как с гостем или
с ребенком. Он стал их приемышем, их тайной.
     Что ж хорошего - по двенадцать часов в день копаться  в  черной  норе
под землей и знать, что ничего своего у тебя там нет: ни тайны, ни  клада,
ничего.
     Разумеется, они добывали под землей серебро. Но  жила  истощилась,  и
там, где когда-то  трудилось  одновременно  десять  команд  по  пятнадцать
человек в каждой и не смолкал грохот, скрип  и  стук  нагруженных  корзин,
влекомых вверх скрипучей лебедкой, и шлепки падающих вниз  пустых,  теперь
работали всего восемь рудокопов. Всем за сорок - считай, пожилые. Это были
те, кто не знал другого  ремесла,  кроме  шахтерского.  Здесь,  в  твердых
гранитах материнской породы, в разбегающихся тоненьких жилочках оставалось
еще немного серебра. Иногда за две недели работы им удавалось продвинуться
вперед едва ли на фут.
     - Большой был рудник! - говорили они с гордостью.
     Они показали астроному, как прилаживать клин и наносить удар молотом,
как потом продвигаться с помощью прекрасно сбалансированной и острой кирки
вдоль жилы, проходящей в граните, как выбирать и дробить руду, что  в  ней
искать,  как  найти  редкие  светлые  жилочки  чистого  серебра,  хрупкого
драгоценного металла. Теперь он помогал им каждый  день.  Он  уже  с  утра
поджидал их в забое и потом был на подхвате то у одного, то  у  другого  -
копал, точил инструмент, таскал тележки с рудой вниз к главному стволу или
работал в забое. Но в забой они не очень-то его  пускали  -  не  позволяли
гордость и многолетняя  привычка.  "Эй,  а  ну  кончай  стучать  тут,  как
дровосек! Смотри, вот как надо, понял?" Но в  тот  же  миг  кто-то  другой
подзывал его: "Браток, вдарь-ка вот здесь, по  клину,  ага,  в  самый  раз
будет".
     Они кормили его той же грубой непритязательной пищей, что ели сами.
     Ночью, когда все остальные поднимались по длиннющим лестницам наверх,
"на травку", как они это называли, он оставался в  пустых  штольнях  один,
лежал и думал о них, вспоминал  их  лица,  голоса,  их  тяжелые,  покрытые
шрамами,  пахнущие  землей  руки  -  руки  стариков  с  толстыми  ногтями,
почерневшими от гранитной пыли и железа; он вспоминал эти  руки,  умные  и
чуткие, что сумели открыть земные недра и извлечь светоносное  серебро  из
несокрушимой каменной породы. То самое серебро, которого потом и  в  руках
не держали и уж тем более никогда не  тратили  на  себя  самих.  То  самое
серебро, которое им не принадлежало.
     - А если вы обнаружите новую жилу, что делать станете?
     - Вскроем да хозяевам скажем.
     - А зачем им говорить?
     - Ну, парень! Нам платят-то ведь за то, что  мы  выдаем  на-гора!  Ты
что, думаешь, мы этой треклятой работенкой занимаемся потому, что она  нам
так уж нравится?
     - Да.
     Они  смеялись  над  его  словами  громко,  беззлобно,  как  дети.  На
перепачканных грязью и потом лицах светились живые глаза.
     - Да, вот бы нам с новой жилой  подвезло!  Жена  моя  тогда  б  снова
поросенка завела, мы уж как-то держали одного. А я,  клянусь  господом,  в
пиве бы купался! Но если здесь когда и было серебро, то его все уже  давно
выбрали; они потому так далеко к  востоку  и  продвинулись.  Но  там  одна
только пустая порода, да и здесь уж куда как не густо.


     Время расстилалось вокруг него подобно  бесконечным  темным  туннелям
шахты, которые порой, когда он останавливался на каком-то их перекрестке с
крошечным огарком свечи  в  руках,  вдруг  становились  видны  все  сразу.
Теперь, оставаясь  один,  астроном  часто  бродил  по  старым  штольням  и
штрекам, хорошо зная все их  опасные  места  -  заполненные  водой  нижние
коридоры, шаткие лестницы, тесные проходы. Он  бродил  и  любовался  игрой
света на стенах и выступах, блеском слюдяных вкраплений, которые  казались
огоньками, мерцающими в толще каменных  глыб.  Почему  иногда  свет  свечи
отражается так странно, спрашивал он себя, будто находит  там,  в  глубине
какой-то дополнительный источник отражения,  там,  за  неровной  блестящей
слюдяной поверхностью, где что-то словно светится, подмигивает  и  тут  же
снова прячется, нечаянно выскользнув, как из-за облака,  из-за  невидимого
ядра планеты?..
