н, или что еще на свете.
И тупо сказал:
   - Это был Латч. Латч Кроуфорд. Он не умер. Он не умер!..
   Что-то  начало   подпрыгивать   перед   глазами   -   вниз-вверх.   Снова
звукооператор, он о чем-то сигналил. Я  уставился  прямо  на  него,  как  на
пустое место. Я видел Латча. Оператор наставил палец вниз и стал им водить -
кругами. Значит,  крути  запись.  Я  кивнул,  поставил  пластинку  Кросби  и
откинулся в кресле так, словно мне кол в брюхо вогнали.
   Замигала  лампочка  на  телефоне.  Во  время  передачи   я   говорил   со
слушателями; телефоны были оборудованы лампочками вместо звонков,  чтобы  не
забивали микрофон. Поднял трубку и механически ответил:
   - Флук-ваш-друг.
   - Минуту, пожалуйста. - Это телефонистка. А потом:
   - Флук? Ох, Флук... Говорила Фоун. Фоун Амори.
   - Флук, - повторила она. Слова падали одно за другим, как звуки с  клавиш
ее пиано. - Флук, дорогой, мы тебя  слышали,  мы  все  тебя  слышали!  Мы  в
Денвере, сократили концерт, чтобы поймать твою передачу. Флук, голубчик,  ты
сказал это, ты сказал!
   - Фоун...
   - Ты сказал, что он не умер! Мы это все знаем, все до единого. Но как  ты
это сказал! Ты не понимаешь,  как  много  это  для  нас  значит!  Мы  своего
добились, понимаешь? "Такседо джанкшн" -  мы  над  ним  столько  работали..,
добивались, чтобы дать новое, и одновременно,  чтоб  это  был  Латч.  Он  не
умрет, пока мы в состоянии это делать, разве ты не видишь?
   - Ноя...
   - Флук, мы хотим сделать еще больше. Дать еще  больше  Латча,  настоящего
Латча Кроуфорда! Флук, а ты не вернешься?  Мы  хотим  сделать  новые  записи
"Пропащих парней", но не можем без тебя. Флук, ну  пожалуйста!  Ты  нам  так
нужен!
   Какое-то бормотанье рядом с ней. Потом голос:
   - Флук? Это Криспин. Хочу повторить, старина: возвращайся к нам.
   Мне удалось выговорить:
   - Не для меня. Я при деле.
   - Уважаю твои чувства, - заторопился Криспин. Он понимал, что  я  вот-вот
брошу трубку. - Хипстер, я на тебя не наседаю. Ты просто подумай, хорошо? Мы
будем держаться дальше, что бы ни случилось,  где  бы  ни  был  Латч,  живой
или.., у него будет джаз, а пока есть джаз, он здесь.
   - Работаете вы здорово, - прокаркал я.
   - Так ты подумай. Мы сможем работать  вдвое  лучше,  если  ты  вернешься.
Секунду, Фоун хочет говорить...
   Я положил трубку.
   Понятия не имею, как довел до конца эту передачу. Знаю только, почему  не
бросил. Потому, что хотел пробиваться сам. Для того и хотел убить Латча. Как
говорится, хоть стоять, хоть упасть, вот что было мне в сласть - пробиваться
без Латча Кроуфорда.
   Дотянул до конца, до шести часов, и вроде  бы  как  следует  -  никто  не
сделал никаких замечаний. А то, что я не  отвечал  на  звонки,  не  выполнял
заявки слушателей и,  чтобы  не  разговаривать,  крутил  все  длинные  вещи,
которые мог найти, - ну, к этому отнеслись так, как любая фирма относится  к
выходкам парня, которому она слишком много платит.
