какое-то любопытство. Когда  они  с  Экатой
готовили ужин, кузина сказала:
   - Говорят, его брат - очень красивый мужчина.
   - Костант? Самый красивый из всех, кого я видела, -  улыбнулась  Эката,
кроша луковицу.
   - Этого-то я, пожалуй, красивым не назвала бы, -  осторожно  продолжала
кузина.
   Лук щипал глаза;  Эката  рассмеялась,  вытерла  слезы,  высморкалась  и
покачала головой.
   - Да уж, - сказала она.
   После ужина Эката вынесла помои и объедки свиньям, вернулась на кухню и
увидела там Стефана. Она была в отцовской куртке, в башмаках на деревянной
подошве и все в том же черном платке. За  нею  следом  на  кухню  ворвался
морозный ветер, и ей не сразу удалось захлопнуть дверь.
   - Разъяснило, - сказала она Стефану. - Но ветер теперь с юга дует.
   - Эката, ты поняла, зачем я сюда приехал?
   - А ты сам-то понял? - откликнулась она, глядя  на  него  снизу  вверх.
Потом прошла и поставила на место помойное ведро.
   - Да.
   - Ну тогда, наверно, и я поняла.
   - Да тут у вас просто поговорить негде!  -  вдруг  рассердился  Стефан:
дядины деревянные башмаки загрохотали на пороге кухни.
   - У меня есть своя комната,  -  с  раздражением  бросила  Эката,  сразу
вспомнив, какие тонкие там стены, а за стенкой спит кузина, а  напротив  -
ее родители... Она сердито нахмурилась  и  сказала:  -  Нет.  Подождем  до
завтрашнего утра.
   Рано утром кузина Экаты потихоньку вышла из дому и куда-то быстро пошла
по дороге. Через полчаса она уже возвращалась обратно. Ее набитые  соломой
башмаки чавкали в снежной каше и грязи. Жена соседа, жившего от них  через
один дом, рассказала: "Ну так он доктором назвался, а я еще его  спросила,
кто же это у них заболел, и фонарь ему дала, темень такая, что лица-то мне
его не разглядеть было, я и решила, это доктор, так  ведь  он  и  сам  так
сказал..." Кузина Экаты с удовольствием повторяла про себя слова соседки и
прикидывала, когда лучше прищучить Стефана и Экату -  при  свидетелях  или
наедине, - как вдруг из-за  поворота  заснеженной,  сверкавшей  на  солнце
дороги рысью выбежали две лошади: наемная из городской конюшни и их старый
чалый. На них верхом сидели Стефан и Эката; оба смеялись.
   - Куда это вы собрались? - крикнула им, вся задрожав, кузина.
   - Подальше отсюда, - откликнулся Стефан. Молодые  люди  проехали  мимо,
вода в лужах веером разлеталась  под  копытами  их  коней  и  сверкала  на
мартовском солнце алмазными брызгами. Вскоре оба всадника скрылись вдали.



    Урсула Ле Гуин.
    Округ Мэлхью

   -----------------------------------------------------------------------
   Ursula К.Le Guin. Malhcur County (1979).
   Пер. - А.Думеш. "Миры Урсулы Ле Гуин". "Полярис", 1997.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 30 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   - Эдвард, - сказала теща, -  посмотри  фактам  в  лицо.  Ты  не  можешь
убежать от этой жизни. Люди не позволят. Ты слишком хороший, слишком милый
и даже симпатичный, хотя сам как будто этого не замечаешь. - Она  перевела
дыхание, а потом продолжила более холодно: - И мне всегда было  интересно,
замечала ли это Мэри.
   Он молча сидел по другую сторону камина,  съежившись  и  обхватив  себя
огромными ручищами.
   - Ты не можешь убежать от того, в чем даже не участвуешь! Ах, прости, -
беспощадно добавила она.
   Он улыбнулся, слегка захмелевший от выпитого пунша.
