,  что  создавало  резкий контраст со свежей
штукатуркой наружных стен.
     С трех сторон очага, оставляя с четвертой свободный доступ
повару к котелку, стояли деревянные скамьи, которые при  помощи
черенков  и  кирпича  держались  в  равновесии  на кочках пола,
бугристого, как шкурка гигантского апельсина. Тут  и  там  были

дощечку, причем один из них протыкал ее насквозь и  поддерживал
поперечинку,  которая,  на  худой  конец, могла служить спинкой
людям неизбалованным, меж тем как сибарит счел  бы  ее  орудием
пытки.  Некое  подобие  ларя  занимало  один из углов, дополняя
меблировку,  в  которой  грубость   материала   соперничала   с
топорностью  работы.  Еловые  лучины,  насажденные  на железки,
освещали все это красноватым пламенем, и  чад  от  него  где-то
сверху  соединялся  с дымными облаками от очага. Кровавые блики
вспыхивали в темноте на кастрюлях, висевших по стенам наподобие
щитов по бортам триремы, если только сравнение это  не  слишком
возвышенно  для  предметов  подобного  рода.  Полупустой бурдюк
распластался на полке,  опавший,  мертвый,  как  обезглавленное
тело.  С потолка на железном крюке зловеще свисал длинный кусок
сала, в клубах печного дыма приобретавший устрашающее  сходство
с висельником.
     Вопреки  бахвальству  хозяина,  у этого вертепа был весьма
мрачный вид, и одинокому путнику, даже в меру боязливому, могли
бы прийти на ум весьма неприятные мысли,  вплоть  до  опасения,
что  в обычное меню трактира входит паштет из человечьего мяса,
изготовленный  за  счет  беззащитных  постояльцев,  но   труппа
комедиантов была слишком многочисленна для того, чтобы подобные
страхи  могли  овладеть славными лицедеями, приученными за свою
кочевую жизнь к самым необычным жилищам. Когда актеры вошли, на
краю одной из скамей дремала девочка лет восьми или  девяти,  -
по крайней мере, на вид этому чахлому заморышу нельзя было дать
больше.  Девочка  сидела,  опершись  на спинку скамьи и опустив
голову  на  грудь,  так  что  спутанные  пряди  длинных   волос
закрывали  ей  лицо. Жилы на ее худенькой шейке, похожей на шею
общипанной птицы,  казалось,  напряглись  от  тяжести  косматой
головы.  Руки  бессильно  висели  по  бокам  туловища  ладонями
наружу, а перекрещенные ноги болтались, не доставая  до  земли.
Эти  тонкие,  как  веретенца, ноги под влиянием стужи, солнца и
непогоды приняли кирпичную окраску. Бессчетные  царапины,  иные
зажившие,  другие  свежие,  служили  наглядным  доказательством
постоянных путешествий сквозь заросли и чащобы. На этих  ногах,
изящных  и  маленьких от природы, были сапожки из пыли и грязи,
другой же обуви они, по-видимому, не знали.
     Несложный наряд девочки состоял из двух предметов:  рубахи
такого  толстого  холста,  какой не годится даже для парусов, и
желтого   безрукавного   балахона,   скроенного   когда-то   на
арагонский  лад  из  наименее  потертого  полотнища материнской
бумазейной юбки. Вышитая разноцветными шерстями птичка, обычное
украшение  таких  юбок,  попала  сюда,  вероятно,  потому,  что
шерстяные   нити   лучше   скрепляли   прохудившуюся  ткань,  и
производила здесь странное впечатление. Птичий клюв  приходился
у  талии  девочки,  лапы  -  у самой кромки, а тельце, смятое и
исковерканное складками, принимало причудливые  формы  летающих
химер в бестиариях или на старинных византийских мозаиках.
     Изабелла,  Серафина  и  Субретка  сели рядом с девочкой, и
всех их в совокупности еле хватило на  то,  чтобы  уравновесить
тяжесть  Дуэньи, занявшей противоположный конец скамьи. Мужчины
расположились  на  других   скамейках,   почтительно   оставляя
некоторое расстояние между собой и бароном.
     Несколько  охапок  хвороста оживили огонь в очаге, и треск
сухих веток,  извивавшихся  в  пламени,  поднял  дух  путников,
утомленных  от  целого  дня  пути  и  бессознательно  ощущавших
влияние  болотной  лихорадки,  которая  распространена  в  этой
местности,    окруженной    застойными   водами,   потому   что
непроницаемая почва не способна их впитать.
