рычание Миро, нарушившее тишину,
подкрепило тревожную мимику кота, - положительно в окрестностях
замка, всегда столь спокойных, творилось нечто необычное.  Миро
продолжал  лаять  со  всей  доступной  при  хронической хрипоте
силой. Барон, не желая быть захваченным  врасплох,  поднялся  и
застегнул только что расстегнутый камзол.
     - Что  это вздумалось Миро поднять такой шум? Обычно-то он
с самого заката храпит у себя в конуре,  как  пес  семи  спящих
отроков.  Может  статься,  волк  пробрался к ограде? - произнес
молодой человек, снимая со стены  шпагу  с  массивной  железной
чашкой  и  затягивая  до  последнего  отверстия поясной ремень,
который был сделан по мерке старого барона и мог дважды  обвить
стан его сына.
     Три  сильных  удара  с  правильными  промежутками сотрясли
входную дверь и стоном отозвались в пустынных покоях.
     Кто мог в такой поздний час нарушить одиночество  замка  и
тишину  ночи? Какой незадачливый путник задумал постучать в эту
дверь, давно уже  не  открывавшуюся  навстречу  посетителю,  не
из-за  недостатка  гостеприимства, а за отсутствием гостей? Кто
искал приюта в этой харчевне голода, в этой  цитадели  великого
поста, в этом убежище скудости и нищеты?

     II. ПОВОЗКА ФЕСПИДА

     Сигоньяк  спустился  с лестницы, рукой защищая пламя лампы
от порывов  ветра,  грозившего  загасить  ее.  Отблеск  огонька
пронизывал его исхудалые пальцы, делая их прозрачно-розовыми, и
хотя  на  дворе была ночь и следом за ним не солнце вставало, а
плелся черный кот, все же он с полным правом мог присвоить себе
тот эпитет, которым старик Гомер наградил богиню Аврору.
     Сняв тяжелый болт и приоткрыв подвижную створку двери,  он
очутился  лицом  к  лицу  с  каким-то  незнакомцем. Когда барон
поднял лампу к самому его носу, из темноты  выступила  довольно
странная  физиономия:  на  свету  и  дожде  голый череп отливал
желтоватым масленым глянцем.  Седая  каемка  волос  прилипла  к
вискам;  нос, украшенный угрями и рдевший пурпуром виноградного
сока, произрастал в виде  луковицы  между  двумя  разномастными
глазками,   прикрытыми   густейшими   и  неестественно  черными
бровями; дряблые щеки были усеяны багровыми пятнами и пронизаны
красными  прожилками;  толстогубый  рот  пьяницы  и  сатира   и
подбородок  с  бородавкой,  из  которой  во все стороны торчала
жесткая щетина, дополняли облик,  достойный  быть  изваянным  в
виде  маски  чудовища  под  карнизом  Нового моста. Своего рода
добродушное лукавство  смягчало  эти  мало  привлекательные  на
первый  взгляд  черты.  Кроме  того,  сощуренные  щелки  глаз и
растянутые  до  ушей  углы  губ  пытались  изобразить  любезную
улыбку.  Эта  физиономия  шута, как на блюде поданная на брыжах
сомнительной белизны, венчала тощую фигуру в  черном  балахоне,
которая   изогнулась  дугой,  отвешивая  преувеличенно  учтивый
поклон.
     Покончив с приветствиями, забавный посетитель  предупредил
вопрос,  готовый сорваться с уст барона; несколько напыщенным и
высокопарным тоном он произнес:
     - Благоволите извинить меня, государь мой, за  то,  что  я
позволил  себе  постучаться  в  двери вашего замка, несмотря на
столь  поздний  час  и  не  послав  вперед  пажа  или  карлика,
трубящего  в рог. Но необходимость не знает законов и вынуждает
самых светских  людей  совершать  величайшие  проступки  против
вежливости.
     - Что     вам    надобно?    -    сухо    прервал    барон
разглагольствования старого чудака.
     - Пристанище для меня и  для  моих  собратьев,  принцев  и
принцесс,    Леандров   и   Изабелл,   лекарей   и   капитанов,
путешествующих  из  города  в  город  на   колеснице   Феспида,
колеснице,  влекомой  волами  по  античному  образцу,  ныне  же
завязшей в грязи близ вашего замка.
     - Если я верно вас понял, вы - странствующие комедианты  и
сейчас сбились с пути?
     - Трудно  яснее  истолковать  смысл  моих слов, вы попалив
самую точку, -  ответил  актер.  -  Надеюсь,  ваша  милость  не
отклонит моей просьбы?
