обычно  я  видел  самого  себя,  только  более
позднего, взрослого. И более раннего тоже. Ох... Должно быть,  тогда  все  и
началось. Ведь именно тогда я и начал попадать во всякие  истории!  Да,  да,
теперь я вспомнил!
   -  Успокойтесь,  профессор,  -  проговорила  Кэтрин.  -   Успокойтесь   и
расскажите мне все по порядку.
   Профессор слегка расслабился.
   - Итак, Пуззи был чудовищем, монстром, демоном моих кошмаров. И теперь  я
знаю, что именно он со мной делал! Каким-то образом ему  удавалось  показать
мне меня будущего, я наблюдал со стороны за своим  собственным  взрослением.
Он заставлял меня повторять вслух все, что я узнавал. И он.., он ел  знания!
Да, да, именно ел, питался ими. Пуззи испытывал  ко  мне  какую-то  странную
симпатию, вернее - не ко мне, а к чему-то во мне.  Он  обладал  способностью
усваивать произносимую  вслух  информацию  и  превращать  ее  в  кровь,  как
растение превращает в клетчатку солнечный свет и воду.
   - Я.., не понимаю, - снова сказала девушка.
   - Не понимаете? Ну разумеется!.. Ни вы,  ни  я  этого  не  понимаем.  Мне
только известно, что все было именно так, и мне этого  достаточно.  Подумать
только, что все свои лекции я на самом деле читал плюшевому чудовищу,  когда
мне было четыре года! Все слова, весь смысл  этих  лекций  каким-то  образом
попали от меня теперешнего ко мне тогдашнему, и я  скармливал  их  чудовищу,
которое поглощало их, как мы поглощаем  пищу,  а  в  качестве  приправы  оно
использовало те несчастные случаи, которые оно же заставляло меня устраивать
в моих грезах. Однажды Пуззи подучил меня сделать так,  чтобы  один  человек
споткнулся - обо что бы вы думали? О  шляпу!  Абсурд,  скажете  вы,  но  это
действительно было так! Мужчина  споткнулся  о  женскую  шляпку  с  широкими
полями и полетел в вентиляционную шахту подземки. И  когда  мне  исполнилось
четырнадцать, я сам оказался поблизости от того места и  увидел  все  своими
собственными глазами. И так  было  и  со  всеми  остальными!  Все  кошмарные
происшествия, при которых мне довелось присутствовать,  я,  на  самом  деле,
смутно помнил, потому что когда-то я их уже видел! И я  не  в  силах  ничему
помешать! Скажите, что мне делать, Кэтрин?
   В ее глазах стояли слезы.
   - А.., я? Что насчет  меня?  -  прошептала  она  больше  потому,  что  ей
хотелось помочь ему справиться с отчаянием, чем по какой-либо иной причине.
   - Вы... Что-то было и насчет вас. Ах, если бы я только мог  припомнить!..
Сейчас мне представляется, что это как-то связано с этим.., с этой игрушкой,
с этой тварью. Вы росли в том же доме, в том же окружении, что и  я,  и  мне
почему-то  кажется,  что  это  делает  вас  особенно  уязвимой  перед   этим
существом. Я смутно припоминаю, что оно сделало с вами что-то такое,  что..,
что...
   Профессор  не  договорил.  Его  глаза  округлились  от   ужаса.   Девушка
по-прежнему сидела рядом с ним, поддерживала и утешала его.  Тон  ее  голоса
нисколько не изменился - изменилась она сама.
   Ее лицо ссохлось и съежилось. Глаза удлинились. Уши  стали  вытягиваться,
расти; сначала они  сделались  длинными,  как  у  осла  или  кролика,  потом
превратились в покрытые редкими хитиновыми волосками клешни  богомола.  Зубы
увеличились и стали огромными и острыми, как зубья  бороны.  Руки  сделались
длинными, суставчатыми, тонкими, как соломинки, а тело, наоборот,  раздалось
вширь, как туго набитый мешок.
   От нее за версту разило гнилым мясом.
   Из открытых лакированных босоножек торчали теперь длинные, мерзкие когти.
Кожу покрыли свищи и струпья.
   И несмотря на это она - оно - продолжало держать его за руку  и  смотреть
на него дружелюбно и с состраданием.

***

   Джереми резко сел и отшвырнул Пуззи в угол кроватки.
   - Это не смешно! - крикнул он. -  Не  смешно,  не  смешно,  не  смешно!!!
Прекрати немедленно, слышишь?!
   Чудовище село и посмотрело на него мягким, ласковым взглядом -  ни  дать,
ни взять настоящий плюшевый медвежонок.