   - Индейцы навахо, - продолжила она, - по-моему, не  разрешают  тещам  и
зятьям разговаривать друг с другом. Это табу. Причем весьма благоразумное.
А мы так чертовски самонадеянны - никаких правил, никаких табу...
   Седая  полная  женщина  в  возрасте  за  шестьдесят  мрачно  замолчала,
выпрямившись в кресле у огня. Она вообще никогда не сутулилась. Сигарета в
левой руке и стакан с виски в  правой  демонстрировали  грубоватую  натуру
этой   женщины,   происходящей   из   порядочной,   никогда   не   умевшей
приспосабливаться семьи. Семья эта покинула насиженное  место  в  Западном
Орегоне, округе Мэлхью, находящемся на самой границе бесплодных земель,  и
двинулась на запад, оставив позади сотни разорившихся  ферм,  самоубийства
мужчин и, младенческие могилы, разбросанные по всей территории от Огайо до
побережья.
   - Конечно, Мэри знала, что ты симпатичный, - задумчиво продолжила  она,
- и гордилась этим. Но я никогда  не  замечала,  что  она  получает  массу
удовольствия, находясь рядом с таким мужчиной. Не ты - Мэри,  а  она  тебе
приносила настоящую радость.
   Ему было лишь двадцать семь лет. Наклонившись, чтобы  бросить  в  огонь
докуренную сигарету, Генриетта Аванти отвлеклась от потока бегущих  мыслей
и охвативших  ее  эмоций,  увидела  лицо  Эдварда,  и  все  мысли  тут  же
улетучились.
   - Не стоит мне думать вслух, - сказала она, -  я  не  хотела  причинить
тебе боль.
   - Нет-нет. Все в  порядке,  -  успокаивающе  произнес  он,  повернув  к
женщине доброе, мрачное молодое лицо.
   - Но я опять задела тебя. Ты чувствителен, а я нет. Ты одержим чувством
вины, а я даже не знаю, что это такое.
   И  снова  она  тронула  Эдварда  за  больное  место;  он  нахмурился  и
заговорил:
   - Нет, я не одержим виной, Генриетта. Я не виноват. Не виноват  в  том,
что выжил. Только я не вижу в этом никакого смысла.
   - Смысл! - Она сидела прямо, не двигаясь. - А смысла и нет.
   - Знаю, - прошептал он, глядя в огонь.
   Они довольно долго молчали.  Генриетта  думала  о  своей  дочери  Мэри,
красивом, капризном  ребенке.  "Мама,  это  Эдвард".  И  молодой  человек,
смотрящий на девушку с недоверчивой, восторженной страстью -  о,  это  был
он, единственный, кто смог отвлечь Генриетту от постоянного,  неутихающего
горя, вызванного смертью мужа, кто еще раз показал ей с плоской равнины  и
бесплодной земли невероятно высокие горы. Эдвард  напомнил  ей,  что  даже
после всего пережитого в жизни есть нечто большее, чем способность терпеть
и мириться с тем, как уходят дни и годы. К сожалению, Генриетта знала, что
терпение -  это  ее  нормальное  состояние.  Она  терпела  бы  всю  жизнь,
постепенно зачерствев и окаменев, если  бы  ей  не  посчастливилось  выйти
замуж за Джона Аванти, который научил ее радоваться. Он умер, и  Генриетта
тут же провалилась обратно в терпение  и  никогда  больше  не  познала  бы
удовольствия и восторга, если бы однажды вечером в дом не вошла  ее  дочь,
ведя за собой высокого парня с сияющим лицом: "Мама, это Эдвард".
