илось?  К  магазинам  и  грядкам
прибавились воскресные службы и посты, вместо косметики  дома  появились
иконы?
   - Это все внешнее! - горячо возразила Аня. -  А  главное  в  душе.  В
Евангелие, между прочим, сказано - царствие небесное внутри вас есть.  Я
теперь знаю, зачем живу, я такие глубины ощутила внутри...
   - Что, познала истину? - скептически прищурился Хайяар.
   Аня задумалась.
   - Ну не целиком, конечно. Истина - это Христос, а чтобы его  познать,
надо  всю  жизнь  к  Нему  стремиться,  соединяться  с  Ним  в  таинстве
евхаристии, очищать душу покаянием. Это не бывает сразу, это узкий путь,
до гроба.
   - Хм... Слова, конечно, красивые, - протянул Хайяар, -  но  "красиво"
далеко не всегда означает "верно". Ты  уверена,  что  не  обманываешься?
Неужели действительно чувствуешь в себе  принципиальные  изменения?  Вот
смотри, та Аня, которая была в девятом классе - один человек, а  которая
крестилась в десятом - уже другой, да? Куда же прежняя делась?
   - Да никуда она не делась, - чуть вспыхнув, возразила Аня. -  Человек
меняется, а личность все равно та же самая остается. Просто можно  жить,
все время умирая, а можно возродиться в таинстве крещения и жить уже  не
для себя, а для Господа, для ближних, для всех, кого любишь. Потому  что
Бог - Он ведь и есть любовь.
   - Ну хорошо, хорошо, - чуть быстрее, чем следовало, произнес  Хайяар,
- допустим, ты права, и внутренне переродилась. Бывает, хотя и реже, чем
принято думать. Но вот ты веришь,  веришь  -  а  получаешь  ли  какое-то
подтверждение своей вере? Что твой Бог делает  для  тебя?  Как  ты  сами
изменила свою жизнь -  более-менее  понятно.  В  церковь  ходишь,  посты
соблюдаешь, молишься... А как изменил ее Он? Я это к чему говорю: вот не
верила бы ты в Бога, и что было бы иначе? В университет бы не поступила?
Лицом подурнела? Юноши бы на тебя не засматривались?
   - При чем тут это? - непонимающе посмотрела на него Аня.
   - Да просто мне казалось, что вот если какому-нибудь  богу  верить  и
служить, так и он про тебя не забудет, поможет, когда  попросишь,  и  не
вообще   поможет,   как-нибудь   абстрактно-философски,   а   совершенно
конкретно. Все по честному выходит, без  дураков  -  ты  ему,  допустим,
жертву, свечку, еще чего, он тебе пятерку на  экзамене  сделает,  зубную
боль снимет, от тех же хулиганов защитит. Ты даешь, и ты же получаешь, и
видишь, что получаешь...
   - Да ведь это, Константин  Сергеевич,  самое  настоящее  язычество  и
есть! - задорно рассмеялась Аня.  -  Классический  пример,  ну  прямо  в
учебник культурологии! Ты мне, я тебе, баш на баш.  А  если  бог  помог,
губы ему сметаной обмазать, а не помог - палкой высечь, да? Да какая  же
тут вера? Это сплошной  расчет,  как  в  магазине.  Тут  нет  места  для
доверия, для любви.
   - Интересная, однако, получается картина, - негромко ответил  Хайяар.
- Если я, к примеру, кого люблю и знаю, что у него проблема -  я  всегда
вмешаюсь и сделаю, что в моих силах. И не тайно сделаю, а открыто. И те,
кто меня любят, об этом знают. А у тебя с твоим Богом  выходят  какие-то
странные отношения - чтобы ты могла доверять и любить,  Он  зачем-то  от
тебя прячется, не показывает своего лица, не защищает в беде.
   - С чего это вы взяли, что не  защищает?  -  слегка  обиженным  тоном
отозвалась Аня.
