с  довольно  правильными  чертами,  на  котором
сверкали страстью красивые  карие  глаза,  а  зубы  блестели  в
улыбке   между  вишневых  губ,  причем  нижняя  была  чуть-чуть
раздвоена. Вдоль щек вились пышные грозди черных кудрей, доходя
до пухлых и белых плеч и  даже  отваживаясь  касаться  поцелуем
двух  полушарий,  чье трепетание выдавали колыхавшиеся над ними
кружева.
     - Госпожа маркиза  де  Брюйер!  -  воскликнул  Леандр,  до
крайности  изумленный  и несколько встревоженный: ему пришли на
ум достопамятные побои. - Возможно ли? Не сон ли это? Смею ли я
поверить нежданному счастью?
     - Вы не ошиблись, мой друг. Да, я - маркиза  де  Брюйер  и
надеюсь, сердце ваше узнало меня так же, как и глаза.
     - О,  ваш  образ  запечатлен  в  нем  огненными чертами, -
прочувственным  тоном  произнес  Леандр,   -   мне   достаточно
заглянуть  в  себя,  чтобы  узреть  этот образ, наделенный всем
очарованием и совершенством, присущим вам.
     - Благодарю вас за то, что вы сохранили добрую память  обо
мне,  -  отвечала маркиза, - это свидетельствует о незлобивости
высокой души... Вы могли счесть меня жестокой, неблагодарной  и
фальшивой.  Увы,  сердце  мое  в  слабости  своей  не  осталось
нечувствительным к изъявлениям вашей страсти. Письмо,  отданное
вами  вероломной  наперснице, попало в руки маркиза. Он написал
ответ,  который  ввел  вас  в  заблуждение.   Позднее,   смеясь
остроумной,  на  его  взгляд,  проделке,  он  показал  мне ваше
письмо, дышавшее истинной чистой и пылкой любовью,  назвав  его
образцом   комизма.  Но  мое  впечатление  оказалось  обратным,
чувство к вам только возросло, и я решила вознаградить  вас  за
те  страдания,  кои  вы  претерпели  во имя меня. Зная, что муж
занят своим новым увлечением, я приехала  в  Пуатье;  укрывшись
под  маской, я слушала, как превосходно выражаете вы поддельную
страсть,  и  мне  захотелось   узнать,   так   ли   вы   будете
красноречивы, говоря от собственного имени.
     - Сударыня,  -  начал  Леандр,  опускаясь  на колени у ног
маркизы, ибо она упала в кресла, словно изнемогая от внутренней
борьбы, которой стоило это признание ее целомудрию. - Сударыня,
нет,  королева,  богиня!  Какая   цена   высокопарным   фразам,
ходульным  страстям,  пустой  игре  ума,  рассудочным  натужным
размышлениям поэтов, притворным  вздохам  у  ног  размалеванной
актрисы,  рассеянно  озирающей  публику, какая всему этому цена
рядом со словами, что льются из души, с пламенем, что  горит  в
крови,  с  той  титанической  страстью,  для  которой  во  всей
вселенной не найдется достаточно ярких красок, чтобы  облечь  в
них  образ  божества,  с  теми  порывами  сердца, что стремится
вырваться из  своей  клетки,  дабы  служить  подушкой  для  ног
обожаемого   кумира?!   Вы  соблаговолили  найти,  божественная
маркиза, что я с должным пылом  выражаю  любовь  на  театре,  а
причина  в том, что я никогда и не гляжу на актрису, что мечтою
я стремлюсь выше  -  к  некоему  совершенству,  воплощенному  в
прекрасной, благородной, просвещенной даме, как вы, сударыня; и
ее  одну  люблю  я  под  именами  Изабеллы, Сильвии и Доралисы,
которые лишь отображают ее.
     Произнося этот монолог,  Леандр,  как  опытный  актер,  не
забывал,  что речам должны сопутствовать жесты, и, склонясь над
рукой маркизы, осыпал ее пылкими поцелуями.  А  маркиза  своими
длинными  белыми  пальцами,  унизанными  перстнями,  перебирала
шелковистые раздушенные кудри актера и, откинувшись  в  кресле,
вперила  невидящий  взор  в крылатых амурчиков на густо-голубом
плафоне.
     Внезапно маркиза оттолкнула Леандра и встала, шатаясь.
     - Ах, перестаньте! - задыхаясь, отрывисто проронила она. -
Ваши поцелуи жгут меня, сводят с ума!
     Держась за стены, она добралась до той  двери,  в  которую
вошла,  подняла  портьеру,  и  портьера  опустилась за ней и за
Леандром, подоспевшим, чтобы подхватить ее.