   - Может, ты не знаешь, - внезапно проговорила она. - Бессмысленность  -
это не для  тебя.  А  для  меня.  Я  рождена,  чтобы  вести  бессмысленное
существование, как мои родители и братья. По какой-то ошибке  я  попала  в
действительно стоящую жизнь, жизнь, в которой есть смысл. Как раз в  такую
жизнь, для которой рожден ты. А потом ты - ты,  а  не  кто-нибудь  другой,
столкнулся  с  этим  ужасом,  с  пьяным  на   шоссе,   с   ненужностью   и
бессмысленностью, когда тебе исполнилось всего  лишь  двадцать  пять.  Без
сомнения, произошла еще одна ошибка. Но это неважно, Эдвард.  Смерть  Мэри
не является самым важным событием в твоей  жизни.  И  ты  смалодушничаешь,
если признаешь ее важной, примешь бессмысленность.
   - Возможно, - ответил он. - Но дело в том, Генриетта, что  в  последнее
время я чувствую, что дошел до точки.
   Генриетта была напугана болью Эдварда, его неуверенностью в  себе.  Она
не много знала о боли, в ее жизни встречались только страдания,  терпимые,
бесконечные, но не разрушающие муки. Она попыталась настроиться  на  более
оптимистический лад, сказав: "Что ж, точка - это всегда начало  следующего
предложения..." Слезы - вот чего боялась Генриетта. Дважды здесь,  в  этой
комнате, Эдвард не выдерживал и плакал, первый раз  -  когда  вернулся  из
госпиталя после аварии, а потом - несколько месяцев  спустя.  Она  боялась
этих слез, хотя знала, что слезы помогают справляться с болью. Но при виде
плачущего мужчины Генриетта начинала жалеть себя.  Когда  Эдвард  внезапно
поднялся с низкого каминного кресла, она вся  напряглась,  ожидая  чего-то
плохого.
   - Я хочу еще выпить. А ты? - только и сказал он, а затем взял стаканы и
пошел на кухню.
   В этот момент часы на каминной полке мрачно пробили полночь, тем  самым
возвестив, что окончился октябрь и начался ноябрь. Они прожили еще  месяц.
Генриетта сидела у огня, а Эдвард открывал на кухне  буфет:  обоим  тепло,
оба выпили хорошего бурбона  -  и  еще  была  Мэри,  умершая  восемнадцать
месяцев назад. "Может, я безжалостная и суровая женщина, если даже ни разу
по-настоящему не плакала, когда умер  мой  ребенок?  Если  бы  она  умерла
прежде чем Джон, я бы плакала по ней", - подумала Генриетта.
   Эдвард вернулся, сел и вытянул ноги.
   - Я пытался... - произнес он так спокойно  и  серьезно,  что  Генриетта
забыла все свои страхи и попыталась понять, что он имеет  в  виду.  Эдвард
был искренним, но  молчаливым,  а  его  мысль,  тренированная  неизменными
правилами и формулами химии, неотступно следовала логике даже там, где  ее
и в помине не было. - Я честно пытался, - повторил он  и  вновь  замолчал,
скрестил ноги, задумчиво отхлебнул  из  стакана  и  наконец  продолжил:  -
Техник в медицинском отделении. Элинор Шнейдер.  Довольно  привлекательная
блондинка, очень умная. Моя ровесница. ("Старше", -  подумала  Генриетта).
Ну и... - Эдвард замолчал и усмехнулся, подняв стакан. - Я пытался.
   - Что?
   - Заинтересоваться.
   Бедная Элинор Шнейдер, теперь,  наверное,  специально  обходит  Эдварда
стороной, едва завидев его хмурое, темное лицо. Боль  заставляет  человека
концентрироваться на собственной особе.
   - Я полагаю, лаборатория -  подходящее  место  для  экспериментов...  -
Генриетта слегка вздохнула.
   - В любом случае это была  попытка  вновь  соединиться  с  жизнью,  или
называй это как угодно. Но не сработало. Я не смог. И не хотел. Я знаю, ты
считаешь меня слабым.
   - Тебя? Конечно, нет. А если бы и да, что тогда? Ты лучше знаешь себя.