   - Не шуми, - сказало оно вкрадчиво. - Оставь от нее мокрое  место.  Пусть
она растечется, как жидкое мыло. Или пусть у нее в животе заведутся  шершни.
Можно засунуть ее...
   Джереми заткнул уши обеими  руками  и  крепко  зажмурил  глаза.  Чудовище
продолжало что-то говорить, но мальчик разрыдался и,  выскочив  из  кровати,
сбросил Пуззи на пол и наподдал ногой. Чудовище заворчало.
   - Вот это - смешно! - выкрикнул мальчик. - Ха-ха!
   То всхлипывая, то крича, он наступил обеими ногами на податливый,  теплый
живот Пуззи и подпрыгнул. Потом подобрал с  пола  корчащееся  тело,  швырнул
через все комнату и попал в висевшие на стене часы. Часы и чудовище упали на
пол почти одновременно, и шестеренки, пружины, осколки стекла и капли  крови
так и  брызнули  во  все  стороны.  Джереми  бросился  к  Пуззи  и  принялся
остервенело топтать его, превращая в бесформенную, губчатую массу,  и  кровь
из его изрезанных ступней смешивалась с кровью чудовища - той самой странной
кровью, которую Пуззи закачивал в его шейную артерию.
   Когда мать Джереми прибежала на шум, она едва не потеряла сознание. С  ее
губ сорвался отчаянный вопль, но Джереми продолжал  смеяться  и  выкрикивать
какие-то нечленораздельные угрозы. Врачу пришлось дать ему успокаивающее,  и
только когда мальчик уснул, он сумел заняться его ногами.
   После этого случая Джереми  так  никогда  и  не  стал  крепким,  здоровым
мальчиком. Но врачам удалось сохранить ему жизнь, на протяжение  которой  он
продолжал смотреть свои странные сны наяву. В конце концов его нашли мертвым
в университетской аудитории, где он читал лекции  по  философии.  Глаза  его
были широко открыты, словно перед смертью он увидел что-то ужасное,  и  этот
нечеловеческий ужас заставил его сердце остановиться.
   И молодая студентка, которая первой нашла тело, в страхе бросилась вон из
аудитории, во весь голос зовя на помощь.



   Теодор СТАРДЖОН
   МУЗЫКА



   ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


   Больница...
   Отсюда не выпускают, даже когда звон тарелок и бессмысленная  болтовня  и
жалобы раздражают меня. Они знают, что это раздражает  меня,  должны  знать.
Кругом крахмал, скука и ярко-белый запах смерти. Они  знают.  Знают,  что  я
ненавижу это, поэтому каждый вечер повторяется одно и то же.
   Я могу уйти. Не на самом деле, не туда, где люди ходят не в серых халатах
и не в длинном белье, вызывающем зуд во всем теле. Но я могу выйти во  двор,
где видно небо, где пахнет рекой, где можно выкурить сигарету.  Если  плотно
закрыть дверь, направиться прямо к забору, осторожно  смотреть  и  осторожно
вдыхать воздух, можно забыть о том, что творится внутри здания и внутри меня
самого.
   Я люблю вечера. Зажигаю сигарету и смотрю на небо. Оно покрыто  облаками,
а между ними - просветы. Холодный воздух бодрит  меня,  а  внизу,  на  реке,
длинная золотая лента лежит на воде и тянется к свету на  другом  берегу.  И
снова ко мне приходит моя музыка, потихоньку, потихоньку,  настраивается.  Я
горжусь этой музыкой,  потому  что  она  моя.  Она  принадлежит  мне,  а  не
больнице, как какое-нибудь  белье,  от  которого  чешется  тело,  или  серые
халаты. Больница - это старые здания и заборы красного кирпича  и  множество
санитарок, которые ловко справляются с подкладными суднами, но ни в ком,  ни
в чем там нет никакой музыки.
   Легкая полоса тумана лежит над самой землей; туда,  подальше,  где  стоят
рядком мусорные баки, туман не может проникнуть, потому что он очень чистый.
Раздается музыка: она предваряет и сопровождает появление кота.
   Кот черно-белый, облезлый. Он вылезает на прогалину перед баками и стоит,
склонив голову на бок, помахивая хвостом. Он худ, и движения его прекрасны.