     Зябкая зимняя Аврора дула  на  свои  покрасневшие  персты,
когда  Леандр,  плотно  закутанный  в плащ и дремлющий в уголке
кареты, был доставлен к воротам Пуатье. Приподняв край  кожаной
шторки,  чтобы  разобраться,  куда  его привезли, он еще издали
увидел маркиза де Брюйера, вместе с Сигоньяком  направлявшегося
к  месту,  назначенному  для  дуэли.  Леандр  поспешил опустить
шторку, чтобы его не заметил маркиз, которого  карета  чуть  не
задела  колесом.  Усмешка удовлетворенной мести промелькнула на
губах актера. Он сполна расплатился за побои!
     Высокая стена ограждала место дуэли и  скрывала  дуэлянтов
от взглядов прохожих. Площадка была плотно утоптана, очищена от
камней, кочек и трав, о которые можно споткнуться, и как нельзя
лучше приспособлена к тому, чтобы ревнители чести могли по всем
правилам перерезать друг другу горло.
     Герцог  де  Валломбрез  и  кавалер  де  Видаленк  тоже  не
замедлили  явиться  в  сопровождении   лекаря-цирюльника.   Все
четверо  раскланялись  между  собой с высокомерной учтивостью и
светской холодностью, как и  положено  людям  благовоспитанным,
которым предстоит биться насмерть. Совершеннейшая беззаботность
была  написана на лице молодого герцога, безупречно храброго по
природе и уверенного в своем превосходстве. Сигоньяк держался с
не меньшим достоинством, хотя драться на дуэли ему  приходилось
впервые.   Маркиз   де   Брюйер   был   весьма   доволен  таким
хладнокровием и считал это хорошим признаком.
     Валломбрез сбросил плащ  и  шляпу,  расстегнул  камзол,  и
Сигоньяк  в  точности  последовал его примеру. Маркиз и кавалер
измерили шпаги дуэлянтов. Они оказались одинаковой длины.
     Противники заняли свои места, взяли в руки шпаги и стали в
исходную позицию.
     - Начинайте, господа, и  бейтесь  доблестно  и  честно,  -
сказал маркиз де Брюйер.
     - Советы  излишни,  -  вставил  кавалер де Видаленк. - Они
будут драться, как львы. А мы увидим великолепный поединок.
     Валломбрез в глубине души все еще не мог вполне отрешиться
от презрения   к   Сигоньяку,    ожидая    встретить    слабого
фехтовальщика,  и  был крайне удивлен, когда, небрежно прощупав
его умение, вдруг встретил ловкую, твердую руку, с  необычайной
легкостью  парирующего  удары противника. Он стал внимательнее,
затем  несколько  раз   попытал   ложный   выпад,   тотчас   же
разгаданный.  Стоило  ему  открыть  малейший  просвет, как туда
проникала шпага Сигоньяка, и нужно было немедля  отбить  атаку.
Он  попробовал  наступать;  его  шпага  была  умело отстранена,
оставив его самого без прикрытия, и,  не  отшатнись  он  назад,
клинок  противника  попал  бы  ему  прямо  в грудь. Для герцога
картина боя явно менялась. Он думал направлять  его  по  своему
усмотрению  и, после нескольких выпадов, ранить Сигоньяка, куда
ему  заблагорассудится,  с   помощью   приема,   до   сих   пор
безотказного.  А сейчас он совсем не был господином положения и
нуждался во всей  своей  сноровке,  чтобы  защищаться.  Как  ни
старался  он  быть хладнокровным, злоба обуревала его, он терял
над собою власть, давал  волю  нервам,  меж  тем  как  Сигоньяк
оставался невозмутим и, казалось, дразнил его своей безупречной
позитурой.
     - Неужто  нам  пребывать  в  праздности,  пока наши друзья
дерутся? - обратился кавалер де Видаленк к маркизу де  Брюйеру.
- Утро сегодня холодное, пофехтуем немного и хотя бы согреемся.
     - Я  тоже  не  прочь размяться, - ответил маркиз. Видаленк
был искуснее в фехтовании, нежели  маркиз,  и  после  двух-трех
выпадов  коротким  сухим  ударом выбил у него из рук шпагу. Так
как личной  вражды  между  ними  не  было,  они,  по  обоюдному
согласию,  прекратили поединок и сосредоточили свое внимание на
Сигоньяке и Валломбрезе.
     Герцог, теснимый бароном, уже отступил на несколько шагов.