     - Под землей есть звезды, -  думал  он.  -  Нужно  только  суметь  их
разглядеть.


     Неловкий  при  работе  киркой,  он  прекрасно  разбирался  во  всяких
механизмах; рудокопы преклонялись  перед  его  мастерством  и  тащили  ему
разные детали и инструменты. Он починил насосы и лебедки, подвесил на цепи
специальную лампу с отражателем - для Пера-младшего, работавшего в длинном
и узком штреке. Отражатель он  изготовил  из  старого  обруча  для  свечи,
который сперва старательно расплющил, потом соответствующим образом согнул
и до блеска отполировал клочком овечьей шерсти, выдранной все  из  той  же
куртки.
     - Чудо какое! - говорил Пер.  -  Светло  прямо-таки  как  днем,  одно
нехорошо: лампа-то позади меня светит, у выхода, и не гаснет, когда воздух
в забое совсем уж никуда не годится и пора мне вылезти и отдышаться.
     Дело в том, что свеча обычно гаснет от недостатка кислорода  в  узком
забое раньше, чем человек почувствует удушье.
     - Вам бы здесь надо воздуходувные мехи установить.
     - Это как в кузне, что ли?
     - Примерно. А почему бы и нет?..


     - Ну а ночью, ночью неужели ты никогда так и не поднимаешься  наверх,
на травку? - спросил как-то Ганно, грустно глядя  на  Гуннара.  Ганно  был
несколько  меланхоличным,  задумчивым  и  добрым  парнем.  -   Ну   просто
поглядеть, а?
     Гуннар не ответил. Пошел помогать Брану  с  крепежом;  теперь  артели
самой приходилось делать  все,  что  раньше  для  нее  делали  крепежники,
откатчики, сортировщики и многие другие.
     - Он до смерти боится выйти из шахты, - сказал Пер, понизив голос.
     - Ну просто чтобы на звезды посмотреть да на ветру постоять, - сказал
Ганно, будто по-прежнему обращаясь к Гуннару.
     Однажды ночью астроном  вытащил  и  разложил  перед  собой  все,  что
хранилось в его карманах с той ночи, когда сожгли обсерваторию; все это он
подобрал за те часы, когда, спотыкаясь,  бродил  по  пепелищу  и  искал...
искал утраченное... О самой утрате он с тех пор не думал. На этом месте  в
его памяти образовался толстый, словно  после  глубокого  ожога,  шрам.  В
течение долгого времени шрам этот мешал ему понять, что за предметы  лежат
теперь перед ним в рядок на пыльном  каменном  полу  шахты:  пачка  сильно
обгоревших с одного края листов бумаги, круглая пластинка  из  стекла  или
прозрачного камня, металлическая  трубка,  искусно  выточенное  из  дерева
зубчатое колесо, кусок какой-то почерневшей и погнутой медной  пластины  с
тонким рисунком и так далее и тому подобное - куски,  обрывки,  обломки...
Он  сунул  бумаги  обратно  в  карман,  так  и  не  попытавшись  разобрать
наполовину обгоревшие хрупкие листки и прочитать написанное на них изящным
почерком. Он продолжал смотреть на остальные предметы и время  от  времени
брал какой-нибудь в  руки  и  изучал  его,  особенно  часто  -  стеклянную
пластинку.
     Он узнал окуляр от своего десятидюймового телескопа. Он сам полировал
для него линзы. Подняв окуляр с земли, астроном  держал  его  бережно,  за
самые краешки, чтобы кислота с  пальцев  не  попортила  поверхности  линз.
Потом стал полировать их, доводя до блеска, кусочком  все  той  же  мягкой
чудесной овечьей шерсти из куртки. Когда стекла стали почти невидимыми, он
поднял окуляр и стал смотреть на него и сквозь него  под  разными  углами.
Выражение лица его было спокойным и сосредоточенным, взгляд светлых широко
поставленных глаз неподвижен.
     Поворачиваемый его пальцами окуляр отразил свет лампы и собрал его  в
одно яркое  крошечное  пятнышко  у  самого  своего  края  -  словно  линзы
когда-то, еще в те ночи, когда телескоп был  обращен  к  небесам,  поймали
одну из звезд и держали ее в своем плену.
     Он осторожно завернул окуляр  в  клочок  шерсти  и  спрятал  рядом  с
трутницей в одной из каменных ниш  в  стене  шахты.  Потом  стал  брать  и
рассматривать один за другим остальные предметы, лежавшие перед ним.
