его  тела  вливается
нечто странное, чужое и в то же время смутно знакомое. Это оказалось  не
больно, но столь жутко, что сами собой забегали мурашки по коже.
   - Так, юноши, все с вами понятно, - подвел наконец  итог  мужчина.  -
Все-таки лучше, чем ничего... - непонятно буркнул он себе под нос. -  Вы
двое, - каким-то брезгливым жестом указал  он  на  Саньку  с  Илюхой,  -
можете уйти. Отлипнете! - властным тоном велел он, и  Митькины  приятели
робко пошевелились, точно пробуя землю на прочность. - Уходите и  больше
не обижайте младших. А чтобы сия мораль лучше запомнилась, - хмурое лицо
человека осветилось хищной улыбкой, - вам придется  пройти  через  боль.
Она и в самом деле неплохой  учитель.  Это  случится  скоро,  и  советую
побыстрее добраться домой, а то еще  по  дороге  скрутит.  К  врачам  не
ходите, не поможет. Все, кыш отсюда! - прикрикнул он, и Саньку с  Илюхой
как ветром сдуло, лишь ветки вслед им заколыхались.
   - А вот с тобой,  молодой  человек,  все  значительно  интереснее,  -
сказал незнакомец,  дождавшись,  когда  Митькины  приятели  исчезнут.  -
Возможно, в твои планы не входило достаточно длительное и  занимательное
путешествие, но кто ж тебя спрашивать-то будет... Да уж, щенок,  ты  сам
сюда пришел... А ну, посмотри мне в глаза, - строго велел он, и  Митька,
не решаясь ослушаться, поднял голову, встретившись взглядом с  лысоватым
мужчиной.
   Глаза! Эти бездонные серые озера затягивали в  себя,  ломая  Митькину
волю, сминая мысли, стирая  весь  огромный  мир  вокруг.  Еловые  ветви,
молодая травка, подернутое волокнистыми облачками небо вдруг  помутнели,
расплылись, словно на плохой фотографии. Секунды  растянулись  резиновым
бинтом, страшное, ослепляющее безмолвие сгустилось  вокруг,  заклубилось
темной воронкой, и Митька всей кожей ощутил, как его засасывает туда,  в
жадную глубину,  а  там...Там  что-то  трещало,  рвалось,  со  скрежетом
проворачивались какие-то  гигантские  колеса,  злыми  кошачьими  глазами
вспыхивали зеленые огни, гудела огромная черная струна,  растворяя  все.
Ничего и не стало - сомкнулась вокруг холодная пустота.
 
2. 
 
   Где-то рядом звучала  музыка.  Протяжная,  унылая,  подстать  грубому
серому камню стен. Музыка намекала на что-то грустное и неизбежное,  как
дождь в октябре. Музыка не рыдала  и  не  билась  -  нет,  она  обречено
принимала эту неизбежность. Митька никогда раньше такого не  слышал,  он
не понимал, какому инструменту под силу исторгнуть эти  размеренные,  но
царапающие душу звуки.
   По правде говоря, он вообще ничего не понимал, ни где он оказался, ни
что с ним случилось. Вот это вокруг - что оно  такое?  Комната,  камера,
кладовка? Шагов восемь в длину и пять в ширину, стены из  серого,  грубо
обтесанного камня, из того же  камня  выложены  плиты  пола,  а  потолок
вообще не виден, теряется во тьме. Комнату освещает лишь чадящий  факел.
В стену врезано  медное,  судя  по  зеленоватому  налету,  кольцо,  туда
вставлена толстая, расширяющаяся кверху палка, обмотанная чем-то черным.
Она-то и горит рыжим пламенем. Света хватает ровно настолько,  чтобы  не
тыкаться вслепую, но видно все еле-еле. Зато воняет...
   Ни окон, ни дверей. Как же он в таком случае вообще  сюда  попал?  Но
что толку  ломать  голову,  ответов-то  все  равно  нет.  Факт,  однако,
остается фактом - он, Митька Самойлов, попал  в  какую-то  странную,  и,
видимо, скверную историю. Вот и сидит здесь,  причем  совершенно  голый.
Даже трусов не оставили, раздраженно подумал он непонятно о ком. Что это
не сон, Митька уже убедился, изрядно пощипал себя, но и стены, и  факел,
и музыка никак на щипки не реагировали.
   Все, однако, помнилось довольно неплохо -  и  прогулку  по  парку,  и
"охоту на мелких", и странного мужика, невесть  откуда  появившегося  на
поляне. Вспомнились даже его  слова  насчет  "длительного  путешествия".
