перебить  зловоние  кабака  и от сравнения
представлявшимся слаще бальзама,  амброзии  и  росного  ладана.
Время от времени какой-нибудь молодчик, разгоряченный похотью и
вином,  сажал  к  себе на колени покладистую красотку и, смачно
целуя ее, шепотом делал ей предложения в анакреонтическом духе,
на которые ответом было жеманное хихиканье и отказ,  означавший
согласие;   потом  по  лестнице  поднимались  парочки,  мужчина
обнимал женщину  за  талию,  а  женщина,  хватаясь  за  перила,
ребячливо   противилась,   потому   что  даже  самое  последнее
распутство требует подобия стыдливости. А другие уже спускались
со  смущенным  видом,  меж  тем  как  их  случайная   Амариллис
непринужденнейшим образом расправляла юбки.
     Издавна  привыкнув  к подобным нравам и, кстати, не видя в
них ничего предосудительного, Лампурд не обращал  ни  малейшего
внимания  на  картину,  которую  мы только что набросали беглым
пером. Сидя за столом и прислонясь к стене, он полным  нежности
и  вожделения  взглядом  взирал  на  бутылку  канарского  вина,
принесенную служанкой, вина  выдержанного,  зарекомендованного,
которое  хранилось  в  подвале  для  самых  заслуженных обжор и
питухов. Хотя бретер пришел один, на стол поставили два бокала,
зная, сколь ему  противно  поглощать  спиртное  в  одиночку,  и
предвидя   появление   собутыльника.   В   ожидании  случайного
компаньона, Лампурд бережно взял за тонкую ножку  и  поднял  до
уровня   глаз   бокал  в  форме  вьюнка,  в  котором  искрилась
благородная светлая влага. Усладив  свое  зрение  теплым  тоном
золотистого  топаза, он обратился к обонянию и, всколыхнув вино
осторожным  толчком,  втянул  его  аромат  раздутыми,   как   у
геральдического  дельфина,  ноздрями. Оставалось ублажить вкус.
Должным образом  возбужденные  небные  сосочки  впитали  глоток
чудесного   нектара,   язык   омыл   им  десна  и,  наконец,  с
одобрительным прищелкиванием препроводил его в глотку. На такой
манер    великий    знаток    Жакмен    Лампурд     посредством
одного-единственного  бокала  ублаготворил  три  из пяти данных
человеку чувств, показав себя истым эпикурейцем,  до  последней
капли  извлекающим из всего сущего полную меру радости, какая в
нем содержится. Мало того, он утверждал, что  осязание  и  слух
тоже  получают  свою  долю  наслаждения:  осязание  от  гладкой
поверхности и стройной формы хрусталя; слух - от  гармоничного,
вибрирующего  звучания,  которое  он  издает, когда его ударишь
тупой стороной ножа  или  проведешь  влажными  пальцами  вокруг
кромки бокала. Но все парадоксы, нелепости и причуды чрезмерной
утонченности,  стремясь  доказать  слишком много, не доказывают
ровно ничего, кроме того,  сколь  порочна  утонченность  такого
сорта проходимца.
     Наш  бретер  не  пробыл  в  кабаке и нескольких минут, как
входная  дверь  приотворилась,  и  на  пороге  появился   новый
персонаж,  одетый  с  головы  до  пят  в черное, за исключением
белого воротника  сборчатой  сорочки,  пузырившейся  на  животе
между   камзолом   и   штанами.  Остатки  вышивки  стеклярусом,
наполовину осыпавшимся,  безуспешно  пытались  приукрасить  его
изношенный  костюм,  судя  по  покрою  в  прошлом  не  лишенный
изящества.
     Человек этот отличался мертвенной бледностью лица,  словно
обвалянного  в  муке,  и красным, как раскаленный уголь, носом.
Испещрявшие  его  фиолетовые   прожилки   свидетельствовали   о
ревностном   поклонении  богу  Бахусу.  Самая  пылкая  фантазия
отказывалась вообразить, сколько потребовалось бочонков вина  и
фляжек  настойки,  чтобы  довести  этот  нос  до  такой степени
красноты. Странная  физиономия  незнакомца  напоминала  головку
сыра,  в  которую  воткнули  шпанскую  вишню.  Чтобы  довершить
портрет, надо на место глаз приладить два яблочных  семечка,  а
взамен  рта  представить  себе шрам от сабельного удара с узким
отверстием.
     Таков был Малартик, закадычный друг, Пилад, Евриал,  fidus
Achates1  Жакмена  Лампурда; конечно, он не отличался красотой,
но  душевными  качествами  полностью  искупались   его   мелкие
телесные изъяны. После Жакмена, к которому он питал глубочайшее
почтение, сам Малартик считался лучшим фехтовальщиком в Париже.