   Я пошел пешком, я не разбирал дороги. Наверно, перепугал своим лицом кучу
детей, идущих в  школу,  и  поимел  кучу  беспокойных  взглядов  от  женщин,
скребущих ступеньки у себя на крылечках. Не помню. Латч  не  умер,  Латч  не
умер - только это имело значение. Рассказать не могу,  что  я  пережил:  был
период страха, когда я думал, что Латч меня преследует за то, что я  сделал,
и был период спокойствия, когда думалось, что  это  пустяки  -  надо  просто
заботиться о своих делах и дать Латчу помереть, как  положено  всем.  И  был
момент холодной ярости - когда я  слушал  этот  новый  "Такседо  джанкшн"  с
гитарным эхом и понимал, что Криспин  будет  и  дальше  раскручивать  нового
Латча - подлинного Латча, которому никто в  музыкальном  бизнесе  не  сумеет
подражать. У него было таланта на троих или на четверых,  и  вот  случилось,
что в джазе собрались трое или четверо таких  же  талантливых.  В  общем,  я
бродил, как в тумане.
   Часам к десяти в голове щелкнуло  и  прояснилось.  Оказалось,  что  я  на
Эллиот-авеню рядом с Киннир-парком - должно быть, много миль прошагал,  -  и
все встало на свои места. "Ненавижу Латча Кроуфорда" - вот с чем я  остался,
со старым своим ощущением. И должен был что-то сделать, потому что  Латч  не
умер.
   Я пошел на телеграф и послал телеграмму Криспину.

***

   Для начала они устроили то, чего я вовсе не хотел - но разве не этим  они
занимались всю дорогу? Теперь тайком подготовили вечеринку с  ужином  в  мою
честь. Наверно, я был мрачноват. А они не понимали, в чем  дело.  Криспин  -
тот пытался меня развеселить, обещая платить  вдвое  больше  за  то,  что  я
разорвал  контракт  на  радио.  Фоун..,  ну,  не  стоило  ей  так  со   мной
любезничать. Огромная ошибка с ее стороны. Так или сяк, но  был  ужин,  была
выпивка, и Криспин, Скид и Мофф вставали один за другим и говорили, какой  я
отличный лабух. Потом они все расслабились и стали говорить друг  другу:  "а
помнишь?.." и иногда вскользь обращались к пустому креслу  во  главе  стола,
где лежал кларнет Латча. Отличная была вечеринка.
   После этого я взялся за работу. Чего они от меня хотели? А обычного: "Ну,
теперь - новая школа, шипучий коктейль "Ром и кока-кола". В лучшем виде  его
смешает Скидди - сверхшипучая гитара поддаст вам жара!" Или: "Не мелодия,  а
мечта, детки: стройно и спокойно, мягко и достойно, вполне примерно и оччень
нервно. Эй, Мофф, вруби этим сонным  ребятишкам  "Велвет  поз"!"  Так  я  им
помогал.
   А на деле занимался вот чем: искал Латча, чтобы  его  убить.  Можно  было
лопнуть, слушая, как они надрываются на сыгровках.  Взять  мелодию,  поймать
старину Латча и все перемешать, чтоб вышло  что-то  новое,  такое,  чему  не
суждено умереть. Так они помогали мне.
   Можно было убить Латча, поубивав нескольких лабухов. От этой мысли  я  не
отказывался.  Но  я  ленив,  наверное.  Где-то  внутри  ансамбля  помещалась
сущность Латча. Если ее выудить и убить, Латч наконец помрет.  Я  знал  это.
Задача была только в том, чтобы ее найти. Особых  сложностей  не  ожидалось.
Черт  побери,  я  знал  эту  группу  насквозь,  знал  всех  исполнителей   и
аранжировщиков - даже их любимые блюда. Я уже говорил: текучесть у них  была
низкая, невероятно низкая. А в музыкальном бизнесе в  два  счета  становится
видно, на что годен человек.
   Но задача предстояла не из легких.