Вот, значит, как? Но  ведь  такого  не  бывает,  это  же  не  фильм,  не
фантастическая книжка, это же происходит с ним, с Митькой! С  тем  самым
Митькой, которому обещан компьютер за отсутствие годовых троек.  Который
еще недавно (ох, недавно ли?) выпил одну "Балтику" и не успел повторить.
Нет, должно же быть этому какое-то нормальное объяснение?  Может,  здесь
какая-то секретная лаборатория,  какой-нибудь  спецслужбы,  и  его  сюда
похитили для опытов? Он сам чувствовал хлипкость своей гипотезы. Ну кому
он нужен? Зачем именно его? Мало, что ли, бомжей по городу  шатается?  И
вообще, лаборатория - значит всякие там приборы, белые халаты,  дисплеи,
по которым скачут непонятные кривые. Может, как в  фильме  "Охотники  за
печенью", мафия, похищающая людей и вырезающая у них органы? Сейчас  вот
войдет улыбчивый доктор со скальпелем...  Хотя  вряд  ли  это  объясняет
факел.  Факелы  -  это  же  еще  до  электричества  было,  то   есть   в
средневековье. Он вообще эти факелы раньше только в фильмах видел. И  не
подозревал, что они такие вонючие.
   "Неясно, парень, куда ты попал, - мысленно сказал сам себе, -  но  ты
попал!" Конечно, лучше бы сейчас ни о чем  таком  не  думать,  а  просто
ждать событий, но не думать не получалось. В голову лезло сразу все -  и
как  там  мама,  небось,  обзванивает  морги  да  ментовки,  и  давешняя
продавщица пива, и драпанувшие с поляны Санька с  Илюхой,  бросили  его,
козлы. Интересно, они хоть расскажут кому-нибудь, что случилось в парке?
Ну, когда его будут искать? Ведь наверняка  же  будут.  Через  три  дня,
раньше менты у мамы не примут заявление. В прошлом году было дело, он  с
Валеркиного дня рождения явился заполночь, так  мама,  оказывается,  уже
бегала в ментовку, и там ее круто обломали - мол,  ждем  вас  через  три
дня, а лучше бы через недельку... А  вернется  ли  он  через  три  дня?.
Митька понимал, что очень даже свободно может и не вернуться.  Ни  через
три дня, ни вообще. А ведь эти так  называемые  друзья  вполне  могут  и
промолчать о том, что вместе ходили в парк. В самом деле,  не  будут  же
они рассказывать, как втроем мелкого пацана грабили. А не  рассказывать,
так значит что-то сочинять придется, а оно им надо? Тем более,  никто  и
не знает, что они все вместе в парк пошли.  Встретились  ведь  во  дворе
после уроков, ну и решили - махнем? А махнем! И махнули.
   Постепенно эти мысли перебивались другими, более насущными.  Хотелось
облегчиться. Но некуда - в камере  (наверное,  все  же  это  камера)  не
нашлось не то что унитаза, но даже просто какой-нибудь дырки, куда можно
отлить. В камере вообще ничего не нашлось - ни  постели,  ни  стола,  ни
стула. А это, между прочим, значило, что долго его здесь  не  продержат.
Камера (или все же комната?) явно  не  предназначалась  для  проживания.
Впрочем, - его передернуло от  этой  мысли,  -  может,  как  раз  ему  и
предстоит здесь медленно сдохнуть от голода, среди собственного  дерьма?
Может, за ним и вовсе никогда никто не явится? Вообще, весьма похоже  на
камеры из старинной компьютерной игры "Вольфенштейн".  Тыкаешься  в  них
мышкой, видишь на полу лишь груду костей, и больше ничего - ни сокровищ,
на патронов, ни аптечки.
   Что же все-таки делать? Пока еще можно было терпеть,  но  вскоре,  он
чувствовал, терпение лопнет. Вместе с мочевым пузырем. Может, фиг с ними
со всеми, взять да и отлить в угол? А что ему за это будет, когда за ним
придут? Нетрудно догадаться, что в  этом  странном  месте  его  вряд  ли
ожидает теплый прием. А тем более, если тут нассать. С  другой  стороны,
он тут никому ничем не обязан, его не спросясь сюда приволокли.
   Он решительно встал с холодного пола и  направился  в  дальний  угол.
Несколько секунд блаженства, когда тугая струя лупит в гранитный  камень
пола - и запах освобожденной мочи, добавившийся к вонище от факела. Нет,
но все-таки? Долго ли ему тут торчать?
   Оказалось, все же недолго. Заунывная музыка за  стеной  всхлипнула  и
оборвалась. Похоже, у загадочной шарманки кончился завод. А потом  вдруг
дальняя стена - та, что напротив факела,  -  беззвучно  поехала  куда-то
вглубь, в темноту, и за ней образовался широкий проем.
