Авторханов.
   Технология власти.

     ББК 66.61
     А 22
     Художник АЛЕКСАНДР МАТРЁШИН
     А 4702010201-023 Без объявл
     М 128(03)-91
     ISВN 5-85050-012-4
     Авторханов А., 1991 Матрешин А., оформление, 1991
     OCR: Анатолий Кагалов

     Часть первая
     БУХАРИН ПРОТИВ СТАЛИНА

     I. НАЧАЛО КОНЦА

     Еще  в  обеденный  перерыв  нам  сообщили,  что в  шесть  часов  вечера
состоится экстренная и весьма важная  лекция. Тема лекции не была названа, и
имя лектора держалось  в тайне.  Однако нас предупредили, что явка для  всех
студентов Института красной профессуры  (ИКП) обязательна. Пропуск на лекцию
-   по   партийным  билетам  с  дополнительным  предъявлением   студенческих
удостоверений.
     Столь строгий  порядок  слушания  лекции и  инкогнито  лектора  вызвали
всеобщий интерес. Начали гадать, судить и рядить. Некоторые обращались  даже
лично к ректору ИКП, Михаилу Николаевичу Покровскому, но тщетно. Само здание
ИКП (до  революции  в нем помещался лицей имени цесаревича Николая - Москва,
Остоженка,  53)  начало  принимать  торжественный  вид.  Наскоро  сочинялись
лозунги,  и  их старательно выводили  белой  краской на красных  полотнищах.
Вывешивались  портреты  основоположников  марксизма,  исполненные  масляными
красками и  одолженные, видимо,  по  столь  торжественному  поводу у  других
высоких учреждений. Уборщицы мыли и натирали "во внеочередном порядке" полы.
Рабочие чистили двор.  Библиотекарши  выставляли  лучшие  книги.  Трубочисты
лазили по крышам, профессора заняли очередь у парикмахера.
     Мы   продолжали  гадать:   в  связи   с   чем   устраивается   вся  эта
"потемкинщина". Старожилы-уборщицы рассказывают  нам, что подобный переполох
происходил у  них в  случае "высочайшего визита", но ведь Зиновьев, Бухарин,
Угланов бывают здесь запросто, следовательно, приезжает не кто иной, как сам
Михаил Иванович "Калиныч" -подсказывали нам уборщицы.
     Однако если  в глазах "простого народа" Калинин был "красным царем", то
мы, "красные  профессора",  измеряли вождей  революции  по  нескольку  иному
масштабу - политическому и теоретическому. И, с точки зрения этого масштаба,
нам казалось, что "Калиныч", хотя  и симпатичный старичок, но  как политик -
чужая тень, а как теоретик - круглый нуль. Впрочем, визит "президента"- тоже
событие для Института. Мы готовы были снисходительно выслушать и Калинина.
     Я  занимал комнату в  общежитии ИКП на Пироговке. Чтобы не опоздать  на
важную лекцию, я приехал на  полчаса раньше.  И  неожиданно для себя  застал
Институт в великом трауре.
     В коридорах толпились студенты и тихо, почти шепотом,  разговаривали  о
чем-то  таинственном. Профессора  успели  побриться, но веселее от этого  не
стали.   Торжественная   печаль   переживаемого  момента   лишь   еще  резче
подчеркивалась видом их  свежевыбритых лиц.  Они говорили  на  темы  истории
древних вавилонян -  "беспартийная" тема, казалось,  была  нарочито выбрана,
чтобы уйти подальше в глубь веков от неприятной современности. Уборщицы, уже
в белых халатах и красных платочках, поглядывали исподтишка то на студентов,
то  на профессоров,  явно недоумевая, чего  это люди повесили  носы накануне
столь великого события.
     Только  наш  всеобщий  любимец  -  швейцар  Дедодуб   -стоял  на  своем
"революционном  посту"  спокойно  и невозмутимо.  Не без важности  любил  он
повторять:
     - Честно служил четырем царям и всех четырех пережил.
     - Последним был  Николай Кровавый.  Сколько же вам  выходит  тогда лет,
Дедодуб? - спросил я его однажды.
     - Последним был Ленин,- увильнул он от прямого ответа.
     Между прочим, когда я начинал  просвещать Дедодуба,  говоря, что  Ленин
вовсе  не был царем, а был  самым обыкновенным человеком, которого революция
избрала своим вождем, старик ехидно улыбался, приговаривая:
     - Да, Николай был человеком, Ленин был человеком, я тоже человек. А вот
вы книжники, талмудисты. В книжках родились, в книжках и умрете, не послужив
ни царям,  ни  людям,  ни даже  себе самим... Ох, жалкий народ  этот книжный
народ...
