мальчики твоего возраста это умеют, но
мне почему-то кажется, что ты справишься.
   Затем он, оставив Митьку лежать привязанным, ушел в дом. Его не  было
довольно долго  -  очень  долго,  как  показалось  Митьке,  которому  со
скамейки было видно лишь медленно сползающее за  чьи-то  дальние  заборы
солнце.
   Наконец  Харт-ла-Гир  вернулся,  неся  в   обеих   ладонях   какую-то
коробочку.
   - Вот теперь пора. Закрой глаза и считай, - велел он.
   И пришла боль. Не такая, как  от  прутьев  -  гораздо  хуже.  Она  не
взрывалась ослепительной молнией, нет.  Поначалу  слабый  импульс,  игла
прокалывает кожу, и это вроде бы нестрашно, это как укол в  медкабинете,
но потом... Медленно и неотвратимо боль  нарастает,  прогрызает  злобным
муравьем кожу, проникает в кровь, в мышцы,  в  кости.  Какое  там  между
лопатками! - она отдается во всем теле, нет такого нерва, который бы она
не терзала, и уже вместо черноты в зажмуренных накрепко глазах  плещется
багровый туман, звенит в ушах, накатывает тяжелыми  волнами  тошнота,  и
остро, пронзительно остро пахнет  -  собственным  потом,  мочой,  и  еще
чем-то незнакомым - дурманящим, сладковато-горьким.
   Митька даже не понимал, кричит ли он  -  звон  в  ушах  заглушал  все
прочие звуки, он гремел исполинским колоколом, раскачивал  пространство,
рвал душу из тела, звал ее куда-то на залитые черной  водой  дороги  под
слепым, беззвездным небом, и все равно это было лучше, чем боль. "Вот  и
не пришлось самому себя... по  горлу",  -  мелькнула  вдруг  удивительно
трезвая, неуместная в этом безумии мысль.
   А потом безумие  кончилось.  Не  сразу,  столь  же  медленно,  как  и
нарастало. Погасла багровая пелена, умолк безжалостный колокол,  но  все
еще оставалась боль - ослабевшая, временно притаившаяся,  но  готовая  в
любой момент накинуться вновь.
   - Можешь открыть глаза, - откуда-то с невообразимой  высоты  раздался
гулкий голос Харта-ла-Гира.
   Митька послушно разжал веки. Увидел он, правда, немного - все  вокруг
плыло,  раскачивалось,  затягивалось  переливающейся  серой  дымкой.  Он
понял, что уже не привязан к скамейке, и попытался встать. Безуспешно  -
приподнявшись на локтях, он вновь тяжело плюхнулся  животом  на  гладкое
дерево. Тело совсем отказывалось повиноваться.
   - Да, крепко тебя взяло, - сочувственным голосом протянул  кассар.  -
Обычно трава действует слабее. Не рассчитали.
   Потом он вдруг нагнулся, легко, точно куклу, поднял Митьку на руки  и
понес в дом. "Нифига себе!"  -  остатками  гаснущего  сознания  изумился
Митька. Чтобы кассар, жестокий, непреклонный кассар нес на руках  своего
раба! Фантастика!  Впрочем,  -  тут  же  явилась  трезвая  мысль,  -  он
заботится об имуществе. Точно так же он бы тащил коня... если  сумел  бы
поднять. Почему-то мысль о поднятом коне сейчас не казалась безумной.
   В светлице кассар осторожно опустил Митьку на расстеленную у  дальней
стены  конскую  попону.  Было  сумрачно,  в  распахнутом  окне  виднелся
густо-синий кусок неба, и уже  проклевывалось  в  нем  несколько  робких
звездочек. Харт-ла-Гир подошел к столу, зажег свечу. Странно, Митька  не
заметил у него в руках ни трута, ни кресала.  Впрочем,  сейчас  на  свои
глаза он полагаться не мог.
   Светлица постепенно озарилась  желтоватым,  пляшущим  светом.  Он  не
способен был разогнать тьму, но по крайней мере  намекал,  что  тьма  не
вечна.
   Кассар тяжело опустился в кресло.