     Чирригири  учтиво  приблизился  к  гостям,  придав   своей
отталкивающей физиономии по возможности приветливый вид.
     - Чем  прикажете  попотчевать  ваши  милости?  В моем дому
обычно имеется все, чем можно угодить знатным  господам.  Какая
жалость,  что  вы  не  приехали  хотя  бы  вчера!  У  мня  была
приготовлена  кабанья  голова  с  фисташками,  так   сдобренная
пряностями, столь приятная на запах и на вкус, что от нее, увы,
не осталось даже чем заткнуть дырку в зубе!
     - Это  в  самом  деле весьма прискорбно, - заметил Педант,
сладостно  облизываясь  от   одного   представления   о   таком
деликатесе,  -  кабанья  голова  с  фисташками - мое любимейшее
яство. Вот чем я охотно испортил бы себе желудок!
     - А что бы вы сказали о паштете  из  дичи,  который  поели
остановившиеся   у   меня  сегодня  утром  господа,  беспощадно
истребив все сооружение до последней корочки?
     - Я сказал бы, дядюшка Чирригири, что то была превосходная
еда, и я воздал бы должное несравненному мастерству повара;  но
зачем  с  такой жестокостью разжигать наш аппетит миражем блюд,
чем-то запиваемых в данный миг, ибо вы не пожалели ни перца, ни
гвоздики, ни мускатного ореха, ни  других  возбудителей  жажды.
Взамен  этих  кушаний,  приказавших  долго  жить  кушаний,  чей
отменный вкус не подлежит сомнению, но не может подкрепить нас,
назовите нам лучше дежурные блюда, ибо прошедшее время вызывает
одну лишь  досаду,  когда  дело  касается  кухни,  и  голодному
желудку   всего  милее  за  столом  изъявительное  в  настоящем
времени. К черту прошедшее, в нем отчаяние и пост! Будущее  же,
по  крайней  мере,  позволяет  желудку  предаваться  сладостным
мечтам. Пожалейте же горемык, усталых и голодных, как охотничьи
псы, и не терзайте нас рассказами о былых лакомствах!
     - Вы правы, почтеннейший, воспоминанием сыт не  будешь,  -
подтвердил Чирригири, - я только не могу не посетовать, что так
неосмотрительно   растратил  все  запасы.  Вчера  еще  кладовая
ломилась у меня от снеди, а я не далее как два часа тому  назад
имел  неосторожность  отправить в замок шесть горшочков паштета
из утиных печенок. И какие  то  были  печенки  -  великолепные,
грандиозные, поистине лакомые кусочки!
     - Ох,  какой  брачный  пир у Гамаша или в Кане Галилейской
можно было справить с теми блюдами, что уничтожены у вас  дотла
более  удачливыми  постояльцами!  Но  перестаньте  нас  томить;
описав нам все, чего у вас нет, скажите без лишних слов, что же
у вас есть.
     - И то правда. У меня есть похлебка с гусиными потрохами и
капустой,  есть  ветчина  и   вяленая   треска,   -   признался
трактирщик,  изображая  смущение,  точно  застигнутая  врасплох
хорошая хозяйка, муж которой привел к обеду троих или  четверых
гостей.
     - Отлично!  -  хором  закричали  проголодавшиеся актеры. -
Давайте нам треску, ветчину и похлебку.
     - Зато какова, я  вам  скажу,  похлебка!  -  взбодрившись,
раскатистым басом подхватил трактирщик. - Греночки поджарены на
чистейшем  гусином  жиру,  цветная  капуста на вкус амброзия, в
Милане не сыщешь лучшей, на заправку пошло сало белее снега  на
вершине Маладетты; не похлебка, а пища богов!
     - У  меня  уже  слюнки  потекли! Подавайте скорее, не то я
сдохну с голоду! - возопил Тиран с  видом  людоеда,  почуявшего
свежее мясо.
     - Сагаррига,  скорей накрывай на стол в большой комнате! -
крикнул Чирригири слуге, вероятно, воображаемому, так  как  тот
не  подал  ни  малейших  признаков  жизни,  несмотря  на  столь
настойчивый призыв хозяина.
     - Я  уверен,  что  и  ветчина  придется  по  вкусу   вашим
милостям,  она  может  соперничать  с  лучшими  ла-маншскими  и
байоннскими окороками. Она уварена в каменной соли,  и  как  же
аппетитно мясо, прослоенное розовым жиром!