   - Нет, Генриетта, не знаю. Ты  действительно  первый  человек,  который
много знает обо мне.  Чтобы  судить  объективно.  Родители...  -  Родители
Эдварда развелись, когда он был еще маленьким,  и  постоянно  перекидывали
бедного ребенка от отца с женой к матери с мужем -  дитя  раздора.  Эдвард
отогнал неприятные воспоминания и добавил: -  А  мы  с  Мэри  в  некотором
смысле вообще ничего друг о друге не знали.
   - Ты был очень молод.
   - Мы просто не успели, - ясно  и  тихо  проговорил  Эдвард,  и  в  этой
короткой фразе выразилось все - его боль, тоска и  сожаление  о  том,  что
ничего нельзя вернуть.
   Генриетта  сидела  неподвижно,  с   отрешенным   видом,   стараясь   не
вдумываться в услышанное.
   - Поэтому, - он продолжал рассуждать логически, - в тебе я вижу  первое
ясное отражение самого себя. И оно выглядит слабым.
   - Ты смотришь в старое зеркало, которое искажает отражение.
   - Нет, ты судишь о людях очень справедливо.
   - Хочешь знать, каким я вижу тебя на самом деле? - строго спросила она,
разгоряченная двумя стаканами непривычно крепкого напитка. Эдвард хотел. -
Светлым и удачливым человеком. - Генриетта старательно подбирала слова.  -
Не везучим, а удачливым. Удача никогда не сопутствовала тебе. И все же  ты
был удачливым. Ты рано обрел свободу, слишком рано,  а  ведь  многие  люди
вообще никогда не становятся  свободными.  Ты  познал  настоящую  страсть,
настоящие свершения - и ни одного разочарования. Ты  никогда  не  познаешь
разочарования, отчаяния. Ты пришел в зрелость свободным, и дальше  пойдешь
свободным или... - Но "или" завело ее слишком далеко.  Если  бы  она  была
моложе, ровесницей Эдварда,  то  могла  бы  закончить:  "или  покончишь  с
собой". Но люди разных поколений не должны говорить о смерти. О мертвых  -
да, об умирающих - тоже, но о смерти - нет. "Это  табу",  -  сказала  себе
Генриетта, испытывая отвращение ко всему сказанному.  Эдвард  же  выглядел
довольным и заинтригованным; он размышлял об услышанном.
   -  Да,  и  что  касается  Элинор,  -  сказал  он,  -  этой  девушки  из
лаборатории. Она любит детей. Я всегда думаю об Энди.
   - С Энди я справлюсь сама, с ним все будет в порядке. Никто  не  просит
тебя жениться на няне. Боже упаси!
   Эдвард облегченно вздохнул. Но через несколько минут, сквозь сонливость
и расслабленность, навеянные виски, Генриетта почувствовала, что он  снова
думает об Элинор.
   - Когда я сказала, что ты поймешь, что не  можешь  убежать,  не  можешь
освободиться, отсоединиться, знаешь, я просто хотела тебя предупредить. Ты
сейчас очень уязвим. Можешь попасть в  ловушку.  А  я  не  хочу  этого.  -
"Хватит того, что ты побывал в сетях у Мэри", -  подумала  она.  Генриетта
считала, что ее дочь вышла замуж больше  из  желания  самоутвердиться  или
даже от зависти, чем по любви. Она знала, что в  душе  Мэри  под  приятной
мягкой живостью и итальянским изяществом таится унаследованная  от  матери
разрушительная, пагубная черта характера - беспомощность, бессмысленность,
которая привела их всех в конце концов в округ Мэлхью. Генриетта так и  не
смогла поплакать о Мэри, никогда не осуждала ее - и опять с горечью, как и
раньше, подумала, что ранняя смерть Мэри  свидетельствует  об  удачливости
любившего ее мужчины.
