жении моих скромных способностей  и  при  искреннем
желании постичь  смысл происходящего - это мне решительно не  давалось.  Что
Сталин как теоретик - пустое место, было мне совершенно ясно. Что его  могут
сравнивать в этой области с  Бухариным только  люди,  никогда не читавшие ни
Сталина, ни Бухарина,- было тоже ясно. Но так как здесь сидели не простецы с
какой-нибудь  Камчатки, а "коммунистические  академики"  Москвы,  надо  было
искать другого  объяснения. Тогда этого объяснения я не находил. Оно  далось
мне значительно  позже. Та новая  "партия в партии", которая выросла за годы
после смерти Ленина, нуждалась в новом боге, в  таком боге, который,  будучи
их "образом и подобием", воплощал бы в себе их многогранные интересы - как в
одном  монолите,  их субъективную  волю к действию -  в собственном лице, их
морально-этический  нигилизм в политике - в личной аморальности, их  жажду к
властвованию  - в своем  бездонном  честолюбии. Этим  новым  людям нужен был
новый бог не меньше, чем самому богу нужны были эти люди. Поэтому совершенно
неважно, как этот бог будет именоваться - Петров,  Иванов или Джугашвили. Им
нужен только такой бог, о котором каждый из них может сказать: "Я не Сталин,
но в  Сталине  и  я". Чтобы с таким же успехом Сталин мог сказать каждому из
своих адептов -  "Я не ты, но в  тебе и  я". Если бы члены этой новой партии
отняли у Сталина все, что принадлежит им, то от Сталина остался бы лишь один
Джугашвили, сын грузинского сапожника, который не  умеет делать даже сапоги.
Понятно, что такой Джугашвили не был бы нужен никому, меньше всего  реалисту
Кагановичу и фанатику Юдину. В этом смысле Сталин - инструмент среды,  а  не
среда - его  инструмент.  Это ни  в какой  мере не означает умаления  личных
качеств Сталина. Но они не  лежали  в тех областях, в  которых их "находили"
его сторонники - в области теории,  философии, политэкономии. Они лежали как
раз  в  другой  области  -  в  иммунитете   Сталина  ко  всяким  теориям,  в
изумительной   мозаике   его   криминальных   возможностей,    в    железной
целеустремленности его волевого  мозга, в  абсолютном отсутствии  морального
тормоза. Расшифровку этих формулировок я дал в предыдущем изложении. Все это
должно  явиться ответом на другой  совершенно естественный  вопрос -  почему
результат выборов нового бога пришелся именно на Сталина,  а не на Троцкого,
Зиновьева, Бухарина или какого-нибудь другого "Иванова".
     Да, будучи  инструментом среды,  Сталин жестоко  расправляется время от
времени  и  с этой средой,  действуя,  как  он  сам  признавался, по  завету
Лассаля:  "Партия укрепляется тем, что самоочищается". Но это - самоочищение
среды от собственного  балласта по "волчьему закону" - здоровые едят слабых,
отстающих, ноющих или путающихся между  ногами. Поэтому-то и жестокость бога
воспринимается средой как величайшая милость.  Но поступи бог иначе - он сам
будет съеден...
     Вернемся к собранию.  Оно тянулось до  поздней ночи.  Выступило до трех
десятков людей,  но не было ни  одного критического  выступления, ни  одного
"коварного" вопроса. Все  выступавшие сходились  в  том,  что "теоретический
фронт"  страшно отстает от  требований партии в "реконструктивный  период" и
что в  силу  сознательной фальсификации школой Бухарина  марксизма-ленинизма
внимание  теоретического фронта было отведено в  сторону от конкретных задач
по строительству "фундамента  социализма в нашей  стране". Собрание признало
правильным  постановление  о  перестройке работы Коммунистической  академии,
пересмотре  программы   исследовательских  институтов  и   высших  школ   по
общественным  наукам в  духе доклада Кагановича и постановления  апрельского
пленума. Приняли и план Мехлиса - Юдина - Митина - приступить  к  подготовке
публикации теоретических работ  о том, как "Ленин и Сталин подняли на высшую
ступень"  учение Маркса  - Энгельса о  коммунизме  и пролетарской революции.
Это, однако, не означало, что на собрании не было идейных бухаринцев, но они
безнадежно  молчали. И только когда  было  принято приветствие "генеральному
секретарю ЦК ВКП(б) товарищу Сталину", кто-то из них крикнул:
     -  Предлагаю  принять  приветствие  и  Председателю Совнаркома товарищу
Рыкову.