Играя в карты, он открывал короля с постоянством, которое никто
не  смел  назвать  наглым;  пил  оц  беспрерывно, но никогда не
пьянел; хотя никто не знал его портного,  плащей  у  него  было
больше,  чем у самого щеголеватого из придворных. Притом он был
человек честный на свой лад, свято соблюдал кодекс разбойничьей
морали, не задумался бы пойти на смерть, чтобы спасти товарища,
и, стиснув зубы,  претерпеть  любую  пытку  -  дыбу,  испанские
сапожки,  деревянные козлы, даже пытку водой, самую мучительную
для такого закоренелого пьяницы, - лишь бы не выдать свою шайку
неосторожным  словом.  Короче  говоря,  в  своем  духе  он  был
превосходный  малый  и недаром пользовался всеобщим уважением в
том кругу, где протекала его деятельность.
     Малартик направился прямо к  столику  Лампурда,  придвинул
себе  табурет,  сел  напротив своего друга, молча взял со стола
полный до краев стакан, словно дожидавшийся его, и осушил одним
махом. Его метода  резко  отличалась  от  методы  Лампурда,  но
достигала того же эффекта, о чем свидетельствовал кардинальский
пурпур   его   носа.   К   концу   пирушки  у  обоих  приятелей
насчитывалось одинаковое количество пометок мелом на грифельной
доске кабачка, и добрый  отец  Бахус,  сидя  верхом  на  бочке,
улыбался  тому  и другому, не делая различия, как двум несхожим
между собой, но равно  усердным  ревнителям  его  культа.  Один
спешил  отслужить  мессу, другой старался ее растянуть, но, так
или иначе, оба истово отправляли ее.
     Лампурд, знакомый с обычаями приятеля, несколько раз кряду
наполнял его стакан. За  первой  бутылкой  последовала  вторая,
которая вскоре тоже была опустошена; ее сменила третья, которая
продержалась  дольше  и  сдалась  не  так легко, после чего оба
бретера, чтобы  перевести  дух,  потребовали  трубки  и  сквозь
смрад,  сгустившийся  у  них  над головами, принялись пускать в
потолок длинные завитки дыма, какие  дети  рисуют  над  трубами
домиков на полях школьных тетрадок. Выдохнув несколько затяжек,
они,  наподобие  богов  Гомера  и  Вергилия, исчезли в сплошном
облаке, сквозь которое только нос Малартика пылал, как огненный
метеор.
     Укрытые этой завесой от остальных  завсегдатаев,  приятели
вступили  в  беседу,  которой  никак не следовало достичь слуха
доносчиков: по  счастью,  "Коронованная  редиска"  была  местом
надежным, ни один наушник не посмел бы сунуться в это логово, а
если бы нашелся такой смельчак, под ним тут же открылся бы люк,
и он попал бы в погреб, откуда целым не выходил никто.
     - Как  дела?  - спрашивал у Малартика Лампурд тоном купца,
осведомлявшегося о ценах  на  товары.  -  Теперь  ведь  мертвый
сезон.   Король   живет   в   Сен-Жермене,   и  все  придворные
переселились туда же.  Это  пагубно  отражается  на  работе,  в
Париже встретишь одних, буржуа и всякий мелкий люд.
     - И  не  говори!  -  подхватил  Малартик.  -  Просто срам!
Останавливаю я как-то вечером на Новом мосту  с  виду  довольно
приличного  молодчика,  спрашиваю  у него кошелек или жизнь; он
швыряет мне кошелек, а там всего три-четыре серебряных  монеты,
и  плащ,  который  он  мне оставил, был из подкладочной ткани с
мишурным галуном. Выходит, обворованным оказался я.  В  игорном
доме встречаешь только лакеев, судейских писцов да молокососов,
которые  стащили  из  отцовской  конторки  несколько пистолей и
пришли попытать счастья. Сдашь два раза карты, бросишь три раза
кости - и они обчищены дотла. Даже обидно упражнять свой талант
ради такой  мизерной  выгоды!  Люсинды,  Доримены  и  Сидализы,
обычно   столь   жалостливые   к  удальцам,  как  их  ни  лупи,
отказываются платить по счетам и  распискам,  ссылаясь  на  то,
что, ввиду отсутствия двора, сами не получают ни содержания, ни
подарков  и  ради  куска хлеба вынуждены отдавать в заклад свое
тряпье. Не подвернись мне ревнивый  старик  рогоносец,  который
нанимает  меня  избивать любовников своей жены, я в этом месяце
не заработал бы себе на воду, потреблять которую меня, впрочем,
не принудила  бы  самая  лютая  нужда,  -  даже  смерть  стоймя
представляется  мне куда слаще. У меня не было ни одного заказа
ни на ловушку, ни хотя бы на пустяковое похищение, ни на  самое
плевое  убийство.  Боже  правый,  в  какие  времена  мы  живем!