     - Мы  свято верим вам, - перебил Педант, теряя терпение, -
но  поживее  подавайте  эту  ветчинную  диковину,  иначе  здесь
разыграются  сцены  людоедства,  как  на  потерпевших  крушение
галионах и каравеллах. А мы не совершали ни одного преступления
в  духе  небезызвестного  Тантала  и  не  за  что  нас   мучить
видимостью неуловимых кушаний.
     - Вы  говорите  сущую  истину,  - невозмутимо ответствовал
Чирригири.  -Эй,  вы  там,  кухонная  братия!  Пошевеливайтесь,
поворачивайтесь,    поспешайте!    Наши    благородные    гости
проголодались и не желают ждать!
     Кухонная  братия   не   откликнулась   так   же,   как   и
вышеназванный  Сагаррига, по той веской, если и не уважительной
причине, что она ни в данное время, ни вообще не  существовала.
Единственной   служанкой  в  харчевне  была  высокая,  тощая  и
растрепанная девушка по имени Мионетта, но воображаемая дворня,
которую  беспрестанно  призывал  Чирригири,  по   его   мнению,
придавала  харчевне  внушительность,  оживляла,  населяла  ее и
оправдывала высокую плату за еду  и  ночлег.  Хозяин  "Голубого
солнца"  так привык выкликать по имени своих химерических слуг,
что и сам уверовал в их существование и чуть что не  удивлялся,
почему  они  не  требуют жалованья, впрочем, он мог быть только
признателен им за такую деликатность.
     Угадывая по вялому стуку посуды в  соседней  комнате,  что
ужин  еще  не готов, и желая выиграть время, трактирщик занялся
восхвалением трески, -  тема  довольно  скудная  и  требовавшая
незаурядного   красноречия.   К   счастью,  Чирригири  научился
приправлять пресные блюда пряностью своих речей.
     - Вашим милостям треска,  конечно,  представляется  грубой
пищей,  и  в этом есть доля правды; однако треска треске рознь.
Моя треска была выловлена у самых  отмелей  Новой  Земли  самым
отважным  рыбаком  Гасконского  залива.  Эта  треска  отборная,
белая, отменного вкуса и совсем не жесткая; если ее пожарить  в
прованском  масле,  она  будет  куда  лучше  лососины,  тунца и
меча-рыбы. Наш святой отец папа римский - да  отпустит  он  нам
грехи наши - другой и не употребляет постом; кушает он ее также
по  пятницам и по субботам и в другие постные дни, когда ему уж
очень приедятся чирки да турпаны. Пьер Леторба, мой  поставщик,
снабжает  также  и  его  святейшество.  Папской  треской,  черт
побери, пренебрегать негоже, и вы, ваши милости, не побрезгуете
ею, на то вы и добрые католики.
     - Никто из нас и не  ратует  за  скоромную  убоину,  и  мы
почтем за честь наесться папской треской; только какого дьявола
эта  сказочная  рыба  медлит спрыгнуть со сковороды в тарелку -
ведь мы, того и гляди, превратимся в дым, как призраки и лемуры
на утренней заре, едва запоет петух.
     - Есть  жаркое  раньше   супа   никак   не   пристало;   с
гастрономической  точки  зрения  это  все  равно  что  впрягать
повозку  впереди  волов,  -  с  величайшим  презрением  объявил
Чирригири,   -   воспитание  удержит  ваши  милости  от  такого
неприличия.   Потерпите!   Похлебка   должна    еще    вскипеть
разок-другой.
     - Клянусь  рогами  дьявола  и  папским  пупом, согласен на
самую спартанскую похлебку, лишь бы  ее  подали  немедленно!  -
взревел Тиран.
     Барон  де  Сигоньяк  ничего  не  говорил  и  не выражал ни
малейшего нетерпения, -  ведь  он  ужинал  накануне!  Постоянно
недоедая  в  своей  цитадели  голода, он понаторел в монашеском
воздержании, и столь частое потребление  пищи  было  внове  его
желудку.   Изабелла   и   Серафина   тоже  не  жаловались,  ибо
прожорливость не к  лицу  молодым  дамам,  которым  полагается,
точно  пчелкам, насыщаться росой и цветочной пыльцой. Пекущийся
о своей худобе Матамор, казалось, был в восторге от  того,  что
ему  удалось  затянуть  кушак  на следующую дырку, где вдобавок
свободно гулял язычок пряжки.  Леандр  зевал,  щеголяя  зубами.
Дуэнья   задремала,  и  три  складки  дряблой  кожи  выпятились
валиками из-под ее склоненного подбородка.