   Ансамбль был похож на машину, созданную в особых целях -  но  собирали-то
ее из стандартных деталей, которые можно найти в свободной продаже. Не  буду
спорить, некоторые детали были по-настоящему первоклассные -  но  теперь  их
штампуют тысячами. Так вот, я не мог поверить, что штуковина,  которую  Латч
называл  "сообществом",  могла  превратить  группу  в   личность,   да   еще
выдающуюся. При Латче можно было думать, что он превращает хорошую машину во
что-то живое. Но Латча не  было,  а  это  "что-то"  оставалась  живым.  Латч
вдохнул в машину жизнь, правильно подобрав все детали и подтолкнув в  верную
сторону. А потом эту штуковину гнала вперед ее собственная энергия - энергия
жизни, - и Латч Кроуфорд не мог умереть, пока  не  кончится  ее  жизнь.  Кто
кого: он меня или я его.
   Так вот,  я  помогал  им.  Мы  гастролировали  по  клубам  и  гостиницам,
накручивали записи, и я помогал им сохранять жизнь Латчу.
   А они помогали мне. Каждый раз, как новая мелодия начинала пробиваться  в
первую десятку или у кого-то появлялся номер, который выглядел козырным,  мы
аранжировали  его  для  своей  группы,  и  на  этих  сходках  разбирались  в
мельчайших деталях работы джаза,  спорили,  проверяли  все  насквозь.  Я  не
пропускал ни слова... Вот так они мне помогали.
   Сущая была мука. Если у тебя хватило потрохов убить человека,  ты  должен
довести дело до конца. Латч был жив. Вне джаза от него было  не  продохнуть:
на любом радио или музавтомате по всей стране гонят творения Латча. И внутри
джаза не продохнуть - иногда прямо-таки его видишь!
   ...Клуб, играют нашу коронную мелодию, и софиты те же, что всегда, и джаз
тот же, только  теперь  снаряжение  Криспина  стоит  у  рампы,  в  середине.
Поворачиваются раструбы медных, выдувают свое "хуу-хаа", и потом соло  Скида
в "Дабу-дабай", и Мофф дает облигато на кларнете. Правда, Мофф не выходит  к
рампе. Он  позади,  как  раньше  был  Криспин.  Сам  Криспин  отбивает  такт
барабаннным шепотом, уставившись вверх и вдаль - как прежде, когда сидел  во
тьме, - и Скид такой же, как был: смотрит на свои пальцы.., во всех  книжках
написано, что хороший гитарист не смотрит на пальцы, но думается, Скид  этих
книжек не читал.., однако я вижу, что из-под опущенных бровей он  следит  за
кем-то. Не за Криспином. Но еще больше, чем в других,  Латч  присутствует  в
Фоун. Отблески золотого света падают на ее лицо, уплывают, голова склоняется
набок - густые волосы  сваливаются  вперед  через  круглое  голое  плечо,  и
выражение ее лица совсем прежнее, эта полуулыбка, выражение голода -  словно
Латч здесь, словно он смотрит на нее и никуда не исчезал.
   "Дабу-дабай"...  -  наших  фэнов  эта  штука  просто  гипнотизирует.   Мы
непременно начинаем с нее - иногда концерт передают по радио целых три  раза
по получасу, и мы каждый раз играем главную тему в начале и в конце.  Всегда
одну и ту же.  Я  часто  думал:  догадываются  ли  наши  слушатели,  которые
преданно аплодируют при каждом взрыве "хуу-хаа", что  мелодия  всегда  иная,
что это.., воскрешение. До восьми раз за вечер.
   Поначалу я был уверен, что дело в медных, в их низах, где была  особенная
живая энергия. Понимаете, я  сосредоточился  на  этой  мелодии  потому,  что
видеть Латча - видеть - можно было только здесь, хоть он и нависал над всем,
что мы делали. Когда играли "Дабу", я сосредоточивался на ее звучании, а  не
на сути. Вечер за вечером дожидался этого номера и,  когда  слушал,  отсекал
все, кроме медных в низах. Слушал не ноты, а тональность,  манеру  -  слушал
Латча. Примерно через неделю уловил: вторая труба и тромбон. Я  был  уверен,
что поймал верно: кроуфордовское звучание шло от них, когда звук был  низкий
и полный.