   - Да вижу просто. За примерами далеко  ходить  не  надо.  Взять  хотя
сегодняшний случай на лестнице. Ну как  тебе  твой  Бог  помог?  Шибанул
уродов молнией? Парализовал? Или, может, пробудил в них совесть и  стыд?
А ведь ты наверняка молилась Ему, надеялась...
   - Так Он ведь и помог, - недоуменно сказала Аня.  -  Он  вас  ведь  и
прислал. Не обязательно же непременно молнией. Вот вы же сами говорили -
приди вы на десять минут раньше, или  на  десять  позже...  Но  ведь  ни
раньше, не позже, а именно когда надо получилось. Значит, именно Он  вас
и привел, Он вам и помог. Там темно было, я плохо разглядела, что и  как
было, но вы ведь их пошвыряли... а сами уже немолодой, а они ведь  такие
бугаи огромные. Ясно же, что без Его помощи ничего бы у вас не вышло.
   Тут уж выпал черед смеяться Хайяару. Смеялся он долго,  заразительно,
с трудом удерживаясь, чтобы это не вышло совсем уж по-жеребячьи.
   - Анечка! Солнышко! Ну это же надо такое сказать! Чтобы я -  был  Его
орудием! Вот уж анекдот так анекдот. Уверяю тебя, что твой бог выбрал бы
меня в самую последнюю очередь. Или признаем, что он тонкий  юморист.  А
что до поддержки в бою... Анечка, ну ты верно подметила, мне  шестьдесят
лет. Да, не мальчик уже. И что с того?  Расшвырять  наглых  придурков  я
могу  безо  всякой  божьей  помощи,  мне  вполне   для   этого   хватает
возможностей собственного организма.
   - Вы что же, мастер спорта по каким-то единоборствам? -  присвистнула
Аня.
   - Зачем же? - возразил Хайяар. -  Просто  я  неплохо  сохранился,  на
здоровье не жалуюсь. И потом, я же  медик,  я  очень  хорошо  знаю,  как
устроено человеческое тело, и что надо  сделать,  дабы  нарушить  в  нем
хрупкое равновесие. И поверь, это вовсе  не  так  сложно,  это  тебе  не
штангу тягать. Плюс к  тому  же  жизненный  опыт,  память  об  армейской
службе.
   - А вы не думаете? - лукаво взглянула  на  него  Аня,  -  что  именно
потому Бог и выбрал вас? По-моему, все это неслучайно.  Неслучайно,  что
вы в нашем доме поселились, и что только ночью домой  пришли,  и  что  я
зачет допоздна сдавала. Все это части единого Промысла, за что  остается
лишь благодарить Бога.
   - Ну, если тебе так хочется, - усмехнулся Хайяар,  -  тогда  конечно.
Благодари. Только давай не прямо сейчас. Прямо  сейчас  тебе,  по-моему,
пора идти баиньки. Да и мне тоже неплохо бы. Так что давай, провожу тебя
до квартиры.
   - ...А ты вообще заходи, - сказал он, поднявшись с ней по все той  же
гадкой лестнице на два этажа вверх. - Просто  так  заходи,  по-соседски.
Номер квартиры теперь знаешь. И вообще...
 
10. 
 
   Митька насыпал в лошадиные кормушки овса. Ну, или  чего-то  похожего.
На здешнем языке это называлось " лиу-тсен-тиси", а по виду...  если  бы
еще помнить, как выглядит нормальный, земной овес... По овсяным  хлопьям
"геркулес", которые они с мамой покупали  в  магазине  напротив,  судить
трудно. Мама... Привычная уже игла вновь шевельнулась - не то в  сердце,
не то поглубже. Как она там? Не загремела бы в больницу. Прошло ведь уже
полторы недели. Уже экзамены кончились, народ разбежался на каникулы.  А
он... он тут.
   Он сдержал готовые хлынуть слезы. Нельзя распускаться, не  маленький.