     - Хотя  жилище  у меня порядком запущено и я мало чем могу
вас ублаготворить, все же здесь вам будет несколько лучше,  чем
под открытым небом в проливной дождь.
     Педант  -  таково, по-видимому, было его амплуа в труппе -
поклоном выразил свою благодарность.
     Во  время  этого  диалога  Пьер,  разбуженный  лаем  Миро,
поднялся  и  тоже  поспешил  к  дверям.  Узнав  о  том, что тут
происходит, он зажег фонарь, и все трое направились к увязшей в
грязи повозке.
     Фат Леандр и забияка  Матамор  толкали  повозку  сзади,  а
Тиран   понукал  волов  своим  трагедийным  кинжалом.  Актрисы,
кутаясь в длинные мантильи,  ужасались,  охали  и  взвизгивали.
Благодаря  неожиданному  подкреплению, а главное, умелой помощи
Пьера, тяжелую колымагу удалось вскорости вызволить и направить
на твердую почву,  после  чего  она,  проехав  под  стрельчатым
сводом, достигла замка и была поставлена во дворе.
     Волов  распрягли  и  водворили  на  конюшне  рядом с белой
клячей; актрисы спрыгнули с повозки и, расправив смятые  фижмы,
последовали  за  Сигоньяком  наверх,  в  столовую, более других
комнат сохранившую жилой вид. Набрав  в  сарае  охапку  дров  и
вязанку  хвороста,  Пьер бросил их в камин, где они разгорелись
веселым пламенем. Хотя стояло всего лишь начало  осени,  однако
не  мешало  подсушить у огонька отсыревшие одежды приезжих дам;
да и ночь была прохладная, и ветер  свистел  в  растрескавшихся
панелях почти необитаемой комнаты.
     Комедианты,  привыкшие  в своей кочевой жизни ночевать где
попало, все же с удивлением взирали на это странное  обиталище,
казалось,  давно  уже  отданное  человеком  во  власть  духам и
невольно представлявшееся местом  действия  жестоких  трагедий.
Однако,  будучи  людьми благовоспитанными, они не обнаружили ни
испуга, ни изумления.
     - Я могу предложить вам лишь сервировку, - сказал  молодой
барон,  -  моих  запасов  не  хватит  и  на  то, чтобы насытить
мышонка. Я живу здесь в полном одиночестве, никого не принимаю,
и вам должно быть ясно даже без моих слов,  что  Фортуна  давно
отлетела отселе.
     - Не  тревожьтесь этим, - возразил Педант, - на театре нас
потчуют картонными пулярками и вином  из  трухлявых  деревяшек,
зато  для  обычной  жизни  мы  обеспечиваем  себя более сытными
кушаниями. Бутафорское жаркое и воображаемый напиток  -  слабое
подспорье  для наших желудков, и у меня, как у провиантмейстера
труппы,  всегда  имеется  в  запасе  то  ли  окорок  байоннской
ветчины, то ли паштет из дичи, а то и филейная часть ривьерской
телятины и в придачу с дюжину бутылок кагора и бордо.
     - Золотые  слова,  Педант!  -  воскликнул Леандр. - Ступай
принеси провизию, и если любезный хозяин позволит и  согласится
сам  откушать  с  нами, мы прямо тут и приготовим пиршественный
стол. В здешних поставцах найдется вдоволь посуды, а наши  дамы
расставят приборы.
     Еще  не вполне придя в себя от неожиданности, барон жестом
выразил согласие. Изабелла и  донна  Серафина,  сидевшие  подле
огня, встали и принялись хлопотать у стола, после того как Пьер
смахнул с него пыль и постелил старенькую, но чистую скатерть.
     Вскоре  появился  Педант, неся в каждой руке по корзине, и
торжествующе водрузил посреди  стола  крепость  со  стенами  из
подрумяненного теста, в недрах которой скрывался целый гарнизон
перепелов и куропаток. Эту гастрономическую твердыню он окружил
шестью  бутылками, как бастионами, которые надо одолеть, прежде
чем добраться до  самой  крепости.  Копченые  говяжьи  языки  и
ветчина были поставлены по обе ее стороны.
     Вельзевул  взобрался  на  один из буфетов и с любопытством
следил  сверху  за   непривычными   приготовлениями,   стараясь
насладиться  хотя  бы  запахом этих дивных изобильных яств. Его
нос, похожий на трюфель, впитывал ароматные испарения,  зеленые
глаза  сверкали  восторгом,  подбородок  был  посеребрен слюной
вожделения. Он не прочь был  приблизиться  к  столу  и  принять
участие  в  трапезе,  достойной  Гаргантюа  и решительно идущей
вразрез обычному  здесь  подвижническому  воздержанию;  но  его
пугали незнакомые лица, и трусость брала верх над жадностью.