   - Ты портишь меня, Генриетта, - сказал молодой человек,  приведенный  в
замешательство результатами своих размышлений.
   -  Конечно.  Но  я  не  порчу  твоего  сына.  Я  знаю   разницу   между
неиспорченностью  и  просто  невинностью.  -  Она   коротко   рассмеялась,
испытывая удовольствие от  произнесения  столь  сложного  изречения.  -  Я
становлюсь многословной - все, пойду спать. Спокойной ночи.
   - Спокойной ночи, - неохотно ответил Эдвард, когда  Генриетта  пошла  к
лестнице, так неохотно, словно хотел удержать ее. Как будто  хотел,  чтобы
его снова предупредили об "отсоединении". Он никогда, даже когда ему  было
очень больно, не убегал от самого себя и  всегда  заботился  о  тех,  кому
нужен. Все, что у него осталось, - это ребенок и старая  женщина,  которых
он любил всей душой. И им втроем было хорошо друг с  другом.  "По  крайней
мере я -  хорошая  защита  от  дурных  мыслей",  -  подумала  Генриетта  с
гордостью.
   С тех пор как четыре года назад умер ее муж, она не спала нормально  ни
одной ночи. Половину темной части суток она бодрствовала и читала и  часто
вставала еще до того, как просыпался ребенок. Генриетта  помнила,  как  ее
мать,  уже  в  пожилом  возрасте,  молча  сидела  на   кухне,   освещенной
керосиновой лампой, и смотрела в окно на  огромное  небо,  тускнеющее  над
заросшей полынью равниной. Но в этот вечер Генриетта заснула сразу же,  на
всю ночь, провалившись в омут сновидений. Ей снилось, что  кто-то  умер  -
точно неизвестно кто и неизвестно, умирает ли он или уже умер, - и в конце
концов в каком-то незнакомом летнем домике,  стоящем  в  саду,  она  нашла
кого-то, съежившегося на полу, одна длинная рука откинута  в  сторону,  но
это оказался всего лишь пустой рукав серого пиджака. В ужасе убежала она в
другой, давний кошмарный сон, виденный  лет  пятьдесят  назад,  в  котором
нечто сверкающее гонялось  за  ней  по  пустыне.  Наконец  солнечный  свет
пролился на стены  комнаты  и  разбудил  ее,  не  развеяв  ночные  страхи.
Генриетта в душе пыталась отрицать, что боится за Эдварда, но за завтраком
вела себя с ним довольно беспощадно. Все утро она делала  в  доме  уборку,
оставив ребенка играть одного, пытаясь забить страх работой прежде, чем ее
сознание решит, что действительно стоит чего-то бояться.
   Ребенок не мог все время оставаться в одиночестве. Ему было два года. И
он  походил  на  маленького   шимпанзе;   физическая   красота   родителей
утратилась, смешавшись в ребенке. Малыш был задумчивым и любознательным.
   - Ген, Ген, Ген! - закричал он и вошел, покачиваясь, на кухню. -  Моко!
Моко!
   - До обеда ничего не получишь, - ответила ему Генриетта.
   Мальчик улыбнулся и  пристально  посмотрел  вверх  мудрыми  обезьяньими
глазками.
   - Моко? Песенье? Ябоко?
   - Ничего до обеда, ты, прожорливое брюшко, - строго ответила бабушка.
   - Ген, Ген! - залепетал ребенок, крепко обнимая ее ногу.
   Он был любящим ребенком, очень  милым  ребенком.  В  полдень  Генриетта
бросила все домашние дела и пошла вместе с мальчиком вниз по холму в парк.
И там, в розовом саду,  полном  последних  лимонных,  чайных,  золотистых,
бронзовых и малиновых роз, она бродила за ребенком, который крича бегал по
дорожкам  между  колючими  благоухающими  кустами,   освещенными   осенним
солнцем.