   - Ага, вот он где! -  раздался  хриплый,  простуженный  голос,  и  из
темноты вылепилось две огромных (как показалось  Митьке)  фигуры.  Факел
давал мало света, но он все же разглядел тускло блеснувшие металлические
пластины нагрудников, голые по плечи мускулистые  руки,  широкие,  точно
шаровары у  казаков,  штаны.  На  головах  -  занятные  шапки,  круглые,
кожаные, но обшитые мелкими металлическими чешуйками. Какой-то  странный
гибрид кепки и рыцарского шлема. В руках у мужиков были короткие копья с
широкими, плавно закругленными лезвиями,  у  пояса  -  слегка  изогнутые
мечи. Мрачные физиономии явно не предвещали ничего хорошего.
   - А ведь, дрянь такая, обмочился, - пошмыгав носом, заметил  один  из
них, пониже ростом. Второй молча кивнул.
   - Ну что, пошел! - явно обращаясь к Митьке, пролаял первый.
   Митька все же решил объясниться.
   - Я не понимаю, вы кто? Куда я  попал?  -  пролепетал  он  сдавленным
голосом, чувствуя слабость в коленках и презирая себя за это.
   - Эта скотина еще и разговаривает! - хмыкнул второй из воинов  и  тут
же походя  отвесил  Митьке  затрещину,  да  такую,  что  тот  отлетел  к
противоположной стене, врезавшись в нее  затылком.  В  глазах  мгновенно
потемнело,  язык  ощутил  солоноватый  вкус  крови.  Пронзительная  боль
охватила голову и спустя мгновение схлынула, вернее, ослабла,  сделалась
тупой, давящей.
   - Тебе, рабское отродье, вопросы задавать не положено! - пояснил тот,
что пониже. - Руки на затылок, вперед, рысцой! - указал он острием копья
в темноту прохода. - И без глупостей, уши отрублю.
   По его тону Митька понял, что  ведь  и  впрямь  отрубит.  И  послушно
затрусил вперед, между воинами, едва различая  дорогу  в  свете  факела,
захваченного тем высоким,  чья  затрещина,  судя  по  всему,  запомнится
надолго.
 
3. 
 
   Воняло здесь мерзостно, но, сам себе удивляясь, Митька вдруг осознал,
что за два дня кое-как притерпелся, и смрад давно немытого человеческого
тела уже не вызывает  желания  отойти  в  дальний  угол,  к  деревянному
корыту, и вытошнить. Да и не получилось  бы  -  кормили  их  лишь  вчера
вечером, внесли в барак  здоровенную  бадью  с  чем-то  вроде  супа,  но
густого как каша и вкусного как мокрые опилки. Мисок не полагалось,  все
по очереди черпали из бадьи пригоршней. Еще дали каждому  ломоть  хлеба,
не поймешь, то ли он белый,  то  ли  черный,  но  Митька  обрадовался  и
такому. Есть хотелось жутко, в животе то и дело подозрительно  булькало,
а кишки слипались друг с дружкой. А ведь всего-то позавчера  обедал  как
человек... Вот именно что как человек, потому что здесь, в бараке  -  не
люди. Здесь рабы, предназначенные на продажу, а раб здесь  человеком  не
считается, он здесь что-то вроде лошади, только дешевле. Здесь -  это  в
"Светлом Олларе Иллурийском". Имелся еще и какой-то  Оллар  Сарграмский,
или попросту Сарграм, с которым сейчас то ли война, то ли перемирие,  то
ли не поймешь чего. В бараке  этого  не  знали,  сюда,  как  догадывался
Митька, согнали исключительно местных, а те иностранными делами не шибко
интересуются, у них своих забот хватает.  Вот,  к  примеру,  предстоящие
торги...
   Самое  удивительное  -  он  понимал  здешний  язык.  Поначалу,  когда
стражники пинками выгнали его из камеры и  бросили  в  допотопного  вида
телегу, запряженную парой равнодушных быков, он об этом и не  думал.  Но
здесь, в бараке, среди десятков  людей,  слыша  их  разговоры,  пришлось
поломать над этим голову. Сперва ему казалось, что говорят по-русски, но
скоро он сообразил, что местное наречие вовсе не похоже ни  на  русский,
ни на английский, а больше ему сравнивать было не с чем. И однако же, он
ясно понимал все разговоры, а когда его о чем-то спрашивали - без  труда
отвечал, чужие слова слетали с языка точно с детства  знакомые.  Правда,
сперва он начал было говорить по-русски, но, поймав несколько удивленных
взглядов, быстро поправился. Ему не пришлось,  как  в  школе  на  уроках
иностранного, сперва строить фразу в уме и лишь  потом  ее  произносить,
губы с языком работали сами, без подсказки мозгов. И лишь краем сознания
он ловил звуковые тени  слов  -  странные,  непривычные,  но  неожиданно
красивые.