Ненависть слабеет,  злоба  глохнет,  чувство  мести  пропадает;
обиды  забываются не хуже, чем благодеяния; наш омещаненный век
мельчает, и нравы становятся пресными до омерзения.
     - Да,  хорошие  времена  миновали,  -  согласился   Жакмен
Лампурд.  -  Раньше  какой-нибудь вельможа, оценив пашу отвагу,
нашел бы ей применение. Мы содействовали бы его  похождениям  и
секретным  делам  вместо  того,  чтобы  возиться невесть с кем.
Однако еще выпадают счастливые случаи.
     При этих словах он забренчал в кармане золотыми  монетами.
От  их мелодичного звона у Малартика глаза так и загорелись; но
вскоре   взор   его   вновь   потух,   ибо   деньги    товарища
неприкосновенны;  только  из  груди его вырвался вздох, который
можно было бы перевести словами: "Тебе-то повезло!"
     - Я рассчитываю вскорости раздобыть  для  тебя  работу,  -
продолжал  Лампурд,  -  ты от дела не отлыниваешь и мигом готов
засучить  рукава,  когда  надо  кого-то  заколоть  шпагой   или
застрелить   из   пистолета.  Как  человек  расторопный,  ты  в
назначенный срок исполняешь поручения  и  умеешь  увильнуть  от
полиции.   Удивляюсь,  почему  Фортуна  ни  разу  не  сошла  со
стеклянного шара у  твоих  дверей.  Правда,  эта  потаскуха  по
причине  обычного  для  женщин  дурного вкуса осыпает милостями
множество  разных  прощелыг  и   недорослей   в   ущерб   людям
заслуженным.   А   в   ожидании,  когда  ты  приглянешься  этой
негоднице, давай не спеша пить, пока пробка не набухнет  у  нас
на подошвах.
     Это философское заключение в своей неоспоримой мудрости не
встретило  возражений  у  приятеля  Жакмена. Оба бретера, набив
трубки, наполнили стаканы, облокотились на  стол  с  намерением
провести  время  в  свое удовольствие и явно не желая, чтобы их
покой был нарушен.
     Однако он  все  же  был  нарушен.  На  другом  конце  залы
послышались  громкие голоса - кучка людей окружила двух мужчин,
бившихся об заклад. Один  не  верил  в  сбыточность  того,  что
утверждал  другой,  а тот брался доказать свою правоту на деле.
Толпа раздалась. Оглянувшись на шум, Малартик и Лампурд увидели
человека  среднего  роста,  но  на  диво  крепко  скроенного  и
подвижного,  с  лицом  испанского  мавра,  с платком на голове,
одетого в бурый балахон, который, распахиваясь, открывал камзол
буйволовой кожи и коричневые штаны с медными пуговицами в  виде
бубенчиков, нашитыми по шву. Из-за широкого красного шерстяного
пояса, стянутого вокруг бедер, человек этот достал валенсийскую
наваху, в раскрытом виде не уступавшую по длине сабле, закрепил
кольцо,  ощупал острие пальцем и, должно быть, удовлетворившись
осмотром, сказал своему противнику:
     - Я  готов.  -  Затем  гортанным  голосом  выговорил  имя,
непривычное  для  посетителей "Коронованной редиски", но уже не
раз упоминавшееся на страницах нашей книги: - Чикита! Чикита!
     На повторный призыв худенькая изможденная девочка, спавшая
в темном углу залы, сбросила плащ, которым  так  была  укутана,
что казалась кучкой тряпья, подошла к Агостену, ибо это был он,
и,  устремив  на бандита огромные глаза, обрамленные синевой, а
потому сверкавшие особенно ярко, спросила его глубоким  грудным
голосом, неожиданным для ее щуплой фигурки:
     - Хозяин,  чего  ты  хочешь от меня? Я готова повиноваться
тебе здесь, как и в ландах, потому что ты храбрец и наваха твоя
насчитывает много красных полос.
     Чикита произнесла эти слова на баскском наречии, столь  же
невразумительном    для    французов,   как   верхнегерманский,
древнееврейский или китайский язык.