     Председательствующий Ярославский без смущения ответил:
     -   Вы   опоздали,  собрание   объявляю   закрытым!  Болельщик   Рыкова
действительно "опоздал": мы только что похоронили именно Рыкова, хотя он все
еще оставался формально главой правительства.


     XX. ПОДОЛЬСКОЕ СОВЕЩАНИЕ

     Удивительным человеком был этот  Сорокин. Никогда я  его не видел таким
торжествующим, как  в те дни, в дни победного шествия  аппаратчиков, быстрой
переориентировки приспособленцев,  жадной хватки  партийных  карьеристов.  Я
ожидал,  что победа  сталинцев в ЦК,  позорная  капитуляция Коммунистической
академии перед Кагановичем,
     "разброд" и "шатания" в бухаринской школе в ИКП, полный триумф Мехлисов
и Юдиных на "теоретическом фронте" окончательно доконают и Сорокина.
     Мы с ним  провели  вместе  первомайские  праздники. Потом  в конце  мая
собрались  к какому-то его другу, который жил где-то вне  Москвы, но Сорокин
нарочно  не говорил куда и  к  кому мы  поедем,  намеренно возбуждая во  мне
любопытство, а я так же намеренно не спрашивал.
     - Как теперь дела, Иван Иванович?
     Сорокин сразу ответил:
     - Лучше бывает, но редко!
     - Но ведь кругом катастрофа, Иван Иванович,-
     недоумеваю я.
     Сорокин делает удивленное лицо, впивается в меня своими проницательными
глазами, словно ожидая  от  меня  страшной  вести  об  этой неизвестной  ему
катастрофе.
     - Да ведь наших бьют повсюду,- поясняю я.
     В ответ Сорокин  залился  знакомым  мне  смехом,  так  что  я  даже  на
мгновение  подумал, что это, вероятно, "не наших  бьют", и  что, может быть,
"наши" вообще "не наши". Когда же Сорокин, успокоившись, спросил:
     - Кого же ты считаешь "нашими"? - я, не задумыва
     ясь, ответил в его же тоне:
     - Разумеется, Кагановича и Юдина!
     Сорокин сделался  мрачным, как  будто я произнес не имена известных ему
людей, а какой-нибудь нечисти. Потом медленно встал, подошел к  умывальнику,
плюнул  в него, и, заложив руки назад и  слегка  нагнувшись, начал шагать по
комнате, рассуждая вслух:
     -  Да, политика, как и  пространство, не терпит пустоты.В верхах партии
зияющая пустота.  Сталин  вынужден ее  заполнять  мнимыми  величинами  вроде
Кагановичей  и  Юдиных,  беря все, что есть  в партии  идеалистического, под
аппаратный контроль. Я слышал о выступлениях Каганови
     ча и прочих в Комакадемии. Слышал, как Сталин стал и "великим вождем" и
"мудрым теоретиком".  Но  трагедия заключается в  том, что ни Каганович,  ни
Мехлис не верят,абсолютно не верят в то, что сами говорят о Сталине, начиная
возносить его. Юдины  - это просто дурачье с претензиями  на "ученость". Как
политики они попугаи, а как "ученые" - мастера сводить цитаты  из  Маркса  с
цитатами из Ленина. Ни  одной  оригинальной мысли,  ни одногоживого слова не
ждите от них даже о  Сталине. Эти люди созданы,  чтобы  мыслить  цитатами  и
говорить штампами.
     - Как ты оцениваешь итоги пленума? - нетерпеливопрерываю я Сорокина.
     - Подожди.  К  этому я  и веду речь. Угрозы Кагановича расправиться  со
старыми революционерами и объявленная чистка во всей партии приближают нас к
развязке.
     - Развязка состоялась!
     - Неправда.
     - Как это неправда, если Бухарина и  Томского вышибли с постов, а Рыков
оставлен за "разоружение".
     - Рыков тоже будет вышиблен. Но не забудь, что ЦК находится под грозным
контролем человека, который силь
     нее всех  Кагановичей, вместе взятых,- это русский мужик. Его  вышибить
не  удастся ни  "храбростью" Кагановича,  ни цитатами Юдина, ни  "мудростью"
Сталина. Апрельский  пленум постановил закрепостить его второй раз. В этом -
исторический  смысл  пленума.  Но  удастся  ли  это?  Сомнительно,  если  мы
доберемся до XVI съезда.