   Эдвард Мейер сидел в машине и смотрел  сквозь  огни  Беркли  и  черную,
поблескивающую бухту на Золотые Ворота, тускло мерцающие в центре огромной
панорамы света  и  темноты.  Над  машиной  шелестели  эвкалипты,  листьями
которых играл северный ветер, зимний ветер. Эдвард потянулся.
   - Черт, - сказал он.
   - Что случилось? - спросила сидящая рядом женщина.
   - Что ты видишь там, внизу? Что значит для тебя это место, этот город?
   - Все, что мне надо в этой жизни.
   - Извини, - пробормотал он и взял ее руки в свои.
   Они замолчали. В молчании проявлялось все изящество и мягкость  Элинор.
Он пил из этой женщины спокойствие, словно воду из  ручья.  Дул  холодный,
сухой  январский  ветер.  Внизу,  вокруг  бухты,  пересеченной  множеством
мостов, расстилались города.
   Эдвард зажег сигарету.
   - Так нечестно, - промурлыкала Элинор. Недавно она в пятый  или  шестой
раз попыталась бросить курить. Она никогда ни в чем  не  была  уверена  до
конца, послушная и тихая, принимающая то,  что  есть.  Эдвард  передал  ей
зажженную сигарету. Она слегка вздохнула и закурила.
   - Это правильная мысль, - сказал он.
   - В настоящий момент.
   - Но зачем останавливаться на полпути?
   - Мы не останавливаемся. Просто ждем.
   - Ждем чего? Пока моя психика не придет в норму и ты не будешь уверена,
что на меня не оказывают давление, и все в  этом  роде?  Тем  временем  мы
занимаемся любовью в машине, потому что ты живешь с подружкой,  а  я  -  с
тещей, и не едем в мотель, потому что ждем - но только все  это  неправда.
Все это нелогично.
   Услышав такие слова, Элинор  вдруг  тихо,  тяжело  всхлипнула.  Нервное
раздражение Эдварда переросло в тревогу, но женщина отодвинулась от  него,
не пожелав его успокаивать. Раньше она никогда ни в чем не отказывала ему.
Эдвард попытался извиниться, объяснить.
   - Пожалуйста, отвези меня домой, - попросила она  и  затем  все  время,
пока машина ехала по крутым улицам от пика Гризли в Южный  Беркли,  сидела
молча.
   Эта тишина действовала Эдварду на  нервы,  он  чувствовал  себя  совсем
беззащитным.  Элинор  выскочила  из  машины,  прежде  чем   та   полностью
остановилась перед ее домом, и, шепнув "спокойной ночи",  убежала.  Эдвард
сидел  в  автомобиле  смущенный,  озадаченный  и  чувствовал  себя  полным
дураком. Он завел машину, и вместе с  шумом  работающего  мотора  рос  его
гнев.
   Когда через десять минут он добрался  домой,  то  был  совершенно  зол.
Сидящая у камина Генриетта на мгновение оторвалась от  книги  и  удивленно
посмотрела на зятя.
   - Ну-ну, - сказала она.
   - Вот тебе и ну, - ответил он.
   - Прости, - сказала Генриетта, - я должна дочитать главу.
   Эдвард сел, вытянул ноги и уставился на огонь. Он  был  ужасно  зол  на
Элинор за ее слабость,  упрямство,  нерешительность,  колебания,  привычку
приспосабливаться. А здесь, слава Богу, сидела Генриетта - сидела,  словно
камень,  словно  дуб,  дочитывая  главу  книги.   Если   даже   произойдет
землетрясение и дом рухнет, Генриетта постелит ребенку  кровать,  разожжет
камин и закончит читать главу. Неудивительно, что Элинор  до  сих  пор  не
замужем,  у  нее  нет   характера.   Эдвард   все   еще   злился,   полный
самооправданий, разомлевший от сексуального удовлетворения,  которое  дала
ему Элинор, готовый к еще большему гневу, большей страсти и  свершенности.
И сча