     Но сегодня Дедодуб  был именинником и  готовился с достоинством открыть
дверь перед пятым царем -  Михаилом Ивановичем Калининым. Траур Института до
него явно не доходил.
     Между тем, Институт все больше погружался во тьму.
     Порывшись  некоторое время в эмигрантских  газетах  в  парткабинете,  я
направился в актовый зал. Шептавшимся по углам я на ходу бросил:
     - Скоро шесть, пойдемте на лекцию.
     Но  зал  был наглухо закрыт.  У входа караулило  незнакомое  мне лицо в
штатском. Я вернулся к толпе и спросил:
     - В чем дело? Будет лекция?
     Никто не обратил внимания на вопрос. Только мой друг Сорокин подошел ко
мне и едва слышным голосом процедил сквозь зубы:
     - Дело плохо, очень плохо.
     - А именно?
     - Не знаю...
     - Почему же ты думаешь, что плохо?
     - Не думаю, а знаю.
     - Так говори же, в чем, в конце концов, дело?
     - Не знаю.
     Отчаявшись  узнать у Сорокина что-либо путное, я  направился  в учебную
часть. Наша  секретарша  Елена Петровна, всегда веселая и предупредительная,
на этот раз была тоже явно не в духе.
     - Зубная боль? - спросил я.
     - Хуже,- ответила она.
     - Будет лекция?
     - Не знаю.
     - Простите, Елена Петровна, но я ничего не  могу понять. Что у нас тут,
"заговор глухонемых" организовался,
     что ли? Или мы находимся у порога всеобщего столпотворения?
     - Вы попали в точку
     - То есть? - спрашиваю я.
     - Значит:  заговор и столпотворение.В  ее тоне  не было даже  намека на
иронию. Вошедший секретарь партийной ячейки ИКП Орлов
     попросил  доложить Михаилу  Николаевичу,  что  заседание  бюро будет  в
парткабинете и что все ждут только его.
     - А лекция? - спросил я Орлова.
     - Будет в семь часов.
     - Можно присутствовать на бюро, товарищ Орлов?
     Орлов пробормотал себе под нос что-то вроде:  "чего, мол, жужжишь,  как
назойливая муха" - и вышел.
     Елена   Петровна   ушла   докладывать   Покровскому.   Я   же,  мучимый
любопытством, решил все-таки попытать счастья и направился в парткабинет.
     Я догнал Орлова почти у двери парткабинета. Орлов  был старшекурсником,
"профессор без  пяти минут", как мы в  шутку величали выпускников. Он смерил
меня с ног до головы, словно  видел в первый раз, но не сказал ничего. Мы  с
самого начала невзлюбили  друг друга: я его  - за высокомерие,  он меня - за
непочтительность. Я вошел в парткабинет.
     Там собралось уже много людей и все  сидели молча. Я опять начал рыться
в  тех  же  самых газетах  в  ожидании того,  что  произойдет дальше. Во мне
говорило  уже  не  любопытство,  а  упрямство.  Если Орлов  скажет;  уходи -
останусь; если же ничего не скажет - уйду сам,
     Но   Орлову,   видно,  было  не  до  меня.  Когда  вошел  Покровский  в
сопровождении секретаря  Краснопресненского  райкома  Никитина,  все  ожили.
Орлов попросил членов бюро  занять места и объявил заседание  открытым. Речь
его была краткая, но очень ядовитая.
     -Величайшее злодеяние, о котором мы сейчас узнали,
     является делом рук белогвардейской банды оппозиционеров...
     Мне показалось, что при словах "белогвардейской банды" он  окинул  меня
тем же злым взглядом, что и у входа в кабинет.  А я вот как бы назло сегодня
только  и копаюсь в этих проклятых "белогвардейских" газетах! - промелькнула
у меня мысль.
     -...мы должны эту банду выловить и  уничтожить..Она имеет своих агентов
и в ИКП...
     Когда  Орлов сказал  "агентов", наши взгляды встретились,  может  быть,
конечно, случайно.
     Однако  чем  больше  Орлов  входил  в азарт  красноречия,  тем  более я
убеждался, что наши  взгляды встретились  действительно случайно. Он  как бы
обращался к каждому в отдельности: "не ты ли этот самый агент?" Ко всеобщему
УДОВОЛЬСТВИЮ,  Михаил Николаевич прервал  оратора  и  сказал, что прежде чем
обсуждать вопрос, он считает  нужным посетить актовый зал для  осмотра,  так
как не все присутствующие в курсе дела.
