ные повреждения, возможно, даже полностью
разрушив по пути машинное отделение, - вы допускаете себе подобную  мысль,
Болтс? - а может, погубив и весь корабль целиком, - так вот, неужто  мы  и
тогда, если нам еще повезет уцелеть, поворачивая на обратный курс, возьмем
бессознательную,  беспомощную  тварь  на  буксир  и  будем  тащить  ее  по
направлению к нашему флоту на пониженной тяге в течение пяти,  десяти  или
двадцати лет (по бортовому счислению), а тварь тем временем станет  расти,
крепчать, умнеть и строить  козни?  Капитан,  неужто  вы  до  сих  пор  не
осознали, что пришелец несет нам всем неминуемую погибель?
   Капитан. Да, мистер Боллс, это я как раз осознаю. Но, видите ли,  когда
бы не пришелец,  так  непременно  что-нибудь  еще:  метеор  ли,  спора  ли
межзвездной чумы, вездесущие  гравитационные  волны  невидимой  нейтронной
звезды или встреча с каким-нибудь враждебно настроенным сверхразумом, а то
и столкновение с другим кораблем нашего же родного космофлота...  Так  или
иначе, мистер Боллс, а от судьбы нам  не  уйти.  Вся  наша  жизнь  -  лишь
крохотная     мимолетная     искорка,     затерянная     в      безбрежном
пространственно-временном континууме. Так что еще остается нам делать, как
не продолжать скорбный свой путь в небытие?
   Первый помощник. Но зачем же тащить следом за собой еще и эту пакость?
   Капитан. Если с самого начала не повести с пришельцем честную игру,  то
кто же доставит к Неведомым Мирам бесценные плоды хлебного дерева, когда у
нас полностью иссякнут запасы топлива для двигателей?
   Бортинженер. Я тут покумекала, капитан, и считаю, что крейсер наверняка
пособит нам управиться со скотинкой, стоит только намекнуть ему об этом.
   Капитан. Да уж, помощь крейсера при буксировке определенно не помешает.
Вся проблема в том, как заставить Спаркс передать радиограмму.  Эх,  ну  и
пофартило же нам со связистом!
   Связист. Тихо, попрошу всех заткнуться! Принимаю Послание.
   Чокнутый   Второй   помощник.   Уж   не   от   моей   ли    левобортной
королевы-покойницы?
   Связист. Нет, от нее пока ни полслова. Это, похоже, от пришельца.
   Чокнутый Второй помощник. Как, уже? Ха! Я всегда считала,  что  корабль
прекрасно  может  договориться  со  своим  пришельцем   -   стоит   только
прислушаться повнимательнее. И чего же он хочет?
   Связист. Он по-прежнему вещает не по-английски.
   Чокнутый Второй помощник. А как звучит послание?
   Связист. Сплошная икота.
   Капитан. Икота?
   Связист. Существо икает. Должно быть, обожралось томатным  супом.  Вот,
слушайте сами, подключаю его к внутренней связи.
   Пришелец. Ик! И-ик!
   Бортинженер.  Капитан,  у  меня  тут  уже  начинают  трещать   передние
переборки и быстро растет давление в центре корпуса. Может,  воспользуемся
питьевой содой?
   Капитан. Ни в коем случае! Категорически запрещено пользоваться  содой,
когда на борту пришелец! Вы что  же,  невнимательно  читали  "Инструкцию"?
Попробуйте маалокс.
   Бортинженер. Слушаюсь, капитан.
   Пришелец. И-ик!
   Бортинженер.  Цып-цып-цып,  иди  ко  мне,  моя  кроха,  иди  сюда,  мой
сладенький!
   Первый помощник. О Господи, если бы я только мог снова оказаться сейчас
на борту  крейсера,  с  которого  так  легкомысленно  перебрался  на  ваше
порхающее корыто! С вами запросто можно рехнуться! Вы все тут чокнутые. Да
и я тоже.
   Чокнутый Второй помощник. Мистер Боллс, послушайте-ка меня! Может,  вам
полегчает, когда узнаете, что вы не единственный у нас на борту мужчина?
   Первый  помощник.  Не  единственный  мужчина?   Разумеется,   полетает.
Мускулатура! Разум! Логика! Опрятность! Благочестие! Да! Тысячу раз да!
   Чокнутый Второй помощник. Даже если это чужак?
   Первый помощник. Чужак?
   Чокнутый Второй помощник. Видишь ли, пришелец  вполне  может  оказаться
самцом.