     Находя, что свет лампы недостаточно ярок, Матамор достал в
повозке два бутафорских шандала из дерева, оклеенного золоченой
бумагой,  с  несколькими  свечами  в  каждом,  отчего освещение
стало,  можно  сказать,  роскошным.  Эти  шандалы,   по   форме
напоминавшие   библейские  семисвечники,  ставились  на  алтарь
Гименея в финале феерий или на пиршественный стол в  "Марианне"
Мэре и в "Иродиаде" Тристана.
     От  них  и  от  пылающих  сучьев мертвая комната как будто
ожила. Розовые блики окрасили  бледные  лица  на  портретах,  я
пусть добродетельные вдовицы в тугих воротничках до подбородка,
в  чопорных робронах поджимали губы, глядя, как молодые актрисы
резвятся в этом суровом замке, зато воины и мальтийские рыцари,
казалось, улыбались им из своих рам и рады были  присутствовать
при веселой пирушке; исключение составляли двое-трое седовласых
старцев  с  надутой  миной под желтым лаком, невзирая ни на что
хранивших то злобное выражение, какое придал им живописец.
     В огромной  зале,  обычно  пропитанной  могильным  запахом
плесени,  повеяло  жизнью  и  теплом. Обветшание мебели и обоев
стало менее заметно, бледный призрак нищеты, казалось, на время
покинул замок.
     Сигоньяк,  поначалу  неприятно   пораженный   происшедшим,
теперь  отдался  во  власть  сладостных ощущений, не изведанных
ранее.  Изабелла,  донна  Серафина  и  даже  Субретка   приятно
волновали его воображение, представляясь ему скорее божествами,
сошедшими на землю, нежели простыми смертными. Они в самом деле
были  прехорошенькими  женщинами,  способными  увлечь  даже  не
такого неискушенного новичка, как наш барон.  Ему  же  все  это
казалось сном, и он ежеминутно боялся проснуться.
     Барон  повел  к столу донну Серафину и усадил ее по правую
свою руку. Изабелла  заняла  место  слева,  Субретка  напротив.
Дуэнья  расположилась возле Педанта, а Леандр и Матамор уселись
кто куда. Теперь молодому хозяину была дана полная  возможность
рассмотреть  лица  гостей, рельефно выступающие на ярком свету.
Прежде всего  его  внимание  обратилось  на  женщин,  а  потому
уместно  будет  вкратце  обрисовать  их,  пока Педант пробивает
брешь на подступах к пирогу.
     Серафина была  молодая  женщина  лет  двадцати  четырех  -
двадцати  пяти;  привычка играть героинь наделила ее манерами и
жеманством светской кокетки. Слегка удлиненный овал лица, нос с
горбинкой,  выпуклые  серые  глаза,   вишневый   рот   с   чуть
раздвоенной,  как у Анны Австрийской, нижней губой придавали ей
приятный  и  благородный  вид,  чему  способствовали  и  пышные
каштановые волосы, двумя волнами ниспадавшие вдоль щек, которые
от  оживления  и  тепла  рдели  сейчас нежным румянцем. Длинная
прядка, именуемая усиком и подхваченная тремя черными шелковыми
розетками, отделялась с каждой  стороны  от  завитков  куафюры,
оттеняя   ее  воздушное  изящество  и  уподобляясь  завершающим
мазкам, которые художник наносит на  картину.  Голову  Серафины
венчала  лихо  посаженная  фетровая шляпа с круглыми полями и с
перьями, из коих одно спускалось ей на плечи, а остальные  были
круто   завиты;  отложной  воротник  мужского  покроя,  обшитый
алансонским кружевом, и такой же, как на  усиках,  черный  бант
обрамляли   ворот   зеленого   бархатного   платья  с  обшитыми
позументом прорезями на рукавах, сквозь которые виднелся второй
сборчатый кисейный рукав; белый  шелковый  шарф,  переброшенный
через плечо, подчеркивал кричащее щегольство наряда.