Все плохое обязательно когда-нибудь кончается,  за  четырнадцать  лет  в
этом можно было убедиться. Жизнь, как говорила мама,  напоминает  зебру.
То светлая полоска, то темная, то опять...  Хотя,  это  там,  на  земле,
зебра. А здесь вообще не жизнь, а существование... темное, как вот шкура
Уголька.
   Вообще-то  жеребец  звался  Нги-лиму,  но  в  переводе  со  здешнего,
олларского, это и значило "уголек". Он вообще-то был  спокойным  зверем,
не скандалил, позволял себя чистить, расчесывать гриву. Не то что Искра,
"  Нгоу-хми",  каверзная  темно-коричневая  кобыла,  так  и   норовившая
выкинуть  коленце.  То  лягнет  копытом  наполненную  до  краев  поилку,
расплещет все, и снова бегай набирай. То откажется выходить  из  конюшни
во двор, а тянуть ее за повод опасно, может наподдать ногой или  цапнуть
зубами. Раньше Митька и не знал, какие же здоровенные у  лошадей  бывают
зубы, и как они могут кусаться  -  почище  волка.  Из-за  вредной  Искры
кассар уже дважды отстегал Митьку  -  сперва  розгой,  а  последний  раз
уздечкой. Это было почти так же больно, как  и  прутом.  Хотя,  конечно,
прут хуже, тот рассекает кожу почти до крови...
   Митька невольно потрогал подживающие рубцы. Хотя вот уже два дня  как
хозяин его не трогал, сидеть все равно было больно, и  спал  он  или  на
боку, или на животе.  А  ведь  перед  тем  приходилось  еще  с  поклоном
подавать кассару прутья, а потом,  сползая  со  скамьи,  становиться  на
колени и благодарить за науку. В эти минуты Митька ненавидел  себя  даже
больше, чем садюгу Харта-ла-Гира. Думал ли он раньше, что  придется  вот
так унижаться? Когда кассар впервые выдал ему короткий, с кривым лезвием
нож, нарезать прутья для порки, Митька поначалу  размышлял,  куда  лучше
воткнуть заточенное острие - хозяину в  бок  или  себе  в  горло,  чтобы
сразу, не мучаясь, избавиться от всего. А в итоге  пошел  резать  ветки.
Ясно ведь, кассара ножиком не достать, тренированный. Неизвестно, что  у
него за такая  государственная  служба,  но  судя  по  буграм  мышц,  не
сказать, будто в канцелярии бумаги  переписывает.  Чувствовалась  в  нем
военная закалка. А себя... Сказать по правде, не хватило духу. Когда  он
на заднем дворе сидел на  корточках,  разглядывал  небольшой,  длиной  в
ладонь, нож на деревянной рукоятке, эта идея с каждой секундой нравилась
ему все меньше. Без боли вряд ли  получится.  И  это  же  надо  с  силой
резануть, а рука в нужный момент ослабнет. Он знает, ведь чуть-чуть было
не попробовал. И что оставалось? Бежать? Куда, в  муравьиную  яму?  Нет,
спасибо. Пускай лучше порют. И он, даже и не  пытаясь  сдерживать  слезы
унижения, резал проклятые прутья, длинные, едва ли  не  в  пару  локтей,
толщиной в карандаш, а уж гибкие... Лиу-тай-зви. Их невозможно  сломать,
зато  они  запросто  завязываются  узлом.  По  словам  кассара,  их  еще
используют для плетения корзин, циновок, и Митьке,  по  его  же  словам,
придется освоить и эту  науку.  А  пока  ему  пришлось,  нарезав  охапку
прутьев и аккуратно очистив их от листьев и почек, тащить эту пакость  в
дом и ставить в глиняный сосуд с соленой водой.
   Нет, все же когда-нибудь Харт-ла-Гир за все ответит! Ну должна же так
повернуться судьба, чтобы все  стало  по  справедливости!  Приятно  было
воображать кассара, которого под локти тащат в  муравьиную  яму,  а  тот
истошным  голосом  вопит  от  страха  и  умоляет  о  прощении.   Хотя...