Он начал уставать, дыхание  его  стало  прерывистым.  Время  от
времени быстрая сшибка клинков высекала голубые искры, но отпор
все  слабел  и  уступал нападению. Сигоньяк, утомив противника,
теперь делал выпад за  выпадом,  наносил  удары  и  все  дальше
оттеснял герцога.
     Кавалер  де  Видаленк  был  очень  бледен,  он уже не шутя
боялся за своего друга. Для всякого сведущего в  фехтовании  не
могло быть сомнений, что перевес всецело на стороне Сигоньяка.
     - Черт  его  знает,  почему Валломбрез не пустит в ход тот
прием, которому научил его  Джироламо  из  Неаполя  и  который,
конечно, неизвестен этому гасконцу? - пробормотал Видаленк.
     Словно  читая  мысли друга, молодой герцог попробовал было
знаменитый прием,  но  в  тот  же  миг,  когда  он  изготовился
осуществить его молниеносным ударом наотмашь, Сигоньяк опередил
противника  и  прямым  ударом  рассек ему руку у локтя. Боль от
раны вынудила герцога разжать пальцы,  и  шпага  его  упала  на
землю.
     Сигоньяк с истым рыцарством тотчас остановился, хотя и мог
повторить  удар,  не  нарушая  условий дуэли, которая не должна
была прекратиться после первой крови. Он вонзил острие шпаги  в
землю  и,  подбоченясь  левой  рукой, очевидно, ждал, как решит
противник.  Но  Валломбрез,  которому  с   согласия   Сигоньяка
Видаленк вложил шпагу в руки, не мог ее удержать и сделал знак,
что с него довольно.
     После  этого  Сигоньяк  и  маркиз  де  Брюйер,  учтивейшим
образом поклонившись  герцогу  де  Валломбрезу  и  кавалеру  де
Видаленку, направились назад, в город.

     X. ГОЛОВА В СЛУХОВОМ ОКОШКЕ

     Герцога  де  Валломбреза бережно посадили в портшез, после
того как лекарь забинтовал и подвязал ему  шарфом  поврежденную
руку.  Рана,  хоть и лишила его на несколько недель возможности
владеть шпагой, сама по себе была неопасна; лезвие  противника,
не  повредив  ни  артерий,  ни  нервов, прорезало только мягкую
часть  руки.  Конечно,  рана  его  горела,  но   куда   сильнее
кровоточила  его  гордость.  И когда его черные брови судорожно
подергивались от боли, на  бледном  лице  появлялось  выражение
холодного  бешенства,  а пальцы здоровой руки скребли бархатную
обивку портшеза. Не раз во время пути он поворачивал  голову  и
бранил носильщиков, хотя они старались шагать как можно ровнее,
выбирая  дорогу  поглаже, во избежание малейшего толчка, что не
мешало раненому обзывать их "олухами" и грозить им  плетьми  за
то, что они, по его словам, трясут его, как горох в решете.
     По  прибытии домой, он не пожелал лечь в постель, а прилег
на софу, опершись о подушки; ноги ему укрыл  стеганым  шелковым
одеялом  Пикар  - камердинер, которого немало удивил и озадачил
плачевный вид побежденного хозяина,  совершенно  необычный  для
такого превосходного фехтовальщика, каким был молодой герцог.
     Сидя  на  складном  стуле  подле  своего друга, кавалер де
Видаленк каждые четверть  часа  подносил  ему  ложку  микстуры,
прописанной  лекарем.  Валломбрез упорно молчал, но несмотря на
внешнее спокойствие, видно было,  что  в  нем  клокочет  глухая
злоба. Наконец ярость его прорвалась в гневной тираде:
     - Можешь   ты   вообразить,  Видаленк,  чтобы  этот  тощий
облезлый  аист,  которому   пришлось   улепетнуть   из   своего
полуразрушенного   жилья,  где  он  подыхал  с  голоду,  как-то
ухитрился проколоть меня своим клювом? Ведь я же не раз мерился
силами с искуснейшими  мастерами  нашего  времени  и  неизменно
возвращался  после  поединка  без единой царапинки и, наоборот,
частенько оставлял  какого-нибудь  вертопраха  в  беспамятстве,
замертво на руках у его секундантов.
     - У  самых счастливых и умелых случаются полосы незадач, -
философски   заметил   Видаленк.   -Лик   капризницы    Фортуны
переменчив: то она улыбается, то хмурится. До сей поры у вас не
было  повода  на  нее  сетовать, она пригрела вас на груди, как
первейшего своего баловня.
     - Стыдно  подумать,   что   какой-то   смехотворный   шут,
горе-дворянчик,  который  терпит  затрещины  и  тумаки в пошлых
фарсах  на  подмостках  театра,  взял  верх  над  герцогом   де
Валломбрезом,   доселе   не   знавшим  поражений,  -  продолжал
Валломбрез. - Не  иначе  как  под  личиной  фигляра  скрывается
настоящий бретер по ремеслу.