   И  поломал  это  дело.  Запер  тромбониста  Карписа  и  трубача   Хайнца.
Понимаете, когда мы играли  в  Спокане,  их  поселили  в  одном  гостиничном
номере. И вот, однажды вечером они не поспели  в  клуб  к  началу  концерта.
Гостиница была вроде мышеловки - никаких пожарных лестниц. Из  номера  можно
выйти только через дверь. И  телефона  нет.  Узкая  форточка  и  та  закрыта
наглухо и закрашена. Запереть дверь  снаружи  и  замотать  ключ  проволочной
вешалкой-плечиками, чтобы не  поворачивался,  было  проще  простого.  Только
через сорок минут коридорный выпустил парней на волю.
   Я дважды прослушал мелодию без этих музыкантов, а потом спросил  Криспина
насчет всего этого. Он ответил кратко:
   - Жиденько, но все равно настоящий Латч.
   Именно так я и сам думал.
   Ясное дело, разузнать, кто запер парней, не удалось. Я работаю чисто.  Не
узнали и кто в ответе за то, что две трубы и фагот  по  дороге  в  Сент-Луис
отстали на много миль. Мы наняли автобус и пару машин - с нами был квартет и
еще два вокалиста. И вот, одна из машин  просто  исчезла  где-то  позади,  в
тумане. Кто подлил воды в бензин? А, какой-то идиот  на  заправке  -  ладно,
проехали и забыли.
   На этом концерте главной мелодии вообще не было. Убрав троих  музыкантов,
я не послал в нокаут штуковину, которая была Латчем, а просто вышиб  дух  из
оркестра. Так что ответа не получил. Я  должен  был  найти  сердце  Латча  и
остановить его, остановить, чтобы оно больше не билось.
   На второй вечер в Сент-Луисе кто-то прихватил контрабасиста Сторми, когда
он спал, и измолотил. Парня отвезли в больницу и  сейчас  же  нашли  другого
басиста. Не такого, как Сторми, но хорошего. Было слышно, что бас  иной,  но
Латч оставался в оркестре.
   До каких пор это  могло  тянуться?  Временами  казалось,  что  я  вот-вот
рехнусь.  По-настоящему.  Иногда  хотелось  спрыгнуть  к  столикам  и   бить
слушателей  наотмашь  -  чудилось,  они  могут  знать,  чего  я  ищу.   Едва
сдерживался. То, что было Латчем, могло  включаться  и  отключаться  в  ходе
номера, а я мог упустить это, напряженно прислушиваясь к одному  инструменту
или всему ансамблю. Кто-то мог понимать все - кто-то, сидящий в зале, - а  я
не понимал ничего. Временами думал, что теряю разум.
   Я даже добыл нового пианиста на один вечер. Для  этого  пришлось  уйти  в
город, но риска в  том  не  было.  Околачивался  у  консерватории,  пока  не
зацепился за малыша, который прямо засиял, услыхав о  Латче  Кроу  форде.  Я
действовал как настоящий открыватель талантов.  Малыш  был  хорошенький,  но
прыщеватый. Зато правая лапа, как у пантеры, не  хуже  чем  у  Арта  Тейтема
 - или станет такой через  несколько  лет.  Я
рассказал Фоун о мальчишке, и что я его заманил. Изложил как  надо.  Ну,  вы
понимаете. Вы знаете старину Флука. И Фоун знаете с ее добрым сердцем.., она
не только согласилась принять малыша, она еще заставила Криспина пустить его
на сцену на целый вечер!
   Он вышел. И работал хорошо. Ноты читал как бешеный, сыграл  каждую  ноту,
что была на бумаге, и сыграл верно. И много импровизировал - тоже как  надо.