получалось как-то неубедительно. Это, может, мельник бы с купцом вопили,
а кассар... Когда Харт-ла-Гир умывался, на теле его явственно проступали
шрамы. "Это от чего?" - набрался однажды наглости Митька,  а  кассар,  к
его удивлению, не стал ругать его, а спокойно  объяснил:  "тот,  что  на
груди справа, от стрелы, а который под ребром, от сарграмской сабли". Ну
ладно, не яма, так  что-нибудь  другое.  Вот  прорвались  бы  сюда  наши
спецназовцы, скрутили бы гада и стали бы дубинками плющить почки. Как бы
он извивался, как бы ползал у них в ногах! Небось, понял бы, каково это,
когда ложишься на скамью или нагибаешься, касаясь пальцами  пола,  а  по
твоей заднице гуляет прут... Впрочем, скорее всего  и  понимает.  Он  же
говорил не раз, что здесь это обычное дело, что всех дерут - и  родители
детей,  и  учителя  учеников,  и  начальники  подчиненных,  и  никто  не
удивляется... А еще хорошо бы лишить его силы, заставить понять,  каково
быть слабым, беззащитным.  Наверняка  же  он  всегда  был  мощным,  умел
драться, все его боялись. Вот пусть бы побоялся сам...
   Но тут Митьке отчетливо вспомнился Измайловский парк, и  перекошенная
от ужаса физиономия того пацана, которого они поставили на деньги... как
плыл в воздухе аромат страха, и как это было Митьке приятно... и он  еще
про счетчик говорил, и наслаждался слезами мелкого... а потом  выламывал
березовый прут. Выходит, - шарахнуло его от жуткой  догадки,  -  все  по
справедливости? Прежде чем кассара в мечтах мочить,  про  себя  вспомни.
Как тогда  говорил  этот  лысый  мужик?  "Тебе  предстоит  длительное  и
занимательное путешествие... ты, щенок, сам сюда пришел". Да, уж  точно,
никто его на аркане не тянул, все сам. Встретить бы сейчас того  мелкого
пацаненка - на животе бы перед ним ползал, умоляя - прости. Если  бы  от
этого зависело возвращение. А если бы и не  зависело?  Сейчас-то  Митька
прекрасно понимал, каково было тогда малышу. Тем  более,  что  Митька-то
старше, шестого мая исполнилось четырнадцать, а тот совсем мелкий был...
класс  третий,  пожалуй.  И  Митьку-то  по  крайней   мере   кассар   не
собирался... а ведь, наверное, здесь и такое бывает. Не случайно  же  он
про это говорил, когда  осматривал  на  рынке.  А  ведь  прикажи  он,  и
пришлось бы встать в позу... потому что рыжие муравьи страшнее не только
порки,  но  и  этого.  И  тот  пацан,  значит,   мысленно   готовился...
представлял...  а  ведь  не  тормозни  тогда  Саньку  Илюха,  все  могло
случиться. Санька, он же безбашенный.
   Значит, наказание по  заслугам?  Кем  же  был  тот  лысый,  в  плаще?
Волшебником? Но тут ведь не сказки, тут все по правде. Гэндальфы  всякие
ведь только в книжках и живут. Кто же  тогда?  Гипнотизер?  Типа  Митьке
снится все происходящее, а стоит щипнуть себя - и окажешься в парке, под
березкой? Ни фига, он уж весь исщипался, не катит. Таких  правдоподобных
глюков не бывает. Ну ладно, всякие там события еще можно  вообразить,  а
язык здешний,  олларский?  Откуда  он  его  знает?  Ведь  сложный  язык,
красивый даже, смысл не только от слова зависит, а еще и от интонации, и
от места в предложении. Не мог же он такого сочинить, с  его-то  тройкой
по русскому и еще более хилой тройкой по английскому?