   Ему, однако, хватило сообразительности большей частью помалкивать.  И
так понятно, что его занесло в какое-то гнилое средневековье, а большего
от этих грязных небритых мужиков все равно не добьешься, только на  себя
внимание обратишь. Ну их нафиг, а то начнешь спрашивать, куда,  мол,  я,
московский восьмиклассник, попал, да как пройти на  Щербаковскую  улицу,
да я в прокуратуру пожалуюсь - и готово, сочтут  психом.  А  может,  тут
психами крокодилов кормят? Или примут за колдуна и потащат на  костер  -
Митька смутно вспоминал прошлогодний учебник  истории,  про  всякую  там
инквизицию и прочую сволочь. Нет уж,  лучше  помалкивать.  Придумать  на
всякий случай какую-нибудь легенду...
   К счастью, его никто  особо  и  не  расспрашивал.  Кого  тут  волнует
четырнадцатилетний мальчишка, пускай и непривычно для этих людей чистый?
Если поначалу на него и посматривали с недоумением, то  вскоре  потеряли
всякий интерес. Судьба свела их случайно в этом бараке, завтра торги,  и
больше они не встретятся, так чего лезть в душу? Тем более,  он  не  был
тут и самым младшим - в бараке крутилось и несколько мелких  детей,  лет
по восемь, не больше, хватало и  подростков,  его  сверстников.  Вопреки
Митькиным первоначальным опасениям, ровесники его не задирали, они  либо
невнятно болтали между собой о прошлых хозяевах, либо играли в  какую-то
местную игру, что-то типа костей:  бросали  на  земляной  пол  несколько
камешков, следили, как они ложатся, оживленно спорили, иной раз чуть  не
доходя до драки - но сдерживались, то ли  старших  остерегались,  то  ли
надсмотрщика.
   Тот, поджарый мужик лет сорока на вид, наголо бритый и одетый в бурый
балахон, несколько раз заходил в  барак,  крутил  носом,  демонстративно
поигрывал плетью и,  не  обнаружив  ничего  интересного,  удалялся.  Еду
принесли лишь к вечеру, двое  пожилых  кряжистых  дядек.  Тоже,  видимо,
рабы, поскольку из одежды  у  них  имелись  лишь  неопределенного  цвета
набедренные повязки. Впрочем, у населения барака и того не было. Митька,
ясное дело, сперва  смущался  и  даже  невзначай  прикрывал  низ  живота
скрещенными ладонями, но после успокоился - что он, в самом деле,  голых
задниц не видел? В бане там, или на  медосмотре.  И  он  ведь  здесь  не
особенный, он такой же, как и остальные, перед кем стесняться-то?
   Гораздо больше  волновало  другое  -  что  с  ним  будет  дальше?  Из
разговоров  он  понял,  что  скоро  торги,  и  значит,  его,   наверное,
кто-нибудь купит. Ничего хорошего от этого ждать не приходилось, в  этом
Митьку убеждали и с грехом  пополам  вспоминавшиеся  параграфы  учебника
истории, и прочитанные там,  в  прежней  жизни,  книжки.  Да  и  обрывки
здешних разговоров оптимизма не внушали. Это еще повезет, если  купят  в
дом какого-нибудь городского кассара,  у  местных  это  означало  что-то
вроде дворянина, одним словом, аристократия. Куда  хуже,  если  придется
отправиться на  сельскую  ферму  или,  что  еще  страшнее,  в  мраморные
каменоломни. О них люди из барака говорили, понизив  голос  и  вспоминая
многочисленных здешних богов. Впрочем, иногда он ловил себя на мысли - а
не один ли хрен? Единственное, что всерьез его волновало -  вернется  ли
он когда-нибудь назад, в Москву, увидит ли маму?  Как  она  сейчас  там?
Мечется ведь, нитроглицерин глотает. Наверное, и отцу позвонила,  забила
на свою гордость. Он не видел отца с третьего класса, мать после развода
запретила встречаться, но Митька знал, что отцовский  телефон  у  нее  в
записной книжке имеется. А еще он с едкой досадой вспоминал  случившееся
в парке. Ведь не устрой они тогда охоту на мелкого, глядишь,  ничего  бы
сейчас и не было. Сам ведь виноват, придурок. Этим-то козлам,  Саньке  и
Илюхе, повезло, их отпустили. А ему за всех троих, значит, отдуваться.