   Первый помощник. Бог ты мой! А ведь вполне может быть. Даже  наверняка.
Ты абсолютно права - это самец. Вероятность ноль девяносто девять и девять
в периоде.
   Капитан. Превосходная мысль, Бэтс, благодарю вас.
   Чокнутый Второй помощник.  Ну,  мне-то  самой  вовсе  так  не  кажется,
капитан, зато мистеру Боллсу это по кайфу и поможет взять себя в руки.
   Первый помощник. Пришелец - самец.  Мужчина.  Ей-Богу!  Только  так,  и
никак иначе! Э-эй, пришелец! Отзовись!
   Пришелец. И-ик!
   Первый помощник. Кто ты, пришелец,  а?  Может  быть,  ты  еще  незрелый
юноша? Или даже пришельчик-карапуз? А?
   Капитан. Пожалуйста, мистер Боллс, не надо перехлестывать  через  край.
Не  забывайте  о  своих  должностных   обязанностях,   а   также   чувстве
собственного достоинства. Мы все нуждаемся в вас. Лучше  бы  вам  заняться
сейчас какими-нибудь несложными  расчетами.  Что  до  меня,  займусь-ка  я
стряпней к обеду. Второй помощник, доложите обстановку на мостике.
   Чокнутый Второй помощник.  Все  просто  расчудесно,  капитан.  Пылающие
медведицы и скорпионы, рассекаемые  бушпритом,  точно  светящаяся  морская
пена, проносятся  мимо,  украшая  наш  могучий  корвет  пышным  блистающим
шлейфом. Внизу же, наверху и вообще куда только ни глянь по-прежнему царит
глухая бездна,  полная  невообразимых  ужасов,  непредсказуемых  бедствий,
незаслуженных нами прелестей и неминуемой нашей погибели. Словно порхающий
стебелек тысячелистника, мы стремимся вперед - если существует этот  самый
перед - сквозь бурлящий водоворот вероятностей.
   Капитан. Отлично. Болтс?
   Бортинженер. Тип-топ, капитан. Добрались уже до пятой  палубы,  маалокс
действует - просто чудо.
   Капитан. Превосходно. Тогда вплотную займусь обедом. Что-нибудь легкое,
но питательное, полагаю. Китайский цветочный  суп  с  черепашьими  яйцами,
например.
   Связист. Умоляю! Помолчите хотя бы минутку. Я на связи с Космосом.
   Чокнутый Второй помощник. Ба, а мне доводилось вступать с ним  в  связь
порой даже без всякого радио. И что же там новенького?
   Пришелец. И-ик!
   Связист. Тс-с-с! Кстати, капитан, есть сообщение от одного из  кораблей
флота. Очень краткое: "Цик-цик".
   Капитан. Не обращайте внимания. А что сообщает Космос?
   Связист. Сигнал не очень-то ясный. Сильно  фонят  звезды,  да  и  волна
плывет. Но весьма похоже на "Поздравляю!". А может, и что-то совсем  иное.
Помолчите, пожалуйста! Я внимаю эфиру...



    Урсула Ле Гуин.
    Дом

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - И.Тогоева. "Миры Урсулы Ле Гуин". "Полярис", 1997.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 30 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Солнечный свет, как всегда в октябре, желтыми полосами ложился  поперек
улицы; сотни сухих золотистых полудней шуршали под ногами. Лишь  почтенный
возраст  спасал  сикоморы  от  излишней  назойливости.  Зато   в   течение
нескольких  кварталов  ее   буквально   преследовали   фамильярно-дружески
настроенные тени знакомых кирпичных стен и балконов. Фонтаны разговаривали
с ней так, словно она никуда и не уезжала. Ее не было здесь восемь лет,  а
этот дурацкий город даже  не  заметил  ее  отсутствия;  залитый  солнечным
светом, наполненный шумом множества  фонтанов,  он  обступал  ее  со  всех
сторон, точно стены родного дома. Смущенная и обиженная, она  прошла  мимо
дома номер 18 по улице Рейн, даже не взглянув ни на дверь в  парадном,  ни
на ограду сада, хотя каким-то образом - не глазами  -  все-таки  заметила,
что и дверь, и  калитка  в  сад  заперты.  После  этого  город  постепенно
отступился и оставил ее наконец в покое. Через один-два квартала он ее уже
практически не узнавал. Фонтаны  теперь  разговаривали  с  кем-то  другим.