   "Длительное путешествие". Длительное - все же не бесконечное, значит,
есть шанс? Или дяденька съязвил, имея в виду длину всей жизни?  В  такое
верить не хотелось. Неужели все то, что  уже  произошло  с  ним  тут,  в
Олларе, не искупило его вины? И боялся он,  и  голодал,  и  унижался,  и
порол его хозяин вот уже шесть  раз...  нет,  даже  семь,  если  сложить
несколько хлестких ударов уздечкой. Неужели этого мало? Неужели его ждут
новые мучения? Или так положено - расплачиваться в двойном,  тройном,  а
то и десятерном размере? Но все-таки кто же он, плащеносец? Мститель  за
обиженных малышей? Да не бывает такого.
   Но тем не менее забрезжила мысль. Если в самом деле его перенес  сюда
этот тип - значит,  может  и  обратно  вернуть?  И  если  его  найти,  и
хорошенько упросить... Или не именно его - наверняка же есть  и  другие,
обладающие теми же способностями. Или нет?
   Все же настроение чуть улучшилось. То самое "вдруг", которое и раньше
жило в душе на правах невидимки, сейчас наполнилось чем-то определенным,
обрело плоть и вес. Если раньше он понимал, что  надо  терпеть  и  ждать
неизвестно чего, то отныне  сделалось  ясным,  кого  именно  ждать.  Или
искать...
   Он стоял и смотрел, как хрумкают кони  овсом,  ощущая  теплый  огонек
внутри, потом вспомнил, что еще не метены комнаты, и  опрометью  кинулся
из конюшни. Не дай Бог вернется кассар из  города,  увидит  пыль...  Тут
вообще какая-то гадская пыль, сколько ее ни мети, она все скапливается и
скапливается. Типа ее ветром приносит. Хотя какой там ветер, сколько  он
здесь, десятый день, а все одна и та же погода - ясная, сухая  жара,  на
небе ни облачка, солнце работает словно печка. Вон, кожа как обжарилась,
скоро лупиться начнет.  Дома,  в  Москве,  никогда  бы  не  удалось  так
загореть - переменчивое московское лето не шибко радует теплом, а на юге
он так ни разу и не бывал, не на  что  ехать,  сердито  объясняла  мама.
Отцовских алиментов разве что на овсяную кашу и хватает.
   И все-таки Митька опоздал. В светлице, куда он  ворвался  с  веником,
готовый к  трудовым  подвигам,  уже  задумчиво  расхаживал  Харт-ла-Гир.
Одетый в широкую зеленую  куртку  без  рукавов,  перетянутую  матерчатым
поясом, в коротких, до середины голеней,  сапогах  из  мягкой  кожи,  по
своему обыкновению мрачный.
   - Ага, явился не запылился, - заметил он. - Брось  веник,  пойдем  на
двор.
   Митька побледнел, но притулив в  углу  веник,  покорно  потащился  за
кассаром. Все было ясно, неметеные полы вновь его подвели, и  теперь  не
избежать заслуженной порки. Действительно  заслуженной,  и  не  в  пыли,
разумеется, дело.
   А почему на двор? Или привяжет к столбу? Митька, бегая по близлежащим
улицам за покупками, однажды видел, как трактирщик Мьяну-Гильо наказывал
одного из своих рабов, плечистого парня  лет  двадцати  на  вид.  Зеваки
объяснили - за кражу вина из погреба. Так этого  бедолагу  привязали  за
руки к врытому на  задах  трактира  столбу,  и  другой  трактирный  раб,
здоровенный мускулистый дядька, отсчитал воришке десять  ударов  кнутом.
Воришка, не  стесняясь,  вопил  в  голос,  и  Митька  почувствовал  даже
какое-то мрачное удовлетворение - вот, значит, не только он  кричит  под
розгами, но и взрослые мужики тоже. Правда, тут орудовали кнутом, и даже
стоя в двух десятках шагов от столба, трудно было  не  ощутить  разницу.
