ню, как плакал мой брат, испугавшись пылесоса, когда ему было
четыре года. Значит, мне тогда было  около  трех.  Помню,  как  в  семь  лет
подрался с мальчишкой по имени Вооз. Помню Хэрриет,  которую  поцеловал  под
благоухающим тюльпанным деревом, когда мне  было  двенадцать.  Помню  особый
легкий звук, который барабанщик  извлекал  из  своего  инструмента  тогда  и
только тогда, когда действительно импровизировал, в то время когда мы играли
в отеле, и помню, как трубач прикрывал глаза, слыша его. Помню  в  точности,
как воняло в тигрином фургоне, когда я натягивал  канаты  в  цирке  Барнеса,
помню однорукого рабочего цирка, который обычно запевал,  когда  мы  вбивали
колья, размахивая вместе с нами двадцатифунтовой кувалдой:

   Наддай! Ударь! Сильнее жарь!
   Еще разок! Давай, дружок!

   Так он подбадривал нас, пока кувалды барабанили  по  стянутому  стальными
обручами колу, а кол уходил в землю, и оголовье кола погромыхивало  в  ответ
над тугим канатом, а мы вшестером стояли  кругом.  Помню  другие  молоты,  в
кузнице в Пуэрто-Рико, когда  подмастерья  размахивали  кувалдами,  описывая
мощные круги, со звоном ударяя о наковальню, в то время  как  старый  кузнец
касался металла небольшим молотком почти нежно,  придавая  изделию  форму  и
вызванивая любую синкопу, известную человеку, а заготовка  подскакивала  над
наковальней под его собственными  ударами  и  мощными  размеренными  ударами
кувалд. Помню, как сопротивлялся мне экскаватор и как слушался, когда  смена
бросалась к вагонеткам, и помню запах перегретой лебедки и огороженное место
взрыва.  Это  было  в  том  самом  карьере,  где  огромный  финн,   бригадир
подрывников, погиб, когда преждевременно подорвали шпур. Он  оказался  не  в
укрытии и понимал, что ему не уцелеть. Он стоял прямо и спокойно, потому что
ничего нельзя было изменить, и поднял правую  руку  к  голове.  Наш  механик
считал, что он пытался прикрыть лицо, но я подумал тогда, что  он  салютовал
чему-то.
   Подробности  -  вот  что  я  пытаюсь  донести  до  вас.  Я  помню   массу
подробностей, и все эти воспоминания, несомненно, принадлежат только мне.

***

   Прошло чуть больше двух недель - если говорить точно,  шестнадцать  дней,
три часа и двадцать три минуты, - прежде чем Глория позвонила. За это  время
я чуть с ума не  сошел.  Я  ревновал,  беспокоился,  впадал  в  неистовство.
Проклинал себя за то, что не взял у нее телефон.., ведь я даже  не  знал  ее
фамилии! Иногда решал, что брошу трубку, если услышу ее голос, так я злился.
Иногда оставлял работу - мне тогда приходилось довольно  много  аранжировать
музыку для маленьких оркестриков - и сидел перед молчавшим телефоном, умоляя
его зазвонить. Я придумал, как буду с ней разговаривать: потребую, чтобы она
сказала, что испытывает ко мне,  прежде  чем  дам  ей  сказать  хоть  слово.
Потребую   объяснить   это   молчание.    Буду    держаться    небрежно    и
незаинтересованно...
   Телефон все же зазвонил, и это была Глория. Диалог выглядел примерно так:
   - Алло.
   - Лео.
   - Да, Глория.
   - Я сейчас приду.
   - Я жду.
   И все. Я встретил ее у двери. Никогда прежде я не  касался  ее,  если  не
считать краткого мгновения, когда ее пальцы  тронули  мою  руку;  и  все  же
совершенно уверенно, не представляя себе, что можно поступить  иначе,  обнял
ее и поцеловал. В целом эта история довольно жуткая, и все же мне  думается,
что такие моменты искупают весь ее ужас.
   Потом взял ее за руку и повел  в  гостиную.  Комната  колыхалась,  словно
подводное царство - потому что здесь была Глория. Воздух  пах  по-иному.  Мы
сидели рядом, сплетя руки, и разговаривали  без  слов,  взглядами.  Я  снова
поцеловал ее. Я вообще ни о чем ее не спросил.
   У нее была самая  гладкая  в  мире  кожа.  Нежнее  птичьего  голоса.  Как
полированный алюминий, только теплая и упругая. Словно глоток  ликера  между
языком и небом.