Но для "Парней" он не подходил. А потом  случилась  забавная  вещь.  Она  не
относится к истории с убийством Латча. Малыш для нас не годился, но  он  был
так хорош, что Криспин поговорил с  Форуэем,  нашим  импресарио,  и  сегодня
мальчик записывает пластинки, которые расходятся по  три  четверти  миллиона
штук. И все из-за того, что я устроил этот трюк, притащил  парня,  чтобы  на
один вечер Фоун оставила свои клавиши. Неплохо, а?
   Однако в тот вечер я установил,  что  Фоун  не  была  "сутью  Латча",  за
которой я охотился. Джаз  оставался  группой  Латча  Кроуфорда  и  с  другим
фортепьяно, и все тут. Может, было бы правильно не давать Латчу прятаться  -
где-то среди моих острот и пошлятины. Хотелось вскочить на  сцену,  заткнуть
эту музыку и завопить: "Вылезай, проклятая вонючка! Вылезай,  и  я  до  тебя
доберусь!"
   Я был рад, что это не Фоун. Если бы так, пришлось бы заткнуть ее, но  мне
бы это не особо понравилось.

***

   Но я его нашел. Я его нашел!
   Он все время был рядышком - смотрел на меня, и  я  смотрел  на  него,  но
соображения не хватало, чтоб его увидеть.
   Мы с вирусом "икс" его нашли. Вирус "икс" - что-то вроде гриппа  и  вроде
дизентерии, и радости от него никакой. Он валил нас, как штормовой ветер.  Я
свалился первым, но пролежал всего два дня. А  вот  Мофф  отрубился  на  две
недели. Однако  отменить  пришлось  только  два  концерта.  Остальное  время
кое-как управлялись, иногда собирая что-то вроде  полного  джаза,  иногда  в
сокращенном составе. И на время пригласили  парня  играть  на  гитаре  -  на
инструменте Скида Портли.
   Скид давно говорил, что если дать его гитару любому парню из деревенского
джаза, тот сыграет не хуже. Я этому верил. Почему бы и нет? Я сам  баловался
с этим инструментом. Все просто: положи пальцы на гриф и  перебирай  струны.
Есть педаль: надави, и звук будет громче. Нажимая кнопки,  можешь  заставить
гитару щебетать, или порыкивать, или бархатно вздыхать. Есть  переключатель:
захочешь, звук будет  в  точности  как  у  клавесина  или  органа.  Рычагом,
заведенным под локоть, можешь заставить все шесть струн  взвыть,  как  шесть
пожарных сирен - разом, почти до полного звука. На этой гитаре не играют. Ею
управляют.
   Скид свалился с вирусом "икс", и мы пригласили  человечка  из  Восточного
Сент-Луиса по имени Сильвиро Джиондонато. Лабух с  прилизанными  волосами  и
оливковой кожей. От счастья у него глаза выкатились - как у малыша-пианиста,
которого я приводил. Он-то играл на дерьмовой гитарке, и когда взял  в  руки
инструмент Скида, едва не заплакал от  счастья.  Десять  часов  проторчал  в
гостиничном номере Скида, осваивая гитарные примочки, а полудохлый Скид учил
его всем хитростям. Я знаю, что Джиондонато  вытворял  такие  штуки  с  этой
гитарой, на которые никогда бы не осмелился Скид. У  парня  был  сумасшедший
слух, как у Райнхарда или Эдди Саута  - правда, Эдди не играет на гитаре.
   И вот, этим вечером джаз выступал без Латча. Джионни -  мы  называли  его
Джонни - был настоящей звездой. Слушатели едва потолок  в  зале  не  снесли.
Полный успех. Но Латча не было.
   Наконец Криспин отбил  "детки,  домой"  на  большом  барабане:  сигнал  к
пятнадцатиминутному перерыву. Кажется, я его не слышал -  скрючился  в  углу
сцены, повторял про себя снова и снова: "Латча нет! Латча нет!"  и  старался
не хохотать. Долго так сидел. Когда Криспин тронул меня за плечо, я едва  из
штанов не выскочил. И крикнул:
   - Латча нет! - Ничего не мог с собой поделать.