Длинный, едва ли не с человеческий рост, сплетенный из воловьих жил кнут
срывал кожу вместе с мясом, и очень скоро спина  несчастного  обагрилась
кровью.
   Но в доме, снятом Харт-ла-Гиром, и  столба-то  подходящего  не  было.
Значит, опять нагибаться до земли, не отрывая от нее  кончиков  пальцев?
Митька уже усвоил, что оторвешь - получишь штрафные удары.
   Но кассар вообще не стал посылать Митьку  за  прутом.  Вместо  этого,
глядя  куда-то  мимо,  в  сторону  темно-оранжевого,   опускавшегося   к
горизонту солнца, он глухо произнес:
   - Нам пора исправить одну старую ошибку. Я как-то сразу не  собрался,
но лучше поздно, чем плохо. Надо нанести тебе клеймо.
   - Зачем? - испугался Митька.
   - Положено, - сухо ответил  кассар.  -  Государев  указ,  всех  рабов
клеймить. Почему тебя купец не  обработал,  не  пойму  до  сих  пор.  Но
сделать надо, иначе кто-нибудь да донесет, и тогда все равно  заклеймят,
но еще и крупный штраф сдерут. Больше, чем я за тебя заплатил.
   Митька понурился. Он понимал, что клейма не избежать - как вообще  не
избежать ничего, что пожелал бы сделать с ним  хозяин,  и  теперь  думал
лишь об одном:
   - Господин Харт-ла-Гир, а это... это очень больно?
   - Да уж чувствительно, - сухо сообщил тот.
   - Больнее, чем розгой?
   - И весьма, - кивнул кассар. - Но тебе придется это вынести, от нас с
тобой это не  зависит,  воля  государя  -  все  равно  что  воля  богов,
неподчинение ей означает смерть.
   "А только что ведь говорили про штраф?" - хотел было напомнить Митька
его недавние слова,  но  не  решился.  Зачем  нарываться,  зачем  искать
приключений на свою же задницу?
   - Клеймят двумя способами, - все так же сухо,  словно  читая  лекцию,
продолжал  кассар.  -  Выжигают   раскаленным   железом,   или   наносят
татуировку. Треугольник с государевым гербом внутри.  Между  лопаток.  В
прежние времена клеймили лоб, но сейчас вообще смягчение нравов...
   Митька всхлипнул.
   - Не бойся, жечь я тебя не стану.  Но  татуировка  -  это  все  равно
больно. Иглы смазаны соком травы лиу-йар-мингу, и проникая под кожу,  он
застывает там подобно краске. Но сок слегка  ядовит  и  разъедает  плоть
точно злая вода.
   "Злая вода"? "Кви-диу-тага"? Что же эти дикари называют  злой  водой?
Неужели кислоту?
   - И что, это останется навсегда?
   - Разумеется, - малость удивился Харт-ла-Гир. - А что  тебя  смущает?
Раб должен иметь соответствующее его званию  клеймо.  Или  ты  надеешься
когда-нибудь освободиться?
   Митька молчал, потупив глаза.
   - Лучше сразу расстанься с иллюзиями, - неожиданно  мягко  проговорил
кассар. - Так тебе будет легче жить. Но ладно,  хватит  разговоров,  все
нужно успеть сделать до темноты. Вынеси сюда из кухни лавку.
   Митька понуро поплелся в дом, и вскоре, кряхтя от усилия, вернулся со
скамьей - той самой, на которой его обычно пороли.
   - На этот раз я тебя привяжу, - сказал Харт-ла-Гир. -  Ведь  если  ты
дернешься, рисунок испортится, и все придется начинать заново. Ложись!
   Митька привычно опустился животом на скамью.
   - Руки вытяни вперед.
   Потом кассар достал откуда-то толстую веревку  и  крепко  примотал  к
скамейке его руки, затем - ноги, и после всего - шею.
   - Лучше бы тебе  закрыть  глаза  и  мысленно  считать  до  тысячи,  -
посоветовал он. - Конечно, не все