   Затем появляется крыса,  жирный  маленький  комочек  с  длинным  хвостом,
похожим на червя.  Крыса  выскальзывает  из  щели  между  баками,  замирает,
припадает к земле. Музыка становится напряженнее и громче: кот  готовится  к
прыжку. Я ощущаю боль и смутно понимаю, что  впился  ногтями  в  собственный
язык.  Моя  крыса,  мой  кот,  моя  музыка.  Кот  бросается  на  крысу,  она
взвизгивает и затихает на открытом пространстве, где  ей  видна  собственная
кровь. Кот припадает к ее ране, и мяучит, и рвет дрожащее тельце.  Кровь  на
крысе, кровь на коте, кровь у меня во рту.
   Музыка эхом повторяет  тему  смерти,  и  я  оборачиваюсь,  потрясенный  и
ликующий. Из здания выходит она.  Там,  в  больнице,  это  мисс  Крахмальный
Чепчик. А сейчас - просто коричневый комочек, маленький  жирный  комочек.  Я
худ, и движения мои прекрасны... Улыбнувшись мне, она направляется  куда-то.
Я очень доволен, я иду рядом, поглядывая  на  ее  нежную  шейку.  Мы  вместе
входим в полосу тумана. Около мусорных баков она останавливается  и  смотрит
на меня широко раскрытыми глазами.
   Кот продолжает есть, с любопытством наблюдая происходящее. Мы  продолжаем
есть и слушать музыку.



   Теодор СТАРДЖОН
   ОБРАЗ МЫШЛЕНИЯ



   ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


   Для начала я хотел бы рассказать одну-две истории, которые вы,  наверное,
уже от меня слышали, но, раз уж мы заговорили о Келли, то не лишним будет их
напомнить.
   Мне приходилось плавать с Келли, когда я был еще  совсем  молодым.  В  те
времена я  служил  матросом  на  каботажных  танкерах,  которые  загружались
где-нибудь в нашем "нефтяном треугольнике" - к  примеру,  в  Новом  Орлеане,
Арансасе или Порт-Артуре, а разгружались в портах к северу от мыса Гаттерас.
В среднем - плюс-минус от шести часов до суток на  всякие  обстоятельства  -
каждый рейс занимал восемь дней, а  каждая  стоянка  -  восемнадцать  часов.
Таков был ритм моей тогдашней жизни.
   Келли был обычным матросом палубной смены, что часто казалось мне чьей-то
злой шуткой, потому что он знал о море гораздо больше, чем любой  из  членов
экипажа нашей пропахшей нефтью калоши. Но он никогда не кичился этим, уважая
во мне такого же матроса третьего класса, каким был  сам.  Чувство  юмора  у
Келли, конечно, было, но совсем тихое, не показное;  во  всяком  случае,  он
никогда не тешил его, доказывая очевидное, - что он  гораздо  лучший  моряк,
чем я могу надеяться когда-нибудь стать.
   В Келли вообще было много необычного  -  даже  то,  как  он  смотрел  или
двигался, но самым  удивительным  было  то,  как  он  думал.  Своим  образом
мышления Келли напоминал одного из тех космических пришельцев, о которых  вы
наверняка читали: они, как и люди, наделены способностью думать, но при этом
думают совсем не так, как люди.
   Возьмем, к примеру, тот вечер  в  Порт-Артуре.  Я  сидел  с  одной  рыжей
девчонкой, которую прозвали Ржавой, у стойки бара  в  портовом  гадюшнике  и
пытался делать  свои  дела,  одновременно  поглядывая  за  другой  цыпочкой,
известной в тех краях под  именем  Бутс.  Она  сидела  в  одиночестве  возле
музыкального автомата и внимательно наблюдала за дверью,  время  от  времени
принимаясь скрежетать зубами от бешенства.
   Я-то знал, в чем дело, и это не могло меня не беспокоить. Когда-то  Келли
регулярно встречался с Бутс, но в этот раз  решил  взять  тайм-аут.  Все  бы
ничего, но до Бутс дошли слухи, что Кел путается с девчонкой из  бара  Пита.
Слухи подобного рода не могли, разумеется, привести Бутс в восторг, и теперь
она поджидала Келли, чтобы свести с ним счеты. С минуты на минуту ждал его и
я, так как сходя на берег мы договорились встретиться именно в этом баре.
   И вот он пришел,  легко,  точно  кошка,  взбежав  по  длинной  деревянной
лестнице и толкнув дверь. Стоило Келли появился на пороге, как в баре  сразу
стало тихо, и даже музыкальный ящик зазвучал, казалось, немного испуганно.
   А надо вам сказать, что как раз за плечом Бутс стоял на специальной полке
мощный вентилятор с лопастями длиной  в  шестнадцать  дюймов  и  без  всякой
предохранительной решетки. И в ту самую секунду, когда высокая фигура  Келли
показалась в дверях, Бутс, словно  кобра  из  корзинки,  вскочила  на  ноги,
схватила вентилятор за подставку и со всей силы швырнула в него.