     - Его  происхождение  вам известно и удостоверено маркизом
де Брюйером, - возразил Видаленк. - Тем более удивляет меня его
невиданное умение владеть шпагой, - она превосходит все  доселе
известное. Ни Джироламо, ни Парагуанте не обладают таким верным
ударом. Я внимательно следил за ним во время поединка и скажу -
тут  растерялись  бы  и  самые  наши  знаменитые дуэлисты. Лишь
благодаря вашей ловкости  и  урокам  неаполитанца  вам  удалось
избежать  тяжелого  увечья. При таких обстоятельствах поражение
стоит победы.  Марсильи  и  Дюпорталь,  хоть  и  кичатся  своим
мастерством  и  входят  в число лучших фехтовальщиков города, с
таким противником, без сомнения, остались бы на поле боя.
     - Поскорее бы зажила моя рана, - помолчав, вновь заговорил
герцог, - мне не терпится вызвать его снова и взять реванш.
     - Это было  бы  очень  опрометчиво,  и  я  готов  всячески
отговаривать  вас,  -  возразил  кавалер.  -  Ваша  рука,  чего
доброго, еще не будет достаточно тверда, что уменьшит  для  вас
возможность  победы.  Сигоньяк  -  опасный  противник,  наудачу
связываться с ним нельзя. Он знает теперь ваши приемы, а первая
победа придаст ему уверенности и удвоит его силы. Честь же ваша
удовлетворена,  ибо  встреча  была   нешуточная,   на   том   и
успокойтесь.
     В душе Валломбрез сознавал резонность этих доводов. Сам он
достаточно  обучался фехтованию, считал себя отличным дуэлистом
и ясно видел, что шпаге его, как бы ни была она ловка,  никогда
не коснуться груди Сигоньяка при той безукоризненной обороне, о
которую  разбились  все  его  усилия.  Как ни возмущался он, но
вынужден был признать это необъяснимое  превосходство.  Так  же
понимал он про себя, что барон, не желая его убивать, нанес ему
именно  такую  рану,  которая не позволяла продолжать поединок.
Подобное великодушие тронуло бы человека менее высокомерного, в
нем же оно лишь возмущало гордыню и растравляло все  обиды.  Он
побежден! Эта мысль доводила его до неистовства. Он сделал вид,
что принимает советы друга, но по мрачному и гневному выражению
его  лица  нетрудно  было  угадать,  что в уме его зреют черные
планы,  планы  мщения,  которое  бьет  наверняка,   когда   оно
подогрето ненавистью.
     - Хорош  я  буду  в глазах Изабеллы, когда предстану перед
ней с проколотой ее  любовником  рукой,  -  сказал  он,  смеясь
деланным смехом. - Изувеченный Купидон не может рассчитывать на
успех у граций.
     - Забудьте  эту неблагодарную особу, - заметил Видаленк. -
В конце концов, не могла же она  предвидеть,  что  ею  вздумает
плениться   герцог.  Верните  свои  милости  бедной  Коризанде,
которая любит вас всей душой и по целым часам  плачет  у  ваших
дверей, как выгнанная собачонка.
     - Не  произноси  ее имени, Видаленк, если хочешь, чтобы мы
остались друзьями!  -  вскричал  герцог.  -  Рабское  обожание,
которое  ничем  не  оскорбляется,  мне  противно и докучно. Мне
нужна надменная холодность, своенравная  гордыня,  неприступная
добродетель!  О,  как  восхищает  и  чарует меня эта строптивая
Изабелла! Как я благодарен ей  за  то,  что  она  презрела  мою
любовь,  которая,  конечно,  уже  прошла  бы,  будь она принята
по-иному. Женщина с низменной и пошлой душой не стала бы  в  ее
положении отвергать ухаживания отличившего ее вельможи, который
не так уж дурен собой, если верить свидетельству местных дам. К
моей  страсти примешивается своего рода уважение, а я не привык
питать его  к  женщинам;  но  как  устранить  этого  захудалого
дворянчика, этого окаянного Сигоньяка, чтоб его черт побрал?
     - Дело  нелегкое, тем более теперь, когда он будет начеку,
- ответил Видаленк. - Но, допустим, удастся его устранить,  все
равно  останется  любовь  к  нему  Изабеллы,  а  вам лучше, чем
кому-либо, известно, как упорны женщины в своем чувстве,  -  вы
от этого достаточно натерпелись.