     - Если не доберемся...- спрашиваю я.
     -  Тогда   второе  закрепощение  крестьянства  явится  причиной  гибели
советской власти, а  идеи социализма будут дискредитированы на русской земле
во веки веков...
     Сорокин  не  считал,  что правые потерпели окончательное поражение.  Он
восхищался  мужественной и последовательной  линией  Бухарина и  Томского на
пленуме. Был  доволен на  этот  раз  также Углановым  и Котовым,  а о  Стэне
выразился  очень  коротко  - "умница", слово, которое означало  в  его устах
высшую  похвалу.  Условием оставления правых на их постах было признание ими
"генеральной линии". Только один Рыков  ее  отчасти признал. Сталинцы за это
его и оставили "условно". Зато, несмотря на всю предварительную подготовку и
многочисленные "требования  с мест", сталинцы и Сталин не осмелились вывести
правых из Политбюро и ЦК.
     - Более  того,- говорил Сорокин,- сейчас же после пленума Сталин поехал
к Рыкову и всю ночь  пил с ним "рыковку", говоря  о  своей дружбе  к нему  и
любви  к Бухарину. Победители так не поступают. Но если Сталин возомнил себя
"рыцарем без страха и упрека", то имеется основание бояться новой подлости с
его  стороны.  В  умении  маскировать  эту  подлость  преданностью  друга  и
добропорядочностью человека  он доходит до  гениальности.  Не разгадают наши
этой двойственной натуры Сталина и сталинцев, тогда наступит развязка...
     -  Два  десятилетия  находиться  со Сталиным  в  нелегальной  партии, в
решающие дни проводить  вместе  с ним революцию,  десять лет заседать  после
революции за одним столом в Политбюро и после всего этого не знать Сталина,-
это уже действительно развязка,- говорю я.
     Сорокин заметно  оживляется.  Я вижу, что он доволен тем, как я нарочно
заострил  и  утрировал вопрос  о "развязке". Он хочет  только,  чтобы я  был
последователен. Он меня толкает  к этой  последовательности. Вопросы сыпятся
за вопросами. Когда я начинаю фальшивить, он ловит меня на полуслове, язвит,
издевается или бросает короткие фразы:
     - Ты попугайничаешь!
     - Ты повторяешь чужие слова!
     - Ты так говоришь, но не думаешь!
     Именно потому,  что Сорокин ловит меня  на  неправде, я выхожу из себя.
Это как раз  и  радует  его. Он наступает еще  больше, а я еще больше злюсь.
Сорокин преспокойно  продолжает  свою прогулку по комнате,  но  потом  вдруг
останавливается, поворачивается ко мне и резко спрашивает:
     - Ты веришь в подлость Сталина?
     - После информации "Генерала" я в ней и не думал сомневаться.
     - Тогда  запомни -  при прочих  равных условиях в политике  преуспевают
только подлецы.
     - Но тогда тем более развязка уже состоялась,-делаю я новый вывод.
     -  Вот  тут  ты   и   ошибаешься.  Развязки  нет.   Сталин   исподтишка
подкрадывается к ней.  Но  его  можно  предупредить и  по-сталински, то есть
ответить на  подлость подлостью, и  профилактически, то  есть  хирургическим
ножом.
     После  последних  слов  Сорокин  вопросительно  посмотрел  на  меня.  Я
продолжал  молчать. Но  слова  "хирургический  нож" острием врезались  в мое
сознание. Сорокин сделал паузу, как бы давая мне время переварить сказанное.
     -  Государственный   переворот   не  есть  контрреволюция,-   поясняюще
продолжал Сорокин,-  это только  чистка  партии  одним ударом от собственной
подлости. Для этого  не нужен  и столичный гарнизон Бонапарта.  Вполне доста
точно  одного  кинжала  советского  Брута  и двух  слов  о  покойнике  перед
возмущенной толпой фанатиков:
     - "Не  потому я Цезаря  убил, что любил  его меньше,  но  потому, что я
любил Рим больше!".
     Сорокин еще раз сделал паузу,  на этот  раз более длинную. Я  продолжал
хранить молчание,  но то  красноречивое  молчание, которое  выдавало  меня с
головой.
     - Ты чего побледнел, будто только что убил Сталина?- дергает он меня за
плечо.