   - Болит? Ничего, терпи, ты мужчина. Не пытайся шевелиться и ни в коем
случае не переворачивайся на спину. Я знаю,  сейчас  тебе  кажется,  что
хуже не бывает. Но боль вскоре пройдет, и отравление тоже.  Завтра  весь
день можешь не работать, и вообще не выходи  из  дома...  Между  прочим,
клеймо раскаленным металлом хоть и кажется страшнее, но та боль проходит
быстро. Только вот иногда, бывает, у раба не выдерживает сердце.  Редко,
конечно. Но рисковать нам ни к чему. -  Он  надолго  замолчал.  -  Потом
вдруг, точно оправдываясь, глухо произнес:
   - Пойми, Митика, мне не доставляет никакой радости клеймить тебя. Мне
приходится это делать, точно так  же,  как  приходится  тебя  пороть,  и
вообще... Сейчас ты этого не понимаешь, но когда-нибудь все же поймешь -
это единственный  способ  сохранить  тебе  жизнь.  Мир  жесток,  но  это
настоящий, невыдуманный мир.  Либо  ты  живешь  в  нем  сообразно  своей
участи, начертанной Высокими - либо умираешь, причем как правило долго и
мучительно. Иных путей нет.
   Потом кассар встал, и то, что он принялся делать, изумило Митьку едва
ли не больше, чем только что сказанные слова. Харт-ла-Гир взял брошенный
Митькой веник и принялся деловито подметать пол. Похоже,  огонька  свечи
ему было для этого вполне достаточно.
 
11. 
 
   Семейство собиралось на дачу. Набивая консервными банками  старенький
рюкзак, Виктор Михайлович пытался вспомнить сборы, которые проходили  бы
без  нервов.  Вспомнить  не  удавалось.  Всегда  что-то  выскакивало   -
потерявшаяся сумка с выстиранным бельем, запутавшаяся леска  на  удочке,
прохудившиеся пакеты с мукой... Вспыхивало моментально, как пересушенное
сено от случайно брошенной спички,  и  полыхало...  Настин  темперамент,
задыхавшийся в строго очерченном бухгалтерском бытии,  требовал  выхода,
очищающие душу вопли были непременным атрибутом всякого  внутрисемейного
дела. На людях-то Анастасия Аркадьевна  держалась  скромно,  выбирая  по
обстоятельствам   то   улыбчивую   модель,   то    созерцательную,    то
мрачно-насупленную. О  том,  что  варится  в  жерле  уснувшего  до  поры
вулкана, догадывался лишь терпеливый Петрушко.
   Сейчас,  разыскивая  под  мощный   Настин   аккомпанемент   сумку   с
хозяйственным  мылом  и  еще  чем-то  скучным,  едва  не   опоздали   на
электричку.
   - Опять придем за пять минут до отправления, опять  будет  битком,  в
духоте, ты хотя бы о ребенке подумал, чудовище!
   Имелось в виду с вечера засунуть злополучное  мыло  в  рюкзак,  чтобы
утром вытряхнуть его и, достав из холодильника скоропортящиеся продукты,
вновь перекладываться.
   Электрички  -  потные,  нервные  дачные  электрички  давно  уже  были
кошмаром  Виктора  Михайловича.  Они  даже  снились  порой,  и  сны  эти
оставляли после себя долго не оседавшую муть. Но иначе не выходило  -  в
машине Лешку моментально укачивало, и после нескольких печальных попыток
пришлось признать электричку единственным  вариантом.  Конечно,  крупные
вещи он закинул  на  дачу  заранее,  генерал  Паша  как  всегда  выделил
"газель", но еще ни разу не удавалось отправиться в путь налегке, всегда
накапливалась куча забытых мелочей, превращалась в  объемистые  рюкзаки,
коробки, сумки.
   А ведь со всем этим барахлом надо было еще плестись до  метро,  ехать
три остановки, до Курского вокзала. Спасибо, хоть с автобусами  не  надо
связываться.
   Наконец вышли из дома, в солнечную утреннюю свежесть. Синий купол над
головой казался бесконечно высоким, и лишь по  южному  его  краю  ползли
несерьезного вида облачка. Пахло  распустившейся  повсюду  сиренью,  без
устали трещали воробьи, и если бы не потоки ползущих  все  туда  же,  за
город, машин, субботнее утро можно было бы счесть идиллическим.
   Настя пыхтела рядом, с двумя  здоровенными  сумками  в  руках,  Лешка
прыгал впереди, с маленьким синим рюкзачком за спиной, одетый по  жаркой
погоде лишь в джинсовые шортики и футболку с оскаленной тигриной головой
на груди. В правой руке он нес, по его мнению,  самый  ценный  для  дачи
груз - спиннинг.  Темные  волосы  шевелило  ветерком,  они  лезли  юному
рыболову в глаза, и он то и дело смешно мотал головой. "Не догадались  в
парикмахерскую перед дачей сводить, - запоздало сообразил Петрушко. - Ну
ничего, Настя пострижет". Настя действительно умела это неплохо,  Виктор
Михайлович   иногда    поддразнивал    ее    парикмах-бухгалтером    или
бухгалтермахером.