     В  этом  франтовском  уборе  Серафина  очень подходила для
ролей Пентесилеи или Марфизы,  для  дерзких  похождений  и  для
комедий  плаща  и  шпаги.  Конечно,  все  это  было  не  первой
свежести,  бархат  на  платье  местами  залоснился  от  долгого
употребления,  воротник  смялся,  при  дневном  свете всякий бы
заметил, что кружева порыжели; золотое  шитье  на  шарфе,  если
приглядеться,  стало  бурым  и отдавало явной мишурой, позумент
кое-где протерся до ниток, помятые перья  вяло  трепыхались  на
полях  шляпы,  волосы  слегка развились, и соломинки из повозки
самым жалостным образом вплелись в их великолепие.
     Однако эти досадные мелочи не мешали донне Серафине  иметь
осанку   королевы   без   королевства.   Если  одежда  ее  была
потрепанна, то лицо дышало свежестью,  -  а  кроме  того,  этот
туалет  казался  ослепительным  молодому  барону  де Сигоньяку,
непривычному к такой роскоши и видевшему  на  своем  веку  лишь
крестьянок  в юбках из грубой шерсти и в коломянковых чепцах. К
тому же он был слишком занят глазами красотки,  чтобы  обращать
внимание на изъяны ее наряда.
     Изабелла  была моложе донны Серафины, как того и требовало
амплуа простушки.  Она  не  позволяла  себе  рядиться  кричаще,
довольствуясь   изящной   простотой,   приличествующей   дочери
Кассандра, девице незнатного рода. У нее было миловидное, почти
детское личико, шелковистые русые волосы,  затененные  длинными
ресницами глаза, ротик сердечком и девическая скромность манер,
скорее  естественная, нежели наигранная. Корсаж из серой тафты,
отделанный черным бархатом и стеклярусом,  спускался  мысом  на
юбку того же цвета. Гофрированный воротник поднимался сзади над
грациозной шеей, где колечками вились пушистые волосы, а вокруг
шеи  была  надета  нитка  фальшивого  жемчуга.  Хотя  с первого
взгляда Изабелла меньше привлекала внимание, чем Серафина, зато
дольше удерживала его. Она не ослепляла  -  она  пленяла,  что,
безусловно, более ценно.
     Субретка  полностью  оправдывала  прозвище morenа, которое
испанцы  дают  черноволосым   женщинам.   Кожа   у   нее   была
золотисто-смуглого  оттенка,  свойственного  цыганкам.  Жесткие
курчавые  волосы  были  чернее  преисподней,  а   карие   глаза
искрились  бесовским  лукавством. Между яркими пунцовыми губами
ее большого рта то и дело белой молнией вспыхивал оскал  зубов,
которые сделали бы честь молодому волку. Словно опаленная зноем
страсти  и  огнем  ума,  она была худа, но той молодой здоровой
худобой, которая только радует взор.  Без  сомнения,  она  и  в
жизни  и  на  театре наловчилась получать и передавать любовные
записки. Какой  же  уверенностью  в  своих  чарах  должна  была
обладать  дама, пользующаяся услугами подобной субретки! Немало
пылких  признаний,  проходя  через  ее  руки,  не   попали   по
назначению,   и   не   один  волокита,  забыв  о  возлюбленной,
замешкался  в  передней.  Она  была  из  тех  женщин,   которые
некрасивы  в  глазах  подруг,  но неотразимы для мужчин и будто
сделаны из теста, сдобренного солью, перцем и  пряностями,  что
не  мешает  им  проявлять  хладнокровие  ростовщика,  чуть дело
коснется их интересов. На ней был фантастический наряд, синий с
желтым, и мантилья из дешевых кружев.
     Тетка Леонарда, "благородная мать" труппы, была  одета  во
все  черное,  как  полагается испанским дуэньям. Тюлевая оборка
чепца окружала ее обрюзгшее лицо с тройным подбородком, как  бы
изъеденное  сорока  годами гримировки. Желтизна старой слоновой
кости и лежалого воска  свидетельствовала  о  болезненности  ее
полноты  -  скорее  признака  преклоненных  лет,  чем здоровья.
Глаза, словно два черных пятна на этом мертвенно-бледном  лице,
хитро  поблескивали  из-под дряблых век. Углы рта были оттенены
темными волосками, которые она тщательно, но тщетно выщипывала;
лицо это почти совсем утратило женственные черты, а в  морщинах
его  запечатлелось  немало всяческих похождений, только вряд ли
кто стал бы до них доискиваться. Леонарда  с  детства  была  на
подмостках,   познала   все   превратности   этого   ремесла  и
последовательно переиграла все роли, кончая  ролями  дуэний,  с
которыми  так  неохотно  мирится женское кокетство, не желающее
видеть разрушительные следы годов. Обладая недюжинным талантом,
Леонарда   при   всей   своей   старости   умудрялась   срывать
рукоплескания   даже   рядом   с  молоденькими  и  хорошенькими
товарками, которых удивляло, что одобрение публики относится  к
этой старой ведьме.