     В течение последующих недель шахтеры все  реже  видели  таинственного
своего знакомого. Он предпочитал одиночество; им  говорил,  что  исследует
заброшенные восточные туннели.
     - Зачем это?
     - Просто разведать хочу, - говорил  он,  и  на  губах  его  возникала
короткая дрожащая улыбка, придававшая астроному несколько безумный вид.
     - Эх, парень, ничего ты там  путного  не  найдешь,  там  одна  пустая
порода. Серебро все повыбрали; да там, на  востоке,  и  жилы-то  ни  одной
стоящей не было.  Может,  конечно,  и  попадется  тебе  немного  руды  или
оловянный камень, да только копать там нечего.
     - А как ты узнаешь, что у тебя под ногами, в толще камня, Пер?
     - Приметы знаю, парень. Да и кому про это знать-то, как не мне?
     - А если примет не находишь?
     - Тогда и серебра не найду.
     - И все-таки ты знаешь, что оно где-то  здесь,  раз  чувствуешь,  где
копать, раз видишь вглубь, сквозь камень. А что там еще, в  этой  глубине?
Ты находишь металл, потому что  именно  его  ищешь  и  ради  него  долбишь
камень. А разве нельзя в глубинах земных, куда  больших,  чем  эта  шахта,
найти что-то еще? Если специально искать, если знать, где копать?
     - Камень, - сказал Пер. - Камень, камень и еще раз камень.
     - А дальше?
     - Дальше? Адский огонь, наверно. Иначе  почему  же  в  штольнях,  чем
глубже они уходят вниз, становится все жарче и жарче?  Во  всяком  случае,
так говорят. Вроде как мы к аду ближе, чем другие.
     - Нет, - сказал астроном громко и уверенно. - Нет.  Там,  под  толщей
камня, ада нет.
     - Тогда что же там такое - под нами?
     - Звезды.
     - Ага... - смутился шахтер  и  почесал  всклокоченную  голову.  Потом
усмехнулся. - Ну и задачка!
     Он уставился на Гуннара со странной смесью жалости и  восхищения.  Он
знал, что Гуннар безумен, но не  предполагал,  что  безумие  это  достигло
такой силы, что невольно вызывает восхищение.
     - Тогда, может, ты их отыщешь, звезды эти?
     - Если сумею найти способ, - ответил Гуннар так  спокойно,  что  Перу
ничего не оставалось, как промолчать и снова взяться за заступ.
     Однажды утром, спустившись вниз, рудокопы увидели, что Гуннар все еще
спит, укутавшись в поношенный плащ, одолженный ему некогда графом  Бордом,
а рядом с астрономом  лежит  странный  предмет  -  какая-то  штуковина  из
серебряных  трубочек,  скрепленных   проволочками   и   полосками   жести,
вырезанными из старых  держалок  для  свечей  с  шахтерских  касок;  рамка
выпилена из отломанной ручки кирки и тщательно отделана; а  еще  там  было
зубчатое колесико  и  кусочек  мерцающего  стеклышка.  Штуковина  казалась
ужасно хрупкой, какой-то невзаправдашней, загадочной.
     - Что это за чертовщина такая?
     Они стояли вокруг спящего и смотрели то на штуковину, дружно  освещая
ее своими фонарями, то на Гуннара, и тогда  желтый  огонек  чьей-то  свечи
перескакивал на его лицо.
     - Это уж, конечно, он сделал.
     - Да кто ж еще.
     - Зачем только?
     - Не трогай!
     - И не собирался.
     Разбуженный  их  голосами,  астроном  сел.  Желтоватый  свет   свечей
сосредоточился на его лице, белевшем на темном фоне стены. Он протер глаза
и поздоровался с шахтерами.
     - Что это за штука такая, парень?
     Он казался взволнованным  или  смущенным  -  понял,  чем  вызвано  их
любопытство.  Он  прикрыл  загадочный  инструмент  рукой,   словно   желая
защитить, а сам смотрел на него так словно никак не мог  узнать.  Потом  с
трудом, едва слышно сказал:
     - Это телескоп.
     - А что это такое?
     -  Это  такое  устройство,  которое  позволяет  ясно  видеть  далекие
предметы.
     - А как такое может быть? - озадаченно спросил один из рудокопов.
     Астроном ответил уже более уверенно:
     -  Благодаря  некоторым  свойствам  света  и  увеличительных  стекол.