     Мы перешли  в актовый зал  на  втором  этаже.  Вот теперь-то  я  понял,
наконец, в чем дело.
     На  задней стене,  за  лекторской трибуной,  висел написанный, кажется,
известным  Бродским  портрет  Сталина. Он был  изображен во  весь  рост, но,
увы...  обезглавлен.  Неуклюже вырезанная,  видимо,  каким-то  тупым орудием
голова  валялась  тут  же,  на  полу.  На  груди Сталина,  прямо над  рукой,
по-наполеоновски  заложенной за борт  знаменитой  шинели,  была  прикреплена
надпись из вырезанных газетных букв:
     "Пролетариату нечего  терять,  кроме  головы  Сталина.  Пролетарии всех
стран, радуйтесь!"
     На  заседании  бюро многие  доказывали, что  "казнь  Сталина"  является
провокационной  демонстрацией  антипартийных   групп  в  ИКП.   В  отношении
организационных мер решили пока ограничиться  тем,  чтобы  создать партийную
комиссию для расследования дела. Секретарь райкома Никитин даже рекомендовал
не принимать слишком близко к сердцу поступок, который, может быть, является
просто  "хулиганским  актом". Во  время этих слов  Никитина я уже сам вонзил
взгляд  в Орлова.  Будь Орлов физиономистом,  он  легко  прочел  бы  в  этом
взгляде: "видишь, как  ты вечно любишь загибать,  никакой белогвардейщины, а
просто хулиганство".
     На место обезглавленного Сталина принесли  откуда-то  новый портрет, на
котором  Сталин  изображен вместе  с Лениным в Горках в  1922  году: копия с
известного   фотографического  снимка.  Поэтому  пришлось  убрать  отдельный
портрет Ленина.  Соответственно переместили  Маркса и  Энгельса. Появился  и
портрет  председателя   Совнаркома  А.  И.  Рыкова,   который  первоначально
отсутствовал. Институт снял траур.
     Тем временем  начали съезжаться к нам гости: студенты Коммунистического
университета   им.   Я.  М.   Свердлова,  аспиранты  и   научные  сотрудники
Коммунистической    академии     и     РАНИИОН     (Российская    ассоциация
научно-исследовательских институтов общественных наук). Они тоже должны были
присутствовать на предстоящей лекции. Мы не были  заранее извещены,  что все
четыре высшие  школы  будут  слушать эту лекцию вместе.  Тем более возрастал
интерес  к  самой  лекции.  Свердловцы  и  комакадемики  были  так  же  мало
осведомлены о теме, как и мы. Многие из них спрашивали нас, кто и что должен
читать.
     Актовый зал уже был  переполнен. Многие должны были стоять в проходе  и
по сторонам,  опоздавших  не  пускали  вообще. Мы с  моим  другом  Сорокиным
предусмотрительно  заняли  места в первом ряду, но пришел Михаил Николаевич,
который вежливо объявил, что первый ряд предназначен для гостей.
     -  Дискриминация  прав человека и  гражданина,-съязвил Сорокин  и,  зло
посмотрев на гостей - свердловцев и комакадемиков,- встал с места.
     Но  когда  гости  толпой двинулись  на  первый  ряд, Михаил  Николаевич
объяснил, что  свердловцы и комакадемики - не гости, а свои, гости  же скоро
приедут. Тем временем мы уже успели  захватить места в третьем ряду, которые
были освобождены свердловцами, ринувшимися было на первые места.
     - Идут,- сказал вдруг Сорокин.
     Я обернулся к  двери.  Раздались громкие аплодисменты. К  первым  рядам
двигалась торжественная процессия гостей. В зале кричали:
     -  Да здравствует  ленинский ЦК! Ура  соратникам и ученикам Ленина!  Да
здравствует Политбюро!
     Крики "ура" и аплодисменты нарастали все больше и больше. Когда один из
гостей крикнул:
     - Да здравствует Институт красной профессуры -
     теоретический штаб ЦК ВКП(б)! -
     неподдельный энтузиазм перешел в  экстаз. Гости  аплодировали нам, а мы
аплодировали гостям.
     - Да  здравствует  коллективный  вождь, учитель  и  организатор  ВКП(б)
-ленинский ЦК! Ура, товарищи! -крикнул с трибуны Орлов.