   Мы ставили пластинки - Джанго Райнхарда , "Новых друзей ритма" и  "Пассакалью  и  фугу"
Баха. Я показал ей иллюстрации  Смита  к  "Фантазиусу  Мальяру"    и  альбом
фотографий  Эда  Уэстона  . В этот раз я видел и  слышал  в  них  то,  чего  никогда  не
замечал раньше, хотя все эти вещи знал и любил.
   Ничто из этого - ни книга, ни пластинки, ни фотографии -  не  было  ей  в
новинку. У нее были сложившиеся эстетические пристрастия; она любила то, что
и я, но как-то по-особому, хотя я мог разделить с ней эти чувства.
   Мы говорили о  книгах  и  городах,  идеях  и  людях.  В  ней  было  нечто
мистическое - на свой лад.
   -  Я  не  считаю  чепухой  древние  поверья  начет   вызова   демонов   и
материализации душ усопших, - сказала она задумчиво. - Но не думаю, что  это
можно совершать с  помощью  ведьмина  зелья,  пентаграмм,  лягушачьей  кожи,
набитой человеческим волосом, которую сжигают на перекрестках дорог  майской
ночью, разве что  эти  ритуалы  часть  чего-то  гораздо  большего  -  чистой
психической, реальной силы, которая исходит от самого "колдуна".
   - Никогда не задумывался над этим, - ответил  я,  гладя  ее  по  волосам.
Волосы не были у нее тонкими и нежными. Как и все, связанное с ней, они были
крепкими, послушными ей и сияющими. - Ты занималась чем-нибудь подобным?  Ты
похожа на колдунью. Я-то, во всяком случае, околдован.
   - Ты не околдован, - ответила она серьезно. - с  тобой  не  было  никакой
магии. В тебе самом есть магия.
   - Ты моя дорогая, - сказал я.
   -  Нет!  -  воскликнула  она,  мгновенно  возвращаясь   от   фантазий   к
действительности. - Я не принадлежу тебе. Я принадлежу себе!
   Наверное, я выглядел ошарашенным, потому что она засмеялась и  поцеловала
мою руку.
   - То, что принадлежит тебе, это только часть "нас", - осторожно объяснила
она. - Во всем остальном ты принадлежишь себе, а я - себе. Понимаешь?
   - Думаю, что да, - медленно ответил я. Я говорил, что хочу, чтобы мы были
вместе, потому что мы оба движемся в одном направлении по собственной  воле.
Но ., не знал, что это окажется в такой мере правдой, вот и все.
   - Не пытайся изменить этого, Лео. Никогда.  Если  я  действительно  стану
принадлежать тебе, то перестану быть собой, и тогда у тебя не будет ничего.
   - Похоже, для тебя эти расплывчатые вещи вполне реальны.
   - Они ничуть  не  расплывчатые!  Все  это  важно.  Если  будет  иначе,  я
перестану видеться с тобой. Должна буду перестать видеться с тобой.
   Я крепко обнял ее.
   - Давай не говорить об этом, - прошептал я, ощущая страх, какого в  жизни
не испытывал. - Расскажи что-нибудь еще. Рассказывай дальше о пентаграммах и
духах.
   Глория немного помолчала. Я чувствовал, что ее сердце  бьется  в  такт  с
моим и что она тоже напугана.
   - Я много читала и думала об этом, - сказала она после паузы. - Не  знаю,
почему. Такие вещи захватывают меня. Знаешь, Лео, мне кажется, о проявлениях
зла пишут слишком много. По-моему, добро сильнее зла. Мне  кажется,  слишком
много написано и сказано о привидениях и  вурдалаках  и  существах,  которые
бродят в ночи, как говорится в  старой  шотландской  молитве.  По-моему,  им
придают слишком большое значение. Они в  самом  деле  удивительны,  но  тебе
когда-нибудь  приходило  в  голову,  что  удивительные   вещи,   по   самому
определению, редки?
   - Если жуткие существа с раздвоенными копытами  и  привидения-плакальщицы
действительно встречаются редко, - что же встречается часто?
   Глория вытянула руки - прямые,  довольно  большие  руки,  умелые,  причем
прекрасно ухоженные.
   - Проявления добра, разумеется. Я верю, что добро гораздо легче  вызвать.
Я верю, что это происходит постоянно. Злой разум должен быть очень  сильным,
чтобы воплотиться в чем-то новом, обладающем своей жизнью. Во всех  случаях,
о которых я читала, необходим необыкновенно мощный ум, чтобы вызвать  самого
маленького демона. Добро, конечно, материализовать  легче,  потому  что  оно
гармонирует с добропорядочной жизнью. Порядочных людей больше,  чем  плохих,
которые способны материализовать зло.