   Келли действовал совершенно спокойно, словно  все  происходящее  виделось
ему, как в замедленной съемке. Ноги его, во всяком случае, не  сдвинулись  с
места. Он лишь слегка отклонился в  сторону,  да  чуть-чуть  развернул  свои
широкие плечи. Я услышал, как три бешено вращающихся  лопасти  с  отчетливым
клик! клик! клик! задели пуговицу  его  рубашки,  после  чего  вентилятор  с
грохотом врезался в косяк двери.
   Тут, кажется, заткнулся даже  музыкальный  автомат,  потому  что  в  баре
наступила мертвая тишина. Келли не произнес ни слова, и все посетители  тоже
молчали.
   Если вы верите в принцип "око за око", и  кто-то  бросает  в  вас  адскую
машину, вы поднимете ее и швырнете обратно. Но Келли мыслит не так, как  вы.
Он даже не взглянул  на  вентилятор  -  он  смотрел  на  побледневшую  Бутс,
которая, гадая, что может быть у Келли на  уме,  ответила  ему  неуверенным,
испуганным взглядом.
   Наконец, Келли двинулся  к  ней  через  зал  -  быстро,  но  не  особенно
торопясь. Вытащив Бутс из-за стола, он поднял ее в воздух и швырнул.
   Он швырнул ею в вентилятор!
   Бутс грохнулась на пол, заскользила по нему, врезалась  головой  в  косяк
двери и, зацепив по дороге вентилятор, вылетела на  лестницу,  вертясь,  как
волчок. А Келли, как ни в чем не бывало, перешагнул через нее, спустился  по
лестнице и вернулся на судно.
   В другой раз  мы  меняли  главное  передаточное  колесо  правой  бортовой
лебедки. Палубный инженер провозился с ней всю утреннюю вахту, пытаясь снять
старое колесо с оси. Он разогревал ступицу. Отбивал ее  кувалдой.  Мудрил  с
клиньями.  Пытался  сдернуть  колесо  ручными  талями  (кто  не  знает,  это
компактная подвесная лебедка с  системой  из  четырех  блоков),  но  добился
только того, что сломал крепежный болт.
   И тут, протирая глаза, на палубу вышел  заспанный  Келли.  Чтобы  принять
решение, ему хватило одной секунды. Вразвалочку подойдя к лебедке,  он  взял
ключ  и  освободил  четыре  болта,  державшие  кожух  вала.   Потом   поднял
двенадцатифунтовую киянку, примерился  и  нанес  один-единственный  удар  по
заднему торцу оси. Ось вылетела с противоположной  стороны  лебедки,  словно
торпеда, передаточное колесо упало на палубу, а  Келли  молча  повернулся  и
пошел к штурвалу, и уж больше не вспоминал об этом, хотя вся палубная  смена
таращила глаза ему вслед.
   Понимаете, что я хочу сказать? Есть проблема:  снять  колесо  с  оси.  Но
Келли поступает наоборот - он выбивает ось из колеса!
   Как-то раз я следил за тем, как Келли играет в покер. На моих  глазах  он
сбросил две пары и собрал неубиваемый "стрейт флеш" . Почему он сбрасывался? Потому
что именно в этот момент понял, что колода подтасована. Откуда он знал,  что
будет именно "флеш"? Одному Богу известно. Келли оставалось  только  собрать
выигрыш, кстати, весьма немалый,  после  чего  он  подмигнул  растерявшемуся
шулеру и ушел.
   У меня в запасе есть еще немало подобных историй,  но  основную  идею  вы
наверняка уже уловили. Келли обладал совершенно особенным строем мышления, и
он никогда его не подводил.
   Потом мы расстались, и я потерял  Келли  из  виду.  Время  от  времени  я
вспоминал его и жалел, что  связь  между  нами  прервалась,  потому  что  он
произвел на  меня  очень  сильное  впечатление.  Порой,  когда  передо  мной
вставала та или иная заковыристая проблема, я вспоминал  Келли  и  спрашивал
себя, как бы он поступил на моем месте? Иногда это помогало, иногда нет, но,
наверное, только потому, что я не был Келли и не обладал его способностью  к
оригинальному мышлению.
   После службы на танкере я, как говорится, окопался на берегу,  женился  и
перепробовал много разных профессий. Годы летели совершенно незаметно. Война
успела начаться и кончиться, когда одним теплым весенним утром я заглянул  в
известный мне бар на Сорок восьмой улице. Мне хотелось выпить  текилы,  а  я
знал, что здесь ее можно найти всегда и в любом количестве. И  кто,  как  вы
думаете, сидел в одном из полукабинетов, приканчивая  внушительный  обед  из
нескольких мексиканских блюд?..