     -  Ура,  ура, ура-а-а-а! - прокричали мы в ответ.Тряся  седой  бородой,
вышел на трибуну Покровский и
     занял председательское  место. Раздался звонок. Гости  сели, сели и мы.
Водворилась могильная тишина.
     Председатель тихо, но членораздельно объявил:
     - Слово для доклада имеет товарищ Сталин.
     Это было  28 мая  1928  года. Доклад назывался "На хлебном  фронте"1. Я
впервые  видел человека, о  котором  раньше  слышал  только  то,  что он  по
должности - генеральный  секретарь ЦК, а по национальности - грузин. Правда,
я  внимательно изучал  в свое время его лекции  "Об основах ленинизма"  1924
года  в  Свердловском университете.  Хотя Сталин выступал в  них как простой
комментатор Ленина,

     1И. С т а л и н. "Вопросы ленинизма".
     Из  беседы  со студентами Института  красной  профессуры, Свердловского
университета и Комакадемии.

     но мне  казалось  тогда,  что у этого комментатора  железная  логика  в
интерпретации ленинизма и сухой реализм в собственных выводах.
     Тогда  никто  не думал  и  даже  не  предполагал,  что  "Сталин - Ленин
сегодня", как это подобострастно установил потом Анри Барбюс. Если бы Сталин
умер тогда, то  о  нем  теперь  уже давно забыли  бы даже в  его собственной
партии.  Сталин  еще  не  был  не  только  Лениным,  но  и  самим  собою.  С
исторической  точки  зрения, за ним числилась только Одна явная заслуга или,
если угодно, одно явное преступление: участие в октябрьском заговоре, причем
- в  роли намного ниже Троцкого и несколько  выше какого-нибудь Шкирятова. В
1928  году Сталин был  тем, кем был  Муссолини накануне  римского похода,  а
Гитлер -  перед 30 января 1933  года. Правда, в кругах более посвященных его
не называли иначе как "шашлычником", намекая не столько на кавказскую кухню,
сколько на  профессию "мясника".  Но для большинства Сталина тогда не  было,
был все еще Джугашвили.
     Мы  были  разочарованы тем,  что  беседа  предполагалась на  не  совсем
академическую  тему  -  "На  хлебном  фронте".   Мы  ожидали  чего-то  вроде
"китайской революции" (эта  тема  была тогда в большой моде), или "тактика и
стратегия Коминтерна", а тут нам предлагают  разжевывать "хлеб насущный", да
еще  и выслушивать статистические подсчеты! Увы,  года через два эта  лекция
дошла  до   сознания  последнего   крестьянина  в  стране.  Оказывается,  мы
присутствовали при  историческом  событии. Сталин  изложил нам впервые  свой
план будущей "колхозной революции" и положил этим начало конца нэпа.
     Сталин, видимо,  учитывал  наше настроение и,  прежде чем приступить  к
самому докладу, сделал ряд оговорок. -  Вы, вероятно, ждете от меня,- сказал
он,- теоретического доклада на высокие темы. Но я вас должен разочаровать...
Во-первых, я  не теоретик,  а практик.  Во-вторых, я  держусь  марксистского
правила: "один  действительно  революционный шаг выше  дюжины  теоретических
программ"... И вот тема, которая мною избрана по поручению  ЦК  для  доклада
здесь, и является  практической, но революционной темой: хлеб.  От того, как
мы разрешим проблему хлеба, зависит не только  судьба советской власти, но и
мировой  революции. Ведь  мировая революция может питаться только  советским
хлебом.
     Эти последние слова мне запомнились накрепко.
     Сталин говорил тихо, монотонно и с большими паузами,
     как бы стараясь не столько  подбирать слова  и формулировки, сколько не
сказать  ничего  лишнего.  Он, казалось, читал вслух неписанную часть текста
своего доклада. Конечно, у Сталина был грузинский акцент, что  было особенно
заметно в  тех случаях, когда он волновался. В спокойном  эпическом рассказе
он умел смягчить свое произношение.
     После вводного слова Сталин уже читал заранее написанный текст доклада.
Он  избрал  свой  излюбленный   метод  собеседования:  "вопросы  и  ответы".
Большинство из "вопросов" было тоже сочинено самим Сталиным от нашего имени,
а многие  из вопросов, которые были ему действительно заданы после окончания
доклада, вообще не вошли в текст доклада, опубликованного в прессе.
     Основной  вопрос  доклада  был  следующий:   что  нужно  делать,  чтобы
советская власть получила от крестьян больше  хлеба и по  возможности даром?