   Предполагалось, что весь июнь на даче с Лешкой будет  сидеть  она,  в
июле ее надо было сменить, а в августе, скорее всего,  подсобят  Настины
родители, если, конечно, Аркадий Львович не загремит опять  в  больницу.
Тогда пришлось бы искать разные варианты.
   Он еще не знал, как сказать Насте, что его июльский отпуск, возможно,
придется передвинуть. Ну никто же  не  думал,  составляя  график  летних
отпусков, что по астралу начнут поступать тревожные сообщения из Оллара,
что появится здесь "плащ-болонья", что Магистр,  зачем-то  очнувшись  от
полуторагодовой спячки, вновь начнет массовую  проповедь,  и  в  майском
воздухе отчетливо запахнет грозой. Чутье  подсказывало  полковнику,  что
вряд ли все это рассосется до июля. Так не бывает, это  слишком  хорошо.
Или,  напротив,  слишком  плохо.  Самое  отвратительное,  по  нескольким
пойманным сообщениям совершенно нельзя понять,  что  же  на  самом  деле
творится в Олларе и зачем Тхаран сунулся на Землю. Собственно говоря,  и
про сам Тхаран известно было лишь  немногое.  Сообщество  магов  Оллара,
жестко  иерархического  типа,  с  военной  дисциплиной  и  малопонятными
целями. Вроде бы его поддерживает король Южного Оллара, то  есть  Оллара
Иллурийского, а в Сарграме, напротив, магов не жалуют. Какова цена  всей
этой информации, приходилось только гадать.
   Он вспомнил последний сеанс связи, три дня назад.
   Сгущались  сумерки,  теплые,  сухие  сумерки,  наполненные   запахами
бензина, горячего асфальта, цветущей акации, сирени. В небе уже  острыми
зубками-лучиками прогрызали себе  место  первые  звезды.  Гена  не  стал
закрывать окно, не стал и зажигать электричество. Он достал пять тонких,
похожих на церковные, но странно изогнутых свечей, налил воды в  большую
серебряную миску. Всем было известно, что миска  досталась  ему  еще  от
прабабушки, которая,  собственно,  и  передала  Геннадию  Александровичу
родовой навык.
   Их было меньше, чем пальцев на руке, тех, кто  по  доброй  воле  стал
сотрудничать с  УКОСом.  Любой  из  "правильных"  магов,  узнай  он  про
существование  "инквизиции",  назвал  бы  того  же  Гену  предателем   и
постарался бы наказать, в меру своих возможностей. К счастью,  про  УКОС
знали очень немногие, и никто не знал всего. Туда, где  невозможно  было
соблюсти полную секретность, запускали  умело  слепленную  дезу,  и  это
худо-бедно работало.
   Собственно  говоря,  на   Гену   вышли   случайно,   расследуя   дело
"астрального киллера", скромно назвавшегося Сауроном. Киллер  Саурон,  в
миру Ваня Блыков, получал  заказы  по  электронной  почте,  гонорар  ему
переводили  на  книжку.  Процент  успеха  колебался  как  раз  на  грани
статистической достоверности. Поганое  было  дело,  до  самой  последней
минуты никто не мог понять, действительно ли Саурон-Блыков  способен  на
нечто, или обыкновенный жулик. Укосовцы  давно  уже  убедились,  что  на
сотню жуликов со слабеньким гипнотическим даром  приходится  всего  лишь
один настоящий клиент... но уж это и впрямь клиент. С жуликом  поступали
просто - сдавали с потрохами обманутым  заказчикам,  тем,  что  способны
разобраться больно, но не смертельно. Если таковых не  находилось,  УКОС
сам становился заказчиком, через  подставных.  Гораздо  сложнее  бывало,
когда сталкивались с настоящим колдуном. По закону  сделать  практически
ничего нельзя,  ну  разве  что  привлечь  за  медицинскую  практику  без
оформленной лицензии.  И  то,  если  лечение  было,  а  купить  лицензию
экстрасенс не озаботился. Исправительные работы на полгода... или  штраф
в размере двух минималок. Приходилось браться с  другого  конца,  но  на
сильного  мага   подставными   братками   не   наедешь,   увернется.   А
задействовать силовиков разрешалось лишь в исключительных случаях, когда
речь шла о десятках загубленных жизней, и никаких сомнений ни у кого уже
не   оставалось.    Тогда    посылался    запрос    смежникам-федералам,
рассматривался на уровне по меньшей мере замдиректора Службы, и в случае
положительного  решения  маг-злодей  тихо   исчезал.   Самим   укосовцам
ликвидации запрещались, и это было разумно. Не хватало еще  превратиться
в настоящую Инквизицию, с пытками и кострами. При мысли о  том,  во  что
мог бы развиться УКОС, у Виктора Михайловича  всякий  раз  перехватывало
дыхание. Вседозволенность развязывает не только руки, но и совесть. Да и
режим полнейшей  секретности  способствует  всяческим  злоупотреблениям.