Человеческий глаз - инструмент тоже тонкий. Но по  крайней  мере  половина
Вселенной для него не видима, даже куда больше половины. Мы  говорим,  что
ночью небо черное, ведь между звездами все кажется  пустым  и  черным.  Но
направьте глаз телескопа на  эту  пустоту  -  и  вот  они,  новые  звезды!
Далекие, светящиеся слишком слабо, чтобы невооруженный глаз мог разглядеть
их, но бесчисленные, бесконечные созвездия, сказочное сияние  -  до  самых
недосягаемых границ Вселенной. Вопреки тому, что кажется вам,  любая  тьма
всегда содержит в себе свет, великое  торжество  солнечных  лучей.  Я  это
видел. Я каждую ночь видел это, я составлял  карты  расположения  звезд  -
маяков Господа нашего  на  берегах  тьмы.  И  здесь  тоже  есть  свет!  Не
существует уголка, вовсе лишенного света,  сострадания  и  вечного  сияния
души Всевышнего. Нет на земле такого места, что было бы отвергнуто  Богом,
покинуто им, позабыто, оставлено во тьме кромешной.  Куда  обращались  очи
Господни - там всюду  свет.  Мы  должны  идти  дальше,  видеть  глубже!  И
непременно найдем свет, если захотим. Искать же надо не только глазами, но
и при помощи умелых рук, знаний наших и сердечной  веры;  можно  невидимое
сделать видимым, сокрытое явным. И вся наша темная  земля  тоже  наполнена
светом, как уснувшая звезда.
     Он говорил с той убежденностью, которая, как знали шахтеры, по  праву
принадлежит проповедникам, великим проповедникам, чьи слова обычно  звучат
под гулкими сводами соборов. Речи его как бы  не  имели  отношения  к  той
мерзкой дыре,  где  рудокопы  добывали  свой  хлеб  насущный:  иная  жизнь
виделась в словах скрывающегося от мира безумца.
     Позже, обсуждая это друг с другом, они лишь горестно качали головами.
"Безумие его растет", - сказал Пер, а Ганно  промолвил:  "Добрая  у  него,
бедняги, душа!" И все же не нашлось среди  них  ни  одного,  кто  хотя  бы
отчасти не поверил словам астронома.
     - Покажи, как оно работает, - попросил  как-то  старый  Бран,  застав
Гуннара  в  глубокой  восточной  штольне  наедине  со   своим   загадочным
инструментом. Именно Бран тогда, в первый раз, пошел за  Гуннаром,  принес
ему еды и отвел к остальным.
     Астроном охотно подвинулся и показал Брану, как  держать  инструмент,
нацеленный куда-то вниз, в пол шахты, и научил искать объект и настраивать
фокус, и попытался объяснить принципы действия прибора, и рассказать,  что
Бран может увидеть; все  это  он  делал  неуверенно,  так  как  не  привык
объяснять  столь  сложные  вещи  неграмотному  человеку,   но   достаточно
терпеливо, даже если Бран понимал не сразу.
     Старик долго и торжественно разглядывал пол шахты и наконец сказал:
     - Ничего не вижу, одна земля да пыль, да камушки.
     - Может, лампа тебя слепит? -  смиренно  спросил  астроном.  -  Лучше
смотреть в полной темноте. Я-то и так могу, уже наловчился. В конце концов
и здесь все дело в привычке и умении. Вот у вас все в забое с одного  раза
получается, а у меня никогда.
     - Да, пожалуй... Скажи, а что видишь ты?.. - Бран колебался. До  него
только недавно дошло, кто Гуннар на самом деле. Ему было все равно, еретик
он или нет, но  то,  что  Гуннар  -  человек  образованный,  мешало  Брану
называть его "приятель" или "парень". И все же  здесь,  в  шахте,  да  еще
после всего, что вместе пережито, "господином" он назвать его не мог. Да и
астронома это испугало бы.
     Гуннар положил руку  на  рамку  своего  устройства  и  тихим  голосом
ответил:
     - Там... там созвездия.
     - А что такое "созвездия"?
     Астроном посмотрел на Брана словно откуда-то из  далекого  далека  и,
помолчав, сказал:
     - Большая Медведица,  Скорпион,  серп  Млечного  Пути  летом  -  вот,
например, созвездия. Это группы звезд, их соединения, звездные семьи,  где
одна звезда подобна другой...
     - И ты их видишь? Отсюда? При помощи этой штуки?
     Все еще глядя на него задумчивым и ясным  взглядом  в  неярком  свете
свечи, астроном кивнул, но ничего не ответил, только показал  вниз  на  те
камни что были у них под ногами, на вырубленный в скале коридор шахты.