     Я молчу. Сорокин продолжает:
     -  Каждый друг - потенциальный  Брут, но  чтобы стать  Брутом  римского
класса,  надо  уметь  забыть  свое  прошлое,  ненавидеть  свое  настоящее  и
отказаться от своего будущего, во имя вечного и бессмертного - во имя своего
Рима. Ни  одна страна  не  богата такими Брутами,  как наша.Только  надо  их
разбудить. Но тот Брут загубил Рим, а  наш спасет  его. И в этом бессмертное
величие советского потенциального Брута.
     Сорокин развил  эту  тему еще  дальше  и глубже,  беспощадно  откидывая
воображаемые контраргументы. Я чувствовал, что  он, по обыкновению, убеждает
не меня,  а самого  себя  в своей  правоте.  Однако  мысль  о насильственном
дворцовом перевороте  против  Сталина сама  по себе не была новой,  особенно
среди молодежи, но лидеры  правых  были решительно  против этого. Помню, как
накануне XVI съезда на квартире Сорокина собралась  группа "неразоружившихся
оппортунистов". Был приглашен и Бухарин.  Бухарин  был в веселом настроении,
шутил  со всеми, как будто это не его, а  Сталина собираются хоронить на XVI
съезде. Вся идиллия была нарушена неприятным вопросом:
     - Николй Иванович, когда  жизнь подтвердила ваши самые мрачные прогнозы
во  всех отраслях внутренней политики, а крестьяне,  доведенные до отчаяния,
проголосовали  за вас своей кровью, неужели после всего этого вы собираетесь
на XVI съезде голосовать за Сталина?
     С лица Бухарина исчезла притворная веселость, наигранное хладнокровие и
маска политического  индифферентизма.  Вероятно,  такие  вопросы в последние
месяцы задавали ему не раз. Столь же вероятным казалось и то, что у Бухарина
на такие и им подобные вопросы никакого  удовлетворительного ответа не было.
Он  находился в положении полководца,  который, блестяще выиграв генеральное
сражение,  предлагал  противнику собственную  капитуляцию, так как не знал о
своей победе.
     -  Атаки  против сталинцев  сверху не  увенчались успехом. Линия партии
может быть выправлена только снизу,- вот все, что мог сказать Бухарин.
     - Но в том-то и дело, что партии нет,  а есть аппарат, против  которого
бессильны и членские билеты низов, и крестьянские вилы в деревне,-  вмешался
Сорокин.
     - Мораль? - спросил Бухарин.
     - Хирургия! - ответил Сорокин.
     Наступила  та напряженная  тишина, которую прилично нарушать только при
веском  аргументе. Такого  аргумента не нашлось сразу  даже у  Бухарина.  Мы
продолжали молчать. Бухарин почувствовал, что он должен ответить.
     -  Нож  в руках  неосторожного хирурга может вместе  с язвой поразить и
жизнь молодого организма,- сказал он наконец.
     Сорокин сразу отвел аргумент:
     - При  смертельной  язве  такая  операция  явится только актом  высокой
милости к самому организму.
     Вновь  наступила тишина.  Но  нарушить  ее пришлось  опять-таки  самому
Бухарину. Теперь он начал издалека.
     - В  нашей  революции,-  говорил Бухарин,- надо различать две стороны -
преходящую  форму   правительственной  верхушки  и   постоянное   содержание
социального  строя. Идеалы социализма и социальной  справедливости,  во  имя
которых   мы  совершили   революцию,   не  могут  быть  принесены  в  жертву
межгрупповой  борьбе  в  верхах  партии.  Неумелое  управление  великолепной
машиной вовсе не говорит о пороках самой машины. Нелепо разбивать этумашину,
лишь бы убрать водителя.
     Бухарин прочел Сорокину и нам  почти  часовую лекцию в этом духе. Стало
ясно, что  хотя  Бухарин и не  собирался предложить  Сталину  "торжественную
капитуляцию" на XVI  съезде,  но не думает  вернуться к своим прежним атакам
против "водителя".
     Острота  внутрипартийной  борьбы дошла  до такой  грани, за  которой  у
оппозиции  была только  одна перспектива - обращение к народу,  а народ  был
против  всей существующей социальной  системы ("машины"). У  меня  создалось
впечатление,  что Бухарин боится этого народа не меньше, чем Сталин. Идеолог
советского крестьянства с  его вернейшим лозунгом - "обогащайтесь!" - словно
испугался, как бы это  крестьянство  не объявило  его  своим "Пугачевым". Ни
Бухарин, ни его друзья на это органически не были способны.