     - Лишь  бы  только  мне  посчастливилось  убить  барона! -
продолжал герцог, отнюдь не  убежденный  доводами  друга.  -  С
девицей  я  бы  справился  мигом,  как  бы  она  ни разыгрывала
скромницу  и  недотрогу.  Ничто  не  забывается   скорее,   чем
вздыхатель, приказавший долго жить.
     Кавалер  де  Видаленк был иного мнения, но счел неуместным
затевать по этому поводу спор и подливать масла в огонь, переча
вспыльчивому нраву Валломбреза.
     - Главное,  поправляйтесь,  а  потом   мы   все   обсудим,
разговоры  только утомляют вас. Попробуйте подремать и поменьше
волноваться; лекарь разбранит меня и назовет  плохой  сиделкой,
если  я  не  буду  настаивать,  чтобы  вы  дали себе покой, как
телесный, так и душевный.
     Сдавшись на эти доводы,  раненый  закрыл  глаза  и  вскоре
уснул.
     Сигоньяк  и  маркиз  де  Брюйер спокойно вернулись в "Герб
Франции", где, как люди благовоспитанные, словом не обмолвились
о дуэли; однако если у стен, как говорится,  есть  уши,  у  них
есть  и  глаза:  они  видят  не хуже, чем слышат. В уединенном,
казалось бы, уголке не один пытливый  взгляд  следил  за  всеми
перипетиями   поединка.   Праздная   провинциальная   жизнь  во
множестве порождает  незримых  или  малозаметных  мух,  которые
вьются  вокруг  тех мест, где что-то должно произойти, а потом,
жужжа, разносят повсюду свежую новость. К завтраку весь  Пуатье
уже  знал,  что  герцог  де  Валломбрез ранен на дуэли каким-то
неизвестным. Сигоньяк жил в гостинице совершенным  затворником,
и  публика  знала  только  его  маску,  а  не  лицо.  Эта тайна
подзадоривала  любопытство,  и  деятельные  умы   давали   волю
воображению,   стараясь   раскрыть  имя  победителя.  Не  стоит
перечислять множество самых фантастических  гипотез,  -  каждый
усердно  трудился  над  своей,  опираясь  на  самые  нелепые  и
легковесные выводы, но никому и в голову не  пришла  несуразная
мысль,  что  победителем был тот самый капитан Фракасс, который
вызвал  накануне  столько  смеха  своей   игрой.   Слишком   уж
чудовищным и немыслимым делом была дуэль между важным вельможей
и  комедиантом,  чтобы  у кого-нибудь могла зародиться подобная
догадка. Кое-кто из местного высшего света  посылал  в  особняк
Валломбреза  справиться  о  здоровье герцога, втайне надеясь на
обычную  словоохотливость  лакеев;  но  лакеи  были  немы,  как
прислужники  в серале, у которых вырезан язык, - им попросту не
о чем было рассказывать.
     Богатство, высокомерная красота Валломбреза, его  успех  у
женщин  породили  немало  лютой  зависти, которую никто не смел
обнаружить  открыто,  но  неудача   его   подстрекнула   глухое
злорадство.  Впервые  в  жизни  ему  не  повезло,  и  все, кого
оскорбляла его заносчивость, радовались  столь  чувствительному
удару  по  его самолюбию. Завистники не переставали прославлять
отвагу, ловкость и благородную наружность победителя,  которого
никогда не видели в лицо.
     Почти  все  дамы  имели веские поводы роптать на обращение
молодого герцога, ибо он  был  из  породы  жрецов,  по  злобной
прихоти оскверняющих тот алтарь, на котором сами курили фимиам.
Теперь  же эти дамы восторгались тем, кто отомстил за их тайные
обиды. Они охотно увенчали бы его миртами и лаврами;  исключаем
из  их числа нежную сердцем Коризанду, которая чуть не лишилась
рассудка, открыто плакала, услышав злую весть, и,  рискуя  быть
изгнанной с позором, нарушила запрет и умудрилась повидать если
не  самого  герцога, - его оберегали очень строго, - то хотя бы
кавалера де Видаленка, более мягкого и жалостливого по  натуре;
и   ему   еле-еле   удалось  успокоить  любовницу,  не  в  меру
сострадательную к бедам неблагодарного предмета своей страсти.
     Но так как в нашем подлунном  земноводном  мире  ничто  не
остается  тайным,  то вскоре, со слов дядюшки Било, получившего
сведения из первых рук, от Жака, камердинера  маркиза,  который
слышал  разговор  Сигоньяка  и  своего хозяина во время ужина у
Зербины, - стало  известно,  что  неведомый  герой,  побед