     Агостен взял  Чикиту  за  руку  и  поставил  ее  у  двери,
приказав  ей  не  шевелиться.  Девочка,  привычная  к  подобным
фокусам, не выразила  ни  страха,  ни  удивления;  она  стояла,
свесив  руки  и  безмятежно  глядя  в пространство, меж тем как
Агостен отошел в другой конец залы, выдвинул вперед одну  ногу,
вторую  отставил,  а  в руке раскачивал длинный нож, прижав его
рукоятку к запястью.
     Двойной ряд  любопытных  образовал  нечто  вроде  коридора
между  Агостеном  и Чикитой, - толстобрюхие зрители задерживали
дыхание,  втянув  живот,  чтобы  он  не   выступал   из   ряда.
Длинноносые  предусмотрительно откидывались назад, чтобы лезвие
на лету не отсекло им кончик клюва.
     Наконец  рука  Агостена  выпрямилась,  точно  пружина,   и
грозное  оружие,  сверкнув молнией, вонзилось в дверь над самой
головой Чикиты, будто снимая  с  нее  мерку,  но  не  задело  у
девочки  ни  единого волоска. Когда наваха со свистом пролетала
мимо, зрители невольно зажмурились, только  у  Чикиты  даже  не
дрогнула   густая  бахрома  ресниц.  Ловкость  бандита  вызвала
одобрительный гул в толпе этих  требовательных  ценителей.  Сам
противник  Агостена, сомневавшийся в возможности такого фокуса,
восторженно захлопал в ладоши.
     Агостен вытащил еще сотрясавшийся нож, вернулся на прежнее
место  и  на  сей  раз  всадил  клинок  между  рукой  и   телом
невозмутимой  Чикиты. Отклонись острие на три-четыре линии, оно
попало  бы  в  самое  сердце  девочки.  Хотя  публика   кричала
"довольно",  Агостен  повторил  опыт  и  всадил  нож  по другую
сторону  груди,  желая  доказать,  что  это  сноровка,   а   не
случайность.
     Чикита, гордая шумными рукоплесканиями, которые относились
к ее мужеству  не  менее,  чем  к  ловкости  Агостена, обводила
публику победоносным взглядом; ноздри ее раздувались,  с  силой
втягивая  воздух,  а  полуоткрытый  рот  обнажил крепкие, как у
хищника, зубы, сверкавшие жестокой  белизной.  Блеск  оскала  и
фосфорические  искорки зрачков были тремя светлыми точками, что
озаряли ее смуглое  от  загара  личико.  Всклокоченные  волосы,
словно   длинные  черные  змейки,  вились  вокруг  лба  и  щек,
выбиваясь из-под пунцовой ленты  непокорными  кольцами.  На  ее
шее,  более  темной,  чем  кордовская кожа, будто капли молока,
блестели  бусины  ожерелья,  подаренного  Изабеллой.  Наряд  ее
несколько   изменился  к  лучшему  -  на  ней  больше  не  было
канареечно-желтой юбки с вышитым  попугаем,  которая  в  Париже
слишком  уж бросалась бы в глаза. Теперь Чикита была в коротком
темно-синем платье, собранном на бедрах,  и  в  душегрейке  или
кофточке  из  черного камлота, застегнутой на груди двумя-тремя
роговыми пуговицами. Башмаки на ее ножках, привыкших ступать по
душистому цветущему вереску,  были  ей  слишком  велики,  но  у
сапожника во всей лавке не нашлось обуви ей по размеру. Все это
роскошество  явно стесняло ее; однако поневоле пришлось сделать
уступку  зимней  парижской  слякоти.  Чикита  осталась  той  же
дикаркой,   что   и  в  харчевне  "Голубое  солнце",  но  в  ее
первобытном мозгу теперь роилось больше мыслей, и сквозь  облик
девочки-подростка    уже   проглядывала   девушка.   За   время
путешествия из ланд она перевидала немало такого, что  поразило
ее неискушенное воображение.
     Воротясь  в  свой  угол  и  прикрывшись  плащом, Чикита не
замедлила снова уснуть.  Человек,  проигравший  пари,  выплатил
условленные  пять  пистолей ее приятелю. Тот сунул их за пояс и
сел допивать начатую кружку;  пил  он  медленно,  ибо  не  имел
постоянного жилья и предпочитал коротать время в кабаке, вместо
того  чтобы  трястись  от  холода  где-нибудь под мостом или на
церковной паперти, ожидая столь позднего в эту  пору  рассвета.