Постоянно приходилось следить, чтобы не сделаться клоном НКВД. Те люди с
самого верха, что  когда-то  подписали  приказ  о  создании  Управления,
отнюдь  не  были  дураками,  вырастить  хищника-людоеда  им   никак   не
улыбалось. И хотя давно уже на  самом  верху  обретались  совсем  другие
товарищи, но принятые некогда меры безопасности соблюдались по-прежнему.
Неслучайно  укосовские  зарплаты  (которым,  правда,  иной   инженер   и
позавидовал бы), казались смешными в  сравнении  с  доходами  коллег  из
родственных ведомств. Неслучайно брали сюда лишь тех,  кого  на  прежней
работе за глаза именовали "идеалистами", неслучайно из УКОСа можно  было
уйти не раньше шестидесяти на относительно скромную пенсию, да еще и без
права работы где-либо, и потому ни  о  карьерном  росте,  ни  о  продаже
профессиональных навыков мечтать не приходилось.  На  крайний  случай  в
Управлении была  и  собственная  комиссия  по  внутренней  безопасности,
Петрушко ее даже с девяносто пятого возглавлял, но за последние годы  не
возникало поводов беспокоиться.
   - Пап, а мы же мои краски не взяли! -  выдернул  его  из  размышлений
обеспокоенный Лешка.
   - Какие еще краски? - Виктор  Михайлович  поморщился,  лямка  рюкзака
упорно сползала с плеча, а регулировать ее длину было сейчас некогда.
   - Ну масляные же, в тюбиках! - на глаза у Лешки наворачивались слезы,
и все очарование солнечного утра грозило  взорваться  истерикой,  вполне
способной перейти в припадок. - Ты что, опять ничего не помнишь?
   - Да помню я все, Алексей, - строго произнес Петрушко. - У меня  они,
в кармане рюкзака. Можешь похлопать.
   Лешка недоверчиво похлопал.
   - И перестань, пожалуйста, орать.  На  нас  уже  люди  оборачиваются.
Стыдно!
   Лешка моментально успокоился и умчался вперед. Петрушко  взглянул  на
часы. Ну ничего,  во  всяком  случае,  на  девять  сорок  пять  успеваем
железно. Сесть, конечно, не  сядем,  но  после  Подольска  народ  начнет
вылезать, может, и образуется место для Лешки.
   Он вновь вернулся мыслями к делам пятилетней давности, к  астральному
киллеру Ване. Все-таки тот оказался обычным аферистом, правда, с хорошим
чутьем, заказы он принимал разборчиво. Но в  итоге  и  острое  чутье  не
спасло  Блыкова  от  пышущего  праведным  гневом  Никиша,  средней  руки
подмосковного авторитета. Никиш, которому заказным письмом пришел  пакет
с материалами о прочих Ваниных  авантюрах,  был  взбешен.  Особенно  его
потрясло собственное имя в списке тех, кому должно было  уйти  в  лучший
мир посредством направленного облучения  торсионными  полями.  В  пакете
также содержалась просьба попридержать Ваню в этом, нелучшем  мире,  ибо
сперва  Ваня  должен  расплатиться  со  всеми  пострадавшими,   учитывая
неизбежные проценты. В итоге Ваню вывезли в глухой и мрачный еловый лес,
долго и с наслаждением били,  после  чего  раздели  догола  и,  накрепко
привязав к новогоднего вида елке, уехали  прочь.  А  за  Ваню  принялись
изголодавшиеся местные комары... К вечеру укосовские наблюдатели  сочли,
что с Блыкова хватит, и заплутавшими грибниками вышли из чащи.  Отвязали
невменяемого  Саурона,  скормили  ему  бутерброд,  вывели  на  шоссе   и
по-дружески посоветовали не обращаться в ментовку - "а то  эти  бандюки,
парень, тебя вообще в бетон закатают. Сам, небось, видел в кино..."