   - Хорошо, но почему тогда порядочные люди не  приносят  все  время  добро
из-за этой мистической завесы?
   -  Приносят!  -  воскликнула  она.  -  Разумеется,  приносят!  Мир  полон
замечательных  вещей.  Ты  думаешь,  почему  они  так  хороши?  Что  придает
неотъемлемую прелесть музыке Баха и водопаду Виктории, и цвету твоих  волос,
и раскатистому смеху негра, и тому, как запах имбирного эля щекочет ноздри?
   Я медленно покачал головой.
   - Мне кажется, это прекрасно, и мне это не нравится.
   - Почему?
   Я взглянул на Глорию. На ней был костюм винного цвета с повязанным вокруг
шеи шелковым платком цвета ноготков. Он бросал отсвет на теплую смуглую кожу
подбородка.
   - Ты прекрасна, - сказал я, медленно подбирая слова. - Ты -  лучшее,  что
можно встретить. Если то, что ты говоришь, правда,  ты  должна  быть  только
тенью, сном, чьей-нибудь замечательной мечтой.
   - Ах ты дурак, - сказала Глория с внезапными слезами на глазах, - большой
дурак! - Она прижалась ко мне и так укусила за щеку, что я вскрикнул. -Разве
это сон?
   - Если сон, - ответил я ошеломленно, - рад буду не просыпаться.
   Глория пробыла у меня еще час - если, когда мы были вместе,  существовала
такая вещь, как время. Ушла, оставив мне своей телефон. Она жила в отеле.  Я
принялся бродить по квартире, разглядывая чуть смятое покрывало на  кушетке,
где она сидела, трогая чашку, которую  она  держала  в  руках,  рассматривая
блестящую черную поверхность пластинки и удивляясь, как эти  бороздки  могли
раскручивать для  нее  "Пассакалью".  Самым  удивительным  было  то,  что  я
чувствовал, когда поворачивал голову: аромат Глории прилип к моей щеке, и  я
ощущал его. Я думал о каждом из  многих  мгновений,  проведенных  с  ней.  О
каждом в отдельности, и о том, что мы делали. Я также думал о том,  чего  мы
не делали - я знаю, вы удивляетесь  -  и  гордился  этим.  Потому  что,  без
единого слова, мы согласились, что стоящих вещей нужно ждать  и  что,  когда
верность совершенна, никаких испытаний не требуется.
   Она пришла снова и на следующий  день,  и  через  день.  Первый  из  этих
визитов был просто замечательным. По большей части  мы  пели.  Оказалось,  я
знаю все ее любимые песни. И по счастливому совпадению, моя любимая гитарная
тональность - си-бемоль - подходила для ее прелестного  контральто.  Мне  не
следует так говорить, но я чудесно аккомпанировал ей на гитаре, то следуя за
голосом, то уходя в сторону. Мы много смеялись, по большей частью  над  тем,
что составляло нашу тайну - разве  бывает  любовь  без  своего  собственного
языка? - и довольно долго разговаривали о  книге  под  названием  "Источник"
,
которая произвела необыкновенное впечатление как на нее, так и на  меня;  но
это и в самом деле необыкновенная книга.
   Вскоре  после  ее  ухода  начали  твориться  странные  вещи  -  настолько
странные, что можно было бы назвать их ужасными. Не прошло  и  часа,  как  я
услышал пугающие звуки скребущихся крохотных коготков в  первой  комнате.  Я
обдумывал партию контрабаса для трио, которое  аранжировал  (почти  не  видя
работы, погруженный в мысли о Глории), но вдруг поднял голову и прислушался.
Звуки свидетельствовали о самом паническом бегстве, какое только можно  себе
представить - казалось, наутек бросилось множество тритонов и  саламандр.  Я
точно помню, что легкое царапанье коготков нисколько не мешало мне, но страх
перед этим  великим  переселением  никак  нельзя  было  отнести  к  приятным
ощущениям.
   Откуда они бегут? Почему-то этот вопрос казался гораздо более важным, чем
другой: кто это?

***

   Медленно я отложил нотные листы и встал. Подошел  к  стене,  потом  начал
красться вдоль нее к дверному проему, но не из страха, а намереваясь застать
врасплох нечто, так напугавшее обладателей маленьких лап, бегущих  изо  всех
сил.
   И тут я поймал себя на том, что впервые в жизни улыбался,  при  том,  что
волосы у меня стояли дыбом. Потому что в прихожей  не  было  ничего  вообще;
ничто не блестело в темноте, прежде чем  я  зажег  верхний  свет,  ничто  не
появилось после этого. Но маленькие лапки убегали все  быстрее  -  их  были,
наверное, целые сотни - топоча и царапая коготками  в  крещендо  испуганного
бегства. Поэтому у меня и встали дыбом волосы. А улыбнулся я, потому что...