Таково же было положение и многих других горемык, которые спали
крепчайшим  сном  кто  на  скамьях,  кто под ними, завернувшись
вместо одеял в собственные плащи. Забавное зрелище представляли
собой все эти сапоги, вытянутые на  полу,  как  ноги  мертвецов
после битвы. И в самом деле, битвы, где жертвы Бахуса, шатаясь,
добирались до какого-нибудь укромного уголка, прислонялись лбом
к   стене  и  под  смешки  собутыльников  с  более  выносливыми
желудками выворачивались наизнанку, истекая вместо крови вином.
     - Клянусь дьяволом, парень не  промах!  -  сказал  Лампурд
Малартику.  -  Надо иметь его в виду для трудных предприятий. С
теми,  к  кому  опасно  подступиться,  удар  ножом  издалека  -
отличное средство, куда лучше, чем пальба из пистолета, которая
огнем,  дымом  и  грохотом  словно  нарочно созывает на подмогу
полицейских.
     - Да, чисто сработано, - согласился Малартик, -  но  стоит
промахнуться,  как  останешься безоружным и не оберешься сраму.
Лично меня в этом рискованном показе  ловкости  больше  пленила
отвага  девочки.  Этакая пигалица! А в ее тощенькой, щупленькой
груди заключено сердце львицы и античной героини. И вообще  мне
нравятся  ее  горящие,  как  уголья,  глаза,  ее  невозмутимый,
неприступный  вид.  Рядом  с  утицами,  индюшками,  гусынями  и
прочими  обитательницами  заднего  двора она похожа на молодого
сокола, залетевшего в курятник. Я знаю толк  в  женщинах  и  по
бутону  могу  судить  о цветке. Через год-другой Чикита, как ее
называет  этот   черномазый   разбойник,   станет   королевским
лакомством...
     - Скорее,  воровским,  -  философски  заключил  Лампурд. -
Разве  что  судьба  примирит  обе  крайности,  сделав  из  этой
morena1,  как говорят испанцы, любовницу жулика и принца. Такое
уже бывало, причем не всегда принца любят сильнее, настолько  у
потаскушек  испорчен  и  развращен  вкус. Однако оставим пустую
болтовню и обратимся к серьезным делам. Возможно, скоро я  буду
нуждаться   в   помощи   нескольких  испытанных  храбрецов  для
предложенной мне экспедиции, не столь дальней, как та,  которую
предприняли аргонавты в поисках золотого руна.
     - Золотого!  Совсем  не  плохо!  -  пробормотал  Малартик,
уткнувшись носом в стакан, где вино  как  будто  заискрилось  и
зашипело от соприкосновения с этим раскаленным углем.
     - Предприятие нелегкое и небезопасное, - продолжал бретер.
- Мне  поручено  убрать  некоего  капитана  Фракасса, актера по
ремеслу,  будто  бы  мешающего  амурным  делам  очень  знатного
вельможи.  С  этим-то  делом  я,  конечно, управлюсь и сам; но,
кроме того, надо устроить  похищение  красотки  -  ее  любят  и
вельможа  и  актер,  а  вступится за нее вся труппа. Итак, надо
составить список надежных и не  очень-то  щепетильных  дружков.
Каков, по-твоему, Носомклюй? Что ты о нем скажешь?
     - Он   выше  всяких  похвал!  -  ответил  Малартик.  -  Но
рассчитывать на него не приходится. Он  болтается  на  железной
цепи  в  Монфоконе,  дожидаясь,  пока его останки, расклеванные
птицами, упадут с виселицы в  яму,  на  кости  опередивших  его
приятелей.
     - Вот  почему  его  с  некоторых  пор  не  было  видно,  -
равнодушнейшим тоном  заметил  Лампурд.  -  Чего  стоит  жизнь!
Попируешь  спокойно  вечерок с приятелем в почтенном заведении,
расстанешься с ним - и отправитесь каждый  по  своим  делам.  А
через  неделю  спросишь:  "Как  поживает  такой-то?"  -  и тебе
ответят: "Его повесили".
     - Увы! Ничего не поделаешь, - вздохнул приятель  Лампурда,
принимая  патетически-печальную или печально-патетическую позу.
- Верно говорит господин де Малерб в своем "Утешении Дюперье":
             Но он принадлежал к тем душам непорочным,
                            Чей жребий так жесток...
     - Нам не пристало хныкать по-бабьи,  -  сказал  бретер.  -
Покажем  себя  мужественными  стоиками  и будем продолжать свой
жизненный путь, надвинув шляпу до бровей,  лихо  подбоченясь  и
бросая вызов виселице; ведь от нее только почета меньше, чем от
пушек,  мортир,  кулеврин  и бомбард, несущих смерть солдатам и
командирам,  не  счи