Иначе  говоря:  существуют  ли  возможности  и пути  превратить крестьянина,
свободного  труженика  на  частном  наделе,  в  крестьянина-производителя на
государственной земле?
     В  ответ  на  этот  вопрос  Сталин  и огласил  впервые  свою  программу
"колхозов и совхозов".  Как  обычно в  подобных  случаях, Сталин ссылался на
Ленина и доказывал,  что  единственный выход  для  советской  власти с целью
увеличения производства  товарного хлеба в сельском хозяйстве -это переход к
коллективным  формам   хозяйства,  это  -коллективизация   крестьянства.   О
"ликвидации  кулачества"  Сталин  еще  не  говорил,  ограничиваясь ленинской
формулой: "опора на бедноту,  союз  с середняком и  борьба  с  кулачеством".
Короче:  нэп  кончается.  "В  городе  - социалистическая индустриализация, в
деревне - "колхозная революция",- таков был смысл доклада.
     Едва  ли  он  сам  представлял  себе  тогда,  во  что все  это выльется
конкретно и какие  будут  издержки этого  сложного процесса.  Но  еще меньше
представляли себе мы, "теоретики".
     Сталин говорил уже около  двух часов подряд, часто пил воду. И когда он
очередной раз  потянулся к  графину, воды уже не  оказалось. В зале раздался
смех. Кто-то из  президиума подал Сталину  новый графин - Сталин жадно выпил
почти  полный стакан  и,  обращаясь к аудитории,лукаво посмеялся и сам:- Вот
видите, хорошо смеется тот, кто смеется  последним. Впрочем, могу обрадовать
вас, я кончил. Раздались аплодисменты.
     Председатель объявил десятиминутный перерыв. Вопросы он просил задавать
в письменной форме. Мы вышли из зала.
     -  Мы  казнили лишь  портрет  Сталина,-так обобщил свое  впечатление от
доклада Сорокин,- а Сталин похоронил дух ленинизма.
     Это   замечание  меня  взбесило.  Я  знал  Сорокина  как   закоренелого
нигилиста,  для  которого все  земные авторитеты - ничто, если речь идет  об
обосновании его собственной теории. Даже Маркса он любил поправлять и ловить
на противоречиях. Про Ленина он имел обыкновение кстати и некстати повторять
стандартную  фразу:  "Ленин  тоже   ошибался".  Ну,   куда  теперь   Сталину
состязаться с Сорокиным!
     - Гениальнейший товарищ Сорокин! Скажите, в чем вы видите похороны духа
ленинизма товарищем Сталиным? - спросил я иронически-официальным тоном.
     - А ты и не заметил?
     - Нет.
     -  Да, брат,  слона-то ты и  не приметил.  А вот скажи,в  чем  сущность
"кооперативного плана" Ленина?
     - Его изложил Сталин,- ответил я.
     - Не изложил, а исказил. То есть попросту сфальсифицировал.
     Ты  не мудрствуй,  а  скажи  членораздельно, в чем ты видишь сталинскую
фальсификацию! - продолжал я добиваться.
     -  "Кооперативный  план"  для  Ленина - не  колхозы,  не  совхозы и  не
коммуны, а рабочие кооперативы в городе и крестьянская торговая кооперация в
деревне при сохранении командных  высот  в руках  пролетарского государства.
"Кооперативный  план"  Ленина  лежит  в  сфере  обращения,  а  Сталин  хочет
перевести  его в  сферу производства, для  чего ему и пришлось  выдумать три
формы кооперации:  снабженческую, сбытовую и  производственно-колхозную. Вот
эту  последнюю,  третью  форму  докладчик  считает  ленинской высшей  формой
кооперации,  к которой мы должны перейти теперь. Ведь это  прямое глумление,
над памятью Ленина и жонглерство понятиями. Ведь  Ленин  даже не знал  слова
"колхоз", а Сталин приписывает ему теперь целый план. Ну и орел же этот твой
земляк,- заключил Сорокин свою речь.
     -  Да,  Кавказ -  родина  орлов,-  не без гордости ответил  я. - Но  на
Кавказе, кажется, ишаки тоже водятся, заметил мой друг.

     Раздался звонок.  Мы  двинулись в  зал.  Перед  Сталиным  лежала  кучка
бумажек. Он разбил вопросы на три группы: "принципиальные", "технические"  и
"вопросы не по существу"  (к  последней категории большевики всегда относили
вопросы, на которые почему-либо считали