   Звуки исходили прямо от моих ног!
   Я стоял в дверях, напрягая зрение, чтобы рассмотреть невидимое  движение;
от порога к самым дальним уголкам прихожей удалялись звуки лапок и маленьких
царапающих когтей. Похоже было, что они возникали под подошвами моих ботинок
и удалялись с безумной скоростью. Никто из  этих  существ  не  бежал  позади
меня. Казалось, что-то удерживает их от того, чтобы появиться в гостиной.  Я
сделал осторожный шаг в прихожую: теперь они бежали и сзади,  но  не  дальше
дверного проема. Я слышал, как они добегали до него и  стремглав  неслись  к
стенам. Вы поняли, почему я улыбался?
   Это я так страшно пугал их!
   Звуки понемногу стихали. Они  не  становились  слабее,  просто  удирающих
существ становилось все меньше и меньше. Это  происходило  очень  быстро,  и
через полуторы минуты слышны были шажки всего нескольких невидимых  существ.
Одно из них долго бегало вокруг меня, словно все невидимые дыры в стенах уже
были заняты, а оно лихорадочно искало еще одну. Но  вот  и  оно  нашло  себе
норку и исчезло.
   Рассмеявшись, я вернулся к  работе.  Помню,  что  какое-то  время  мыслил
совершенно ясно. Помню, что записывал глиссандо - гениальный пассаж, который
мог бы свести с ума и дверцу собачьей конуры, не  говоря  уж  о  слушателях.
Помню, что напевал мелодию себе под нос, и  был  страшно  доволен  тем,  как
записал ее.
   Затем наступила реакция.
   Эти маленькие коготки...
   Что со мной произошло?
   Я тут же подумал о Глории.  Здесь  действует  какой-то  неумолимый  закон
равновесия, подумал я. Желтому свету  всегда  сопутствует  фиолетовая  тень.
Взрыву смеха соответствует чей-то плач боли. А  блаженству  знать  Глорию  -
ощущение ужаса, чтобы сравнять счет.
   Я облизал губы сухим языком.
   Что со мной произошло?
   Я снова подумал о Глории, о радугах и звуках,  которые  она  приносила  с
собой, но прежде всего о  реальности,  о  совершенной  нормальности  Глории,
несмотря на ее замысловатые фантазии.
   Мне  нельзя  сходить  с  ума.  Нельзя!  Не  сейчас!   Тогда   я   окажусь
неподходящим.
   Неподходящим! Слово казалось  мне  пугающим,  как  средневековый  выкрик:
"Нечистый!"
   Глория, дорогая, -  придется  мне  сказать,  -  радость  моя,  нам  нужно
покончить со всем этим. Видишь ли, я сошел  с  рельсов.  Что  ты,  я  вполне
серьезно. Да, да, в самом деле.  Вот-вот  появятся  люди  в  белых  халатах,
подадут задним ходом машину к двери и увезут меня прямиком в  заведение  для
таких вот весельчаков. И мы больше никогда не увидимся.  Жаль.  Очень  жаль.
Махни мне только на прощание рукой и ищи себе другого приятеля.
   - Глория! - завопил я. Глорией были все эти радуги и  чудесные  звуки,  и
аромат на щеке, который я ощущал, поворачивая голову.
   - Ох, не знаю. - простонал я. - Не знаю, что и делать. Что это? Что это?
   - Сизигий.
   - А? - Я вскочил, дико озираясь по сторонам. В двадцати дюймах от кушетки
парило морщинистое лицо знакомого общительного  призрака  с  улицы  рядом  с
заведением Мэрфи. - Это ты! Теперь-то ясно, что я спятил...  Эй!  Что  такое
"сизигий"?
   - То, что с тобой происходит.
   - Ну, и что же со мной происходит?
   - Сизигий. - Голова обворожительно усмехнулась. Я спрятал лицо в ладонях.
Я переживал эмоциональный взрыв -  вернее,  безэмоциональный,  -  когда  уже
ничему не удивляешься.
   - Объясни, пожалуйста, - сказал я мрачно. -  Скажи,  кто  ты,  и  что  ты
имеешь в виду под этим сиз-зиз и как-то там дальше.
   - Я не какой-то там первый встречный, - произнесла голова, - а сизигий  -
это обстоятельство, сопутствующее партеногенезу и некоторым другим процессам
низшего разряда. Я считаю, то, что происходит, и есть сизигий. Если  это  не
так... - Голова исчезла, возникла рука с  широкими  пальцами  и  громко  ими
прищелкнула; затем рука исчезла, снова появилась голова и улыбнулась:
   - Ты пропал.