     Таков  был  женский  персонал  труппы.  В  ней имелись все
персонажи комедии, а если исполнителей не хватало,  то  в  пути
всегда  удавалось  подобрать какого-нибудь бродячего актера или
любителя, которому лестно было сыграть хотя бы маленькую роль и
заодно приблизиться к Анжеликам и Изабеллам.  Мужской  персонал
составляли  описанный  выше  Педант,  к которому незачем больше
возвращаться, затем Леандр,  Скапен,  трагик  Тиран  и  хвастун
Матамор.
     Леандр,  по  должности  призванный  превращать  в  кротких
овечек  даже  гирканских  тигриц,  брать  верх  над  Эргастами,
дурачить Труффальдино и проходить через все пьесы торжествующим
победителем,  был  молодой  человек  лет  тридцати,  но  на вид
казался почти юношей,  благодаря  неустанным  заботам  о  своей
наружности.  Нелегкое  дело  олицетворять  в  глазах зрительниц
любовника - это  загадочное  и  совершенное  существо,  которое
каждый  создает  по своему произволу, руководствуясь "Амадисом"
или "Астреей". Потому-то наш Леандр  усердно  мазал  физиономию
спермацетом,  а к вечеру посыпал тальком; брови его, из которых
он выщипывал непокорные волоски,  казались  чертой,  наведенной
тушью,  а  к  концу  сходили на нет, зубы, начищенные донельзя,
блестели, как жемчужины, и он поминутно  обнажал  их  до  самых
десен,  пренебрегая  греческой  пословицей, которая гласит, что
нет ничего глупее глупого смеха. Товарищи его  утверждали,  что
для  авантажности  он  слегка  румянился даже вне сцены. Черные
волосы,  тщательно  завитые,  спускались  у  него   вдоль   щек
блестящими  спиралями,  несколько  пострадавшими  от дождя, что
давало ему повод навивать их на палец, показывая холеную  белую
руку,   на  которой  сверкал  бриллиант,  слишком  большой  для
настоящего. Отложной  воротник  открывал  округлую  белую  шею,
выбритую   так,  что  под  горлом  не  осталось  ни  намека  на
растительность. Каскад относительно чистой белой кисеи ниспадал
от камзола до панталон, перевитых ворохом лент,  о  сохранности
которых  он,  видимо,  очень  заботился.  Он смотрел взором без
памяти влюбленного даже на стенку и напиться просил  замирающим
голосом. Каждую фразу он сопровождал томным вздохом и, говоря о
самых   обыкновенных  предметах,  преуморительно  жеманничал  и
закатывал   глаза;   однако   женщины   находили   его   ужимки
обольстительными.
     У  Скапена  была  заостренная  лисья  мордочка,  хитрая  и
насмешливая, вздернутые под углом брови, резвые  живчики-глаза,
желтые зрачки которых мерцали как золотая точка на капле ртути;
лукавые  морщинки  в  углах  век  таили бездну лжи, коварства и
плутовства,  тонкие  подвижные   губы   неустанно   шевелились,
открывая  в  двусмысленной  ухмылке острые и кровожадные клыки;
когда он снимал белый в красную полоску берет, под остриженными
ежиком волосами обнаруживался шишковатый череп, а сами  волосы,
рыжие  и  свалявшиеся,  как  волчья  шерсть, дополняли весь его
облик,  напоминающий  злокозненного   зверя.   Так   и   тянуло
взглянуть,  не  видно  ли  на  руках этого молодчика мозолей от
весел, потому что он явно какой-то срок писал свои  мемуары  на
волнах  океана  пером  длиной  в  пятнадцать  футов.  Его голос
внезапно со  странными  модуляциями  и  взвизгами  переходил  с
высоких  нот  на  низкие, озадачивая слушателей и вызывая у них
невольный смех; его  жесты,  неожиданные,  порывистые,  как  от
действия   скрытой   пружины,  пугали  своей  несуразностью  и,
по-видимому, преследовали цель удержать внимание собеседника, а
не выразить какую-то мысль или чувство. Это были маневры  лисы,
без  конца  кружащей под деревом, не давая опомниться тетереву,
который сверху не спускает с нее глаз, прежде чем свалится ей в
пасть.
     Из-под его серого балахона виднели