 
*** 
 
   Митьке вспомнился какой-то фильм, там продавали негров,  выводили  на
высокий помост, распорядитель аукциона в  дурацком,  похожем  на  печную
трубу цилиндре стучал молотком... Здесь все было иначе.  Рабов  древками
копий выгнали из барака, построили в каком-то грязном дворике,  со  всех
сторон окруженном высокими, в полтора  человеческих  роста  глинобитными
стенами. Стражники разделились - трое стояли поодаль с луками, остальные
с ленивой руганью выстроили рабов в затылок друг другу и начали надевать
ошейники. Из толстой, пахнущей кислым  потом  кожи,  они  подобно  ремню
застегивались пряжкой  со  вделанным  на  уровне  затылка  металлическим
кольцом. Дошла очередь и до  Митьки  -  здоровенный  стражник,  от  усов
которого разило чем-то вкусным, примерился к  его  шее  и,  обхватив  ее
ошейником, щелкнул сзади пряжкой. Митька осторожно завертел головой - но
ничего, не душило, не резало кожу. Просто было стыдно, собачкой сделали.
Это его-то, гражданина Российской Федерации! Но не орать же насчет  прав
человека, в лучшем случае его не поймут.
   Потом принесли цепь  -  тонкую,  но  длиннющую.  Оказалось,  железные
кольца на ошейниках не для красоты - они соединялись со  звеньями  цепи.
Щелк-щелк-щелк! - и вот уже вереница рабов стала единым целым,  огромной
гусеницей, или сороконожкой.
   Стражники с луками заметно расслабились - теперь сбежать никому бы не
удалось, цепь не пустит. Митька вообще-то и не собирался  -  сейчас  это
все равно без толку, а как там дальше фишка ляжет, никому неизвестно.
   Откуда-то вышел высокий плотный мужчина,  бритый  налысо,  в  широких
темно-зеленых штанах и куртке без рукавов. На поясе у него висел  кинжал
в светло-серых, наверное, костяных ножнах, в мускулистой руке поигрывала
короткая витая плеть. "Купец  Айгъя-Хоу,  -  чуть  слышно  шепнул  сосед
справа, пожилой унылый дядька,  чем-то  смахивающий  на  Сергея  Палыча,
который вел у них математику в шестом классе. - Наш хозяин... пока что".
   Купец  Айгъя-Хоу  прокашлялся   и   заговорил   неожиданно   высоким,
пронзительным голосом:
   - Рабы! Сейчас вас отведут на торг! Смотрите же, не осрамитесь  перед
покупателями, покажите себя с лучшей стороны. И помните,  каждого,  кого
сегодня отвергнут, я не намерен кормить, пока наконец не продам или пока
тварь не сдохнет. Я не стану  портить  плеткой  товар,  но  голод  -  он
пострашнее плетки. Вы это знаете.
   Судя по угрюмому вздоху, это и впрямь знали.  Купец  помолчал,  потом
махнул рукой - выводите, мол. Стражники  зашевелились,  кому-то  впереди
отвесили звучного пинка -  и  человечья  гусеница,  вздрогнув,  поползла
вперед. Митька ощутил, как напряглась  цепь  -  и  сделал  мелкий  шажок
вперед. Потом еще, еще.
   Сквозь узкую, двоим не разминуться, калитку  они  вышли  на  улицу  и
потащились вдаль, по утоптанной земле, мимо каких-то огромных  сараев  и
глинобитных заборов.
   Солнце еще не успело подняться высоко, но жарило уже весьма и  весьма
серьезно. На голубом небе не наблюдалось ни облачка, похоже,  в  здешних
краях это обычное дело.  Тропики,  наверное,  -  решил  Митька,  пытаясь
шагать в такт неравномерному движению людской вереницы. Мысли о том, где
же он очутился, не покидали  его.  Сразу  вспоминалась  вся  читанная  и
виденная фантастика, вспухали в голове версии  -  и  другая  планета,  и
параллельный мир, и виртуальная реальность, и еще Бог весть что  -  даже
насчет загробного царства. Типа как замочил  его  этот  лысый  дядька  в
парке, и теперь вокруг разворачивается ад. Но очень уж было непохоже  на
все, что он знал о загробных делах. Все вполне реально, зримо,  мутит  в
желудке от  голода,  побаливают  непривычные  ступни  -  раньше  ему  не
доводилось ходить босиком. Рывки цепи  то  и  дело  выдергивали  его  из
размышлений, и тогда он принимался глазеть п