   - Не делай так, - жалобно попросил я.
   - Не делать как?
   - Не появляйся по кускам. Для чего ты так делаешь?
   - Ах это. Сохранение энергии. Знаешь, здесь этот закон тоже действует.
   - Где "здесь"?
   - Не так просто объяснить, пока не поймешь, в чем хитрость. Это  место  с
обратными соотношениями. Я имею в виду, что если там что-то соотносится  как
три к пяти, то здесь оно соотносится как пять к трем. Силы должны находиться
в равновесии.
   Я почти понял. Слова казались почти осмысленными. Но только я открыл рот,
чтобы задать голове вопрос, как она исчезла.
   Я остался сидеть, как сидел. И, кажется, заплакал.
   Глория снова появилась на следующий день. Но все пошло не так, как  надо.
Я  совершил  две  ошибки.   Во-первых,   ничего   не   рассказал   ей,   что
непростительно. Если делишься  всем,  то  и  плохим  тоже.  Во-вторых,  стал
расспрашивать ее, словно мучимый ревностью подросток.
   Но чего еще можно было ожидать? Все изменилось. Все стало совсем  другим.
Когда я открыл дверь, она легко и стремительно прошла мимо, улыбаясь, причем
не слишком приветливо, и оставила  меня  неуклюже  стоять  с  распростертыми
объятиями.
   Она сбросила пальто и свернулась на кушетке.
   - Лео, поставь какую-нибудь музыку. Я чувствовал себя ужасно и знал,  что
и выгляжу ужасно. Неужели она не замечает? Неужели ей все равно? Неужели  ей
безразлично, что я чувствую, через что я прошел?
   Я подошел и встал перед ней.
   - Глория, - спросил я сурово, - где ты была? Она подняла на меня глаза  и
вздохнула.  Это  был  счастливый,  удовлетворенный  вздох,  явно   навеянный
воспоминаниями, вздох, от которого я просто позеленел и ощутил, что на лбу у
меня прорезаются рога... Я все стоял, возвышаясь над нею. Она подождала  еще
немного, затем встала, включила  проигрыватель,  раскопала  среди  пластинок
"Танец часов" , увеличила громкость  и  чересчур  усилила  низкие
тона, что совершенно не  подходило  для  такой  пластинки.  Я  прошел  через
комнату и сделал тише.
   - Пожалуйста, Лео, - сказала она обиженным тоном, - мне это нравится.
   Я со злобой крутанул ручку назад и уселся, надувшись, поставив  локти  на
колени. Я был вне себя. Все шло не так.
   Ясно, что надо сделать, думал я мрачно. Переломить себя, встать и учинить
ей нагоняй.
   Как я был прав! Но я не сделал этого, не смог! Ведь это была Глория! Даже
когда  я  глядел  на  нее  и  видел,  как  она  смотрит  на  меня  с  легкой
презрительной усмешкой, я не мог. Ну, и было уже поздно.  Она  наблюдала  за
мной, сравнивая меня с...
   Да, именно так. Она сравнивала меня с кем-то. Этот  кто-то  отличался  от
меня, он ни во что не ставил все, что было в ней нежным и тонким, все, что я
любил и разделял с ней. А ей, конечно, это нравилось.
   Я решил дать Глории возможность сделать первый  шаг.  Мне  казалось,  она
презирает меня. Так оно и было.
   В голове всплыл когда-то услышанный диалог деревенской парочки:
   - Ты меня любишь, Алф?
   - Ага.
   - Тогда поколоти меня легонечко.
   Понимаете? Я знал, что надо сделать, но...
   Но это была Глория. Я не мог. Пластинка кончилась, вертушка автоматически
отключилась. Наверное, Глория ждала, что я  переверну  пластинку.  Но  я  не
сделал этого. Она сказала усталым голосом:
   - Хорошо, Лео. В чем дело?
   Я сказал себе: начну с самого худшего, что можно предположить. Она  будет
все отрицать, и мне сразу станет легче. И произнес:
   - Ты изменилась. У тебя есть кто-то еще. Она посмотрела на раму картины и
спокойно улыбнулась.
   - Да, - сказала она. - Конечно, есть.
   - Ух! - выдохнул я, ощутив удар в солнечное сплетение. Плюхнулся на стул.
   - Его зовут Артур.  -  продолжала  она  мечтательно.  -  И  он  настоящий
мужчина, Лео.
   - Да, - г