   Все это было скучно и обыденно, только вот в  деле  Блыкова  возникла
тонкость - один  из  заказчиков,  решив  подстраховаться,  начал  искать
параллельного исполнителя, и каким-то чудом  вышел  на  Гену,  скромного
учителя математики в подмосковной школе. Геннадий Александрович долго не
мог понять, что хочет от него раскованный товарищ в косухе, потом  хмуро
сообщил, что ничем подобным не владеет, а если бы и  владел,  то  первым
кандидатом на упокоение стал бы его наглый пальцатый собеседник. Товарищ
оскорбился, принялся махать ручонками, хвататься то за мобилу,  дескать,
сейчас братки подъедут, то за нож, типа лично покромсаю лоха... и сам не
заметил, как оказался в мусорном баке в трех кварталах от Гениного дома,
без мобилы, без ножика, без  косухи...  да  и,  откровенно  говоря,  без
штанов. А кварцевые часы его показывали, что прошло всего две минуты.
   Обиженный товарищ, разумеется, и не подозревал,  что  люди  из  УКОСа
ведут  за  ним  наружное  наблюдение.  Что   подозревал   сам   Геннадий
Александрович, сказать было  трудно.  Гена  -  человек  неболтливый.  Во
всяком случае, визиту Петрушко он не особо удивился, не  стал  играть  в
словесные игры. Съездил в управление, пообщался  с  генералом  Вязником,
обещал подумать. Две недели спустя его взяли в штат.
   Как показала тщательная и неизбежная в  таких  делах  проверка,  Гена
действительно имел сильный дар, и  действительно  почти  никогда  им  не
пользовался. Разве что в исключительных обстоятельствах,  если  в  горло
ножиком тычут. Умение свое он получил от прабабушки, та умерла, когда он
еще не кончил школы. С тех пор учителей у  него  не  было,  и  развивать
магические способности он боялся, считая их чем-то вроде  наследственной
болезни. По той же причине он не заводил и  семью.  "Пойми,  Михалыч,  -
однажды горько сказал он, - если ты умеешь  это,  ты  всегда  ходишь  по
грани между человеком и  нелюдью.  Я  худо-бедно  контролирую  себя,  не
скатываюсь туда, а вот удержится ли мой  ребенок?  Представь,  что  твое
дитя, плоть, как говорится, от плоти - уже и  не  человек,  а  непонятно
кто... Понимаешь? Впрочем, не дай тебе Бог это действительно понять".
   В УКОСе, однако, ему пришлось подучиться, были все-таки в штате маги,
пускай и всего-ничего. За три года он освоил куда больше,  чем  передала
ему неграмотная бабушка в детстве, и хотя магическое искусство  давалось
ему легко, Гена занимался с явным отвращением. "Михалыч, - вздыхал он  в
редкие минуты разговорчивости, - мы тут все уроды, по-хорошему нас  надо
бы в больнице под замком держать. Магия -  это  болезнь,  оставшаяся  от
диких времен, - и как ее экстрасенсорикой ни  обзывай,  болезнью  она  и
останется. И болезнь-то неизлечимая. Думаешь, я не пробовал?  Я  даже  в
церковь ходил, исповедовался, думал, снимут. Хрена! Кажется, меня там за
психа приняли, добрых слов наговорили, святой водичкой  побрызгали  -  а
толку  ноль.  Хотел  я   батюшке   продемонстрировать   что-нибудь,   да
постеснялся - нехорошо ведь, в храме-то. С тех пор  больше  и  не  хожу,
бесполезно. Родовое проклятье, наверное... Но  знал  бы  ты,  какой  это
соблазн, как временами тянет... и не только проблемы всякие порешать,  а
вообще... оно как наркотик засасывает. Ты бы уж  пореже  меня  напрягал,
что ли. А то уйду алгебре оболтусов учить, тоже неплохо получалось".
   ...Электричка действительно  оказалась  битком.  Мало  того,  что  на
платформе народ толпился давней очередью в Мавзолей,  она  и  пришла  не
пустая. Наверняка  от  Каланчевки  ехала,  если  не  вообще  с  Рижской.
Разумеется,  толпы,  визжа  и  матерясь,  ринулись  внутрь,  захватывать
немногочисленные свободные места. Не  надеясь  уже  на  свою  долю  этой
добычи, Виктор Михайлович стремился хотя бы  прикрыть  Лешку,  чтобы  не
задавили. В итоге  им  удалось  примоститься  в  вагоне,  возле  дверей,
упираясь спиной в пластиковую стенку. Лешка был  немедленно  посажен  на
отцовский рюкзак, запросил книжку с недочитанной фантастикой,  но  Настя
была тверда как гранитная скала.
   - Нечего глаза портить, трясет ведь.  Хочешь  в  очках  ходить,  чтоб
дразнились? Тебе фамилии мало? - раздраженно шепнула  она  понурившемуся
сыну.
   Петрушко поморщился. Это был удар  ниже  пояса.  Его  самог