     - На что же они похожи? - Бран почему-то охрип.
     - Я видел их лишь мгновение. Только миг один. Я еще не  научился  как
следует, тут нужно иное мастерство... Но они там есть, Бран.
     Теперь рудокопы часто не встречали его в забое, когда спускались туда
по утрам, и даже поесть с ними  он  приходил  не  всегда,  но  они  всегда
оставляли ему его долю. Теперь он знал расположение штолен и штреков лучше
любого из них, лучше даже Брана, причем не только "живую" часть шахты,  но
и "мертвую" ее зону - заброшенные выработки и пробные туннели, что вели на
восток и дальше - к пещерам. Там он чаще всего и бывал теперь, но  они  за
ним не ходили.
     Когда же он вновь появлялся в их забое, то они  разговаривали  с  ним
как-то застенчиво и не смеялись.
     Однажды  вечером,  когда  рудокопы   возвращались,   таща   последнюю
вагонетку, к главному стволу, он внезапно выступил им навстречу  откуда-то
справа, из темноты пересекающихся туннелей. Как всегда, одет он был в свою
затрепанную куртку из овчины, почерневшую от грязи и перепачканную глиной.
Его светлые волосы тронула седина. Глаза были по-прежнему ясные.
     - Бран, - сказал он, - пойдем, теперь я могу тебе показать.
     - Что показать?
     - Звезды. Звезды под нами, под скалами. На  четвертом  уровне  старой
шахты - огромное созвездие. Там, где  белый  гранит  выступает  полосой  в
черной породе.
     - Знаю я это место.
     - Вот там; прямо внизу, у той  стены,  где  белый  камень.  Созвездие
большое, яркое, его свет  пробивается  сквозь  тьму.  А  звездочки  -  как
сказочные феи, как ангельские очи. Пойдем, посмотрим на них, Бран!
     Пер и Ганно стояли рядом,  упершись  спинами  в  вагонетку,  чтоб  не
катилась: задумчивые  мужчины  с  усталыми,  грязными  лицами  и  большими
руками, скрюченными и огрубевшими от заступа, кирки и  салазок.  Они  были
растеряны и одновременно полны сострадания и беспокойства.
     - Да мы тут домой собрались. Ужинать. Лучше завтра сходим,  -  сказал
Бран.
     Астроном перевел взгляд с одного лица на другое и ничего не ответил.
     Мягкий хрипловатый голос Ганно произнес:
     -  Поднимайся-ка  с  нами,  парень.  Хотя  бы   сегодня.   На   улице
темным-темно и, похоже, идет дождь. Ноябрь ведь. Сейчас тебя там  ни  одна
живая душа не заметит, вот и пойдем ко мне, посидим у очага в кои-то  веки
вместе,  горяченького  поедим,  потом  под  крышей  выспишься,  а  не  под
землей...
     Гуннар отшатнулся. Лицо его словно вдруг погасло, скрылось  в  густой
тени.
     - Нет, - сказал он, - они выжгут мне глаза.
     - Оставь его в покое, -  сказал  Пер  и  отпустил  вагонетку;  тяжело
груженная вагонетка покатилась к выходу.
     - Потом проверь, где я сказал, - повернулся Гуннар к Брану.  -  Шахта
не мертва. Сам увидишь.
     - Хорошо. Потом вместе сходим, посмотрим. Доброй ночи.
     - Доброй ночи, - откликнулся астроном и свернул  в  боковой  туннель,
как только рудокопы тронулись в путь. У него с собой не было ни лампы,  ни
свечи, и через секунду его поглотила тьма.


     Утром в забое его не оказалось. Не пришел.
     Бран и Ганно пробовали его искать;  сначала  довольно  лениво,  потом
как-то целый день. В конце концов они осмелились дойти даже до самых пещер
и бродили там, время от времени окликая его. Впрочем, даже они,  настоящие
старые шахтеры, не осмеливались в этих бесконечных пещерах  звать  его  по
имени  во  весь  голос  -  так  ужасно  было  слышать  в  темноте   гулкое
несмолкающее эхо.
     - Он ушел вниз, - сказал Бран, - еще дальше и вниз. Так  он  говорил:
иди вперед, нужно идти вперед, чтобы найти свет.
     - Нет здесь никакого света, - прошептал Ганно. - И никогда не было. С
сотворения мира.
     Но Бран был старик упрямый, с пытливым и доверчивым умом; и  Пер  его
слушался. Однажды они вдв