   - Ну-ну, - сказал Криспин. - Сбавь обороты. Значит, ты тоже это заметил?
   - Братишка...
   - И не думал, что от работы одного человека так много зависит, а?
   - Не понимаю этого, -  сказал  я.  Сказал  честно.  -  Джонни  -  убойный
гитарист. Слушай, я думаю, что он лучше Скида.
   - Лучше. Но... Кажется, я знаю, почему  Латча  не  слышно,  когда  играет
Джонни. Он дает потрясающую гитару.  Скид  дает  потрясающую  электрогитару.
Усек? Они играют абсолютно одно и то же - как виолончель  с  альтом.  Только
атаки   у  них  разные.  Джонни  использует
гитару так, как мне не доводилось слышать. Но Скид работает  на  инструменте
за гранью всего.
   - И причем здесь Латч?
   - Флук, ты вспомни. Когда Скид начинал, у него был усилитель - и  все,  и
точка. Сравни, что у него есть сейчас, и на какой уровень вышли  мы.  Ты  же
знаешь, как сильно мы от него зависим.
   - Я думал, мы зависим от его гитары. Криспин  покачал  своей  здоровенной
головой, повел прямым носом.
   - От Скида. Кажется, я сам этого не понимал до нынешнего вечера.
   - Ну, спасибо, - сказал я.
   Он удивленно посмотрел на меня.
   - За что?
   Я потянулся и ответил:
   - Ну, теперь я лучше себя чувствую. Вот и все.
   - Вечно у тебя какие-то флучки-дрючки, - сказал он.
   - Ничего, все давно привыкли, - сказал я.

***

   На третий вечер после этого я оглоушил Скида, подобравшись к нему  сзади.
И прикончил Латча Кроуфорда кусачками для арматуры. Вот он где,  этот  Латч,
весь целиком, со всей его музыкой и выдающимися качествами, его известностью
и гордостью. У меня в ладони. Буквально у  меня  в  ладони:  три  червяка  -
розоватые, на одном конце ноготь, на другом кровь. Я подбросил  их,  поймал,
сунул в карман и пошел себе, насвистывая "Дабу-дабай". За восемь лет, что  я
ее слышал, первый раз получил от нее  удовольствие.  Иногда  проходит  много
времени, пока убьешь человека.
   На следующий день репетиция началась в полнейшем унынии.  Криспин  собрал
всю группу. Когда мы пришли и сбились в кучу, он поднялся на нижнюю площадку
эстрады. Народ был как побитый - кроме меня, но я тогда  не  смеялся  вслух.
Криспин разжал стиснутые челюсти и пролаял:
   - Я спрашивал Фоун, что теперь делать, как  обычно  спрашивал  Латч.  Она
сказала: "А как бы поступил Латч?" Я думаю, он прежде  всего  посмотрел  бы,
сумеем ли мы делать свое дело  как  обычно.  Чтобы  понять,  как  сильно  мы
пострадали. Правильно?
   Все утвердительно похмыкали. Именно так Латч бы и поступил. Кто-то  подал
голос:
   - А как Скид? Криспин огрызнулся:
   - Ты играешь на трубе. Как бы ты себя чувствовал, если бы у тебя отрезали
губу? - Помолчал и добавил:
   - Извини меня, Риф...
   - Да ничего, все в порядке, - сказал Риф. Они расселись по  местам.  Фоун
выглядела, как первую неделю после Батон-Ружа. Джиондонато подошел к гитаре.
Криспин поднял руку и сказал:
   - Погоди, Джонни.
   Посмотрел на гитару. Она была наготовлена, стояла на стуле Скида  -  гриф
прислонен  к  спинке.  Криспин  потрогал  ее,  любовно  поставил   попрямее.
Наклонился  и  немного  отвел  микрофон.  Подошел   к   своему   снаряжению.
Скомандовал: "Вступление". Взглянул на меня. Я поднял свой микрофон, дунул в
него, проверяя