   Нет, это был не Келли. Это был Милтон собственной  персоной.  Со  стороны
его  легко  принять  за  хорошо  обеспеченного  студента  последнего   курса
какого-нибудь престижного колледжа - в основном, благодаря  соответствующего
покроя костюмам, которые он все время носит. Впрочем, обычно Милт ведет себя
гораздо тише, чем горластые школяры. Когда он отдыхает, у него бывает  такой
вид, словно студенческое землячество только что вынесло ему благодарность, и
для него это жуть как важно. Когда же он обеспокоен,  он  вертится,  как  на
иголках, а вас так и подмывает спросить, уж не прогуливает ли он занятия? По
случайному совпадению Милтон - чертовски хороший врач.
   В тот  день  он  был  обеспокоен,  но  поздоровался  со  мной  достаточно
приветливо и даже пригласил за свой столик.  Мы  немного  потрепались,  и  я
хотел угостить его стаканчиком текилы,  но  Милтон  скорчил  кислую  мину  и
отрицательно покачал головой.
   - Через десять минут я должен быть у больного, - сказал он,  поглядев  на
свои наручные часы.
   - Но ведь это, наверное, недолго, - возразил я. - Сходи к своему больному
и возвращайся.
   - Знаешь что, - сказал он, вставая. - Давай-ка  сходим  туда  вместе,  а?
Тебя, кстати, этот случай может заинтересовать - здесь есть, о чем подумать.
   Он взял свою шляпу и расплатился с Руди, а  я  сказал  "Luego"  , и Руди ухмыльнулся в  ответ  и  похлопал  ладонью  по
бутылке с текилой. Приятное это все-таки местечко, бар Руди...
   - Так что там с твоим пациентом? - спросил я, когда мы уже шли по улице.
   Милтон ответил не сразу; мне даже показалось, что он меня не  слышит,  но
тут он неожиданно сказал:
   - Я установил перелом четырех ребер, сложный перелом фемуральной кости, а
также небольшое внутреннее кровотечение, которое может указывать, а может  и
не указывать  на  разрыв  селезенки.  Ну  и  всякая  мелочь,  вроде  некроза
подъязычного френума... Пока у него еще был френум.
   - Френум - это что?
   - Уздечка. Такая тонкая полоска соединительной ткани под языком...
   -  Кляк!..  -  сказал  я,  попытавшись  дотронуться  кончиком  языка   до
собственного френума. - Чувствуется, этот парень здоровьем не обижен. Просто
богатырь!
   - ..Пульмонарная адгезия, - продолжал  перечислять  Милтон  задумчиво.  -
Пока не особенно серьезная и, определенно, не туберкулезная, что радует.  Но
эти спайки чертовски болят, кровоточат, и ужасно мне не нравятся.  И  еще  -
acne rosacea.
   - Это, кажется, когда нос начинает светиться красным, как стоп-сигнал?
   - Парню, о котором я тебе рассказываю, не до смеха.
   Это заставило меня присмиреть.
   - Что же с ним случилось? На него напали бандиты?
   Милтон отрицательно покачал головой.
   - Тогда, может быть, его переехал грузовик?
   - Нет.
   -  Значит,  он  просто  откуда-нибудь   упал.   Милтон   остановился   и,
повернувшись ко мне, посмотрел мне прямо в глаза.
   - Нет, - сказал он. - Ниоткуда он не падал. И ничего с ним не  случалось,
- добавил он, снова трогаясь с места. - Вообще.
   Я промолчал, потому что сказать мне было нечего.
   - Просто как-то вечером он почувствовал, что у  него  пропал  аппетит,  -
задумчиво промолвил Милтон, - и пораньше лег спать. И все эти вещи случились
с ним одна за другой.
   - В кровати? - не поверил я.
   - Ну, - проговорил Милтон скрипучим голосом врача-педанта,  -  если  быть
абсолютно точным, то его ребра треснули, когда он шел из туалета в спальню.
   - Ты шутишь! - вырвалось у меня.
   - Нисколько.
   - Тогда твой пациент лжет. Милтон снова покачал головой.
   - Я ему верю.
   Он верил своему пациенту, а я поверил ему. Я хорошо знаю Милтона: раз  он
допускает, что такое возможно, значит, у него есть к тому веские основания.
   - Сейчас я много читаю о психосоматических расстройствах, - сказал