     Девочка, спавшая на  другом  конце  скамьи,  проснулась  и
вскочила.  Она откинула с лица черные как смоль волосы, которые
словно слиняли ей на лоб, настолько он  был  смугл.  Но  сквозь
загар  проглядывала  восковая  бледность,  тусклая, закоренелая
бледность. Ни кровинки на щеках с  выступающими  скулами.  Кожа
растрескалась   мелкими   чешуйками   на   синеватых  губах,  в
болезненной улыбке открывавших перламутровую белизну зубов. Вся
ее жизнь как будто сосредоточилась в глазах.
     Они казались огромными на  худеньком  личике,  а  чернота,
ореолом  окружавшая  их,  подчеркивала лихорадочно-таинственный
блеск  этих  глаз.  Белки  же  казались  почти  голубыми,   так
выделялись  на  них  темные  зрачки  и так оттеняли их два ряда
густых длинных ресниц. В данный  миг  эти  удивительные  глаза,
прикованные  к украшениям Изабеллы и Серафины, выражали детский
восторг и кровожадную алчность. Маленькая дикарка, конечно,  не
подозревала,  что  эти  мишурные драгоценности не имеют никакой
цены.   Сверкание   золотого   галуна,   переливы   поддельного
венецианского жемчуга ослепили и зачаровали ее. Очевидно, она в
жизни   своей   не   видела   такого   великолепия.  Ноздри  ее
раздувались, легкий румянец выступил на щеках, злобная  усмешка
искривила  бледные губы, и зубы временами стучали дробно, как в
ознобе.
     По счастью, никто из труппы не обратил внимания на  жалкий
комок  тряпья, сотрясаемый нервной дрожью, ибо дикое и жестокое
выражение мертвенно-бледного личика могло напугать хоть кого.
     Не  в  силах  совладать  со  своим  любопытством,  девочка
протянула тонкую смуглую и холодную ручку, похожую на обезьянью
лапку,  и  со сладострастным трепетом пощупала платье Изабеллы.
Этот  потертый,  залоснившийся  на  сгибах  бархат  казался  ей
новехоньким, самым богатым, самым пушистым в мире.
     Как  ни  легко  было  прикосновение,  Изабелла обернулась,
увидела жест девочки и по-матерински ласково улыбнулась ей.  Но
та,  едва  лишь почувствовала на себе посторонний взгляд, мигом
придала  своему  лицу  прежнее  тупое  и  сонливо-бессмысленное
выражение,  показав  такое  врожденное  мимическое  мастерство,
которое сделало бы  честь  самой  искушенной  в  своем  ремесле
актрисе, и при этом протянула тоненьким голоском:
     - Совсем как покров богородицы на алтаре.
     Затем, опустив ресницы, черная бахрома которых доходила до
самых  щек,  она  откинулась  на  спинку  скамьи, сложила руки,
сплела большие пальцы и притворилась, будто заснула,  сморенная
усталостью.
     Долговязая растрепанная Мионетта объявила, что ужин готов,
и вся компания отправилась в соседнюю комнату.
     Актеры  отдали  должное кушаньям дядюшки Чирригири и, хотя
не получили обещанных деликатесов, тем не менее утолили  голод,
а  главное,  жажду,  подолгу  прикладываясь  к бурдюку, который
совсем почти опал, точно полынка, откуда вышел весь воздух.
     Все уже собрались встать из-за стола, как  около  харчевни
послышался  лай собак и топот копыт. Затем раздался троекратный
властный и нетерпеливый стук, показывавший, что новый гость  не
привык  долго  ждать.  Мионетта  бросилась  в  сени, отодвинула
засов, и, с размаху распахнув дверь, в комнату  вошел  мужчина,
окруженный сворой собак, которые чуть не сбили с ног служанку и
принялись   прыгать,  скакать,  вылизывать  остатки  кушаний  с
тарелок, мгновенно выполнив работу трех судомоек.
     От хозяйской  плетки,  хлеставшей  без  разбора  правых  и
виноватых,   сумятица,  как  по  волшебству,  улеглась;  собаки
забились под скамьи, тяжело дыша, высунув язык, положив  голову
на  лапы  или  свернувшись  клубком, а приезжий, с уверенностью
человека, который везде чувствует себя как дома, вошел,  громко
звеня шпорами, в ту горницу, где ужинали комедианты. Чирригири,
держа  берет в руке, семенил за ним с заискивающе-робким видом,
хотя был не из боязливых.
     Приехавший остановился на пороге, небрежно коснулся  рукой
края шляпы и равнодушным взором оглядел комедиантов, которые, в
свою очередь, отдали ему поклон.
     Это  был  мужчина  лет  тридцати-тридцати  пяти; белокурые
волосы, за