     Вернусь к теме. Мы выехали из Москвы довольно поздно, но  уже через час
прибыли к месту назначения  - в Подольск.  Направились на  квартиру, которая
была  приготовлена  для  нас.  Принял  нас  пожилой  интеллигентный  человек
высокого  роста,  худощавый, черный, с  украинским  выговором, но с немецкой
фамилией. Потом я узнал, что это был старый "железнодорожник", член коллегии
Народного комиссариата путей сообщения. Здесь мы застали и "Генерала". Ночью
Сорокин и "Генерал" ушли с "железнодорож
     ником"  куда-то, а я лег спать. Утром, когда меня вызвали к завтраку, я
нашел уже довольно большое  общество, в том числе некоторых  наших друзей из
Москвы. Общество собралось в день рождения члена ЦКК Виктора.  Юбиляр Виктор
был довольно известным человеком в партии. Его пригласили сюда из Москвы для
"чествования",  так  как  свою  революционную  работу  он  начал  здесь.  Но
"чествование" было  официальной "легендой". На самом деле это было совещание
представителей  разных московских  групп,  поддерживающих правых лидеров или
связанных  с  ними.  Совещание  было  посвящено  итогам  пленума  ЦК  и  XVI
конференции партии и задачам оппозиции в связи  с подготовкой XVI партийного
съезда. Главным докладчиком был сам  Виктор, который участвовал на пленуме и
на XVI конференции. Я его видел впервые, но много раз слышал его имя и знал,
что  он занимает крупное положение в  правительственном аппарате.  Он  очень
мало говорил  о том, что происходило  на пленуме,  зато подробно осветил всю
закулисную  борьбу  аппаратчиков  против  правых,  главным образом по  линии
советского аппарата и ЦКК.
     -  После всего того,  что произошло,-  говорил Виктор,-  мы  поставлены
перед дилеммой:  либо мы  сдаемся  на милость Сталина и его группы, тогда мы
несем одинаковую ответственность вместе с ними за гибель революции, либо  мы
переходим от пустых деклараций к более действенным формам борьбы, тогда есть
серьезные шансы  на  спасение  революции и  страны.  Если нам удастся  через
голову аппаратчиков  доложить  нашу  программу  партии  и  народу,  то  наши
старания  увенчаются  полным успехом.  На возможные  возражения,-  продолжал
Виктор,-  что  при  выборе второго  пути  мы  рискуем  быть  политически  и,
вероятно,  физически  изолированными, как это  случилось  с  троцкистами,  я
отвечаю:  изолированы мы будем  и в том  случае, если бы мы встали на первый
путь,  на  путь капитуляции.  Это  только  вопрос  времени.  Кто  утверждает
обратное,  тот не знает ни опыта истории, ни логики политической борьбы, ни,
конечно, натуры Сталина. Но  лучше сознательно погибнуть  в борьбе за правое
дело, чем кончить жизнь самоубийством в качестве жалких капитулянтов. Каждый
из  присутствующих должен разрешить эту дилемму, полностью сознавая риск, на
который он идет.  Да, шансы наши серьезные, но и риск велик. Кто способен во
имя  шансов  победы  рисковать  своей  головой, тот уже по  крайней  мере не
рискует  одним - потерей чести революционера.Виктор говорил  убедительно и с
пафосом, как, может быть, говорил в те годы, когда он рисковал головой перед
другой   полицией,   перед   царской.  Именно  его  репутация   бесстрашного
революционера в  прошлом придавала вес и  значение каждому его слову. Прения
тоже были на  этот раз серьезные и  деловые. Предстояло решить два вопроса -
продолжать ли борьбу против сталинского крыла  в партии, если да, то в каких
формах и при помощи каких методов. На  первый вопрос у всех был один ответ -
продолжать. По второму вопросу взгляды значительно расходились. Эти взгляды,
по  существу,  воспроизводили  противоречия,  существовавшие  среди  лидеров
оппозиции по этому вопросу.  Там были  "активисты"  - сторонники решительных
действий (Бухарин,  Томский, Угланов, Розит, Михайлов и др.), "пассивисты" -
сторонники выжидательного  бездействия", как  выразился  бы  Троцкий (Рыков,
Котов, Куликов, Уханов,