Теперь ее охватило иное смущение: она  не  узнавала  ни  перекрестков,  ни
подъездов домов, ни окон, ни витрин магазинов и, стыдясь,  вынуждена  была
обращаться с вопросами к уличным указателям и табличкам с номерами  домов,
а когда отыскала нужный дом и в  нем  оказалось  несколько  подъездов,  то
пришлось войти и сперва спросить у открытых дверей, туда  ли  она  попала.
Неубранные  постели,  семейные  ссоры,  не  до  конца  застегнутые  платья
отослали ее наверх, на четвертый этаж, но там на  ее  стук  ответила  лишь
изящная надпись на дверной  табличке:  Ф.Л.ПАНИН.  Она  заглянула  внутрь.
Комната в мансарде была забита тяжелыми диванами и  столами  и  имела  вид
разоренного жилища; комната казалась  абсолютно  чужой,  залитой  солнцем,
душной и беззащитной.
   Напротив она увидела занавешенный дверной проем и спросила:
   - Есть кто-нибудь дома? - Из-за занавески ей ответил полусонный голос:
   - Подождите минутку, пожалуйста.
   Она подождала.
   И он появился оттуда собственной персоной и прошел к ней через комнату,
в точности такой, как прежде, ничуть не изменившийся за  прошедшие  восемь
лет, как не изменились и камни на городской мостовой,  и  солнечный  свет,
пронизывающий этот город. Итак, ее ужасные сны стали явью: в этих снах  он
и она останавливались в  придорожных  гостиницах,  направляясь  к  высоким
серым горам, а потом не могли  отыскать  комнаты  друг  друга  в  холодных
коридорах; а в Красное зимними вечерами точные копии  этого  человека  его
походкой переходили на другую  сторону  улицы,  озирались  по  сторонам  и
поворачивали голову в точности как он. Но теперь это был он сам.
   - Извините, я спал.
   - Я Мария.
   Он так и застыл. Пиджак висел на нем как на вешалке. Она заметила,  что
и волосы у него приобрели какой-то сероватый оттенок... да, он поседел. Он
стоял перед ней худой, седой, сильно изменившийся. Она  бы,  наверное,  не
узнала его, если б встретила случайно на  улице.  Они  пожали  друг  другу
руки.
   - Садись, Мария, -  сказал  он.  Оба  уселись  в  огромные  обшарпанные
кресла. На голом полу меж  ними  лежала  полоса  того  неповторимо  ясного
солнечного света, какой бывает осенью только в Айзнаре. - Обычно я сплю  в
чулане, но Панины разрешают мне пользоваться этой комнатой, когда  их  нет
дома. Они оба целыми днями на работе, в ГПР.
   - Ты ведь тоже там работаешь... в вечернюю смену, да? Я уже  собиралась
оставить тебе записку.
   - Да, обычно в это  время  я  уже  ухожу  на  работу.  Но  сейчас  взял
несколько дней отгулов. У меня грипп.
   Ей следовало бы знать, что сам он никаких вопросов задавать  не  будет.
Он и сам не любил отвечать на вопросы, и  редко  задавал  их  другим.  Ему
мешало   чувство   собственного   достоинства,   настолько   глубокое    и
всеобъемлющее, что распространялось и на всех остальных мужчин  и  женщин,
которых он изначально воспринимал как людей достойных доверия и разумных и
избавлял от всяких вопросов. Как только он умудрился выжить в этом мире, в
этой публичной исповедальне?
   - У меня двухнедельный отпуск, - сказала она. - Я  работаю  в  Красное,
преподаю. В начальной школе.
   Его улыбка на лице совершенно незнакомого человека смущала ее.
   - С Дживаном я развелась.
   Он смотрел прямо в солнечное пятно на полу. Она ответила и на следующий
вопрос, которого он не задал:
   - Четыре года назад.
   Потом, от растерянности и желания как-то защититься, вытащила сигареты.
Но прежде чем отгородиться от него пеленой дыма, собрала все свое мужество
и протянула пачку ему прямо над полосой солнечного света:
   - Хочешь?
   - Да, спасибо. - Он взял сигарету,  осмотрел,  понюхал  и  с  довольным
видом прикурил от зажженной ею спички.  Затянувшись,  он  тут  же  страшно
закашлялся; кашель был изнуряющий, глубокий, похожий на взрывы  или  залпы
тяжелой артиллерии; таких громких звуков она от него никогда  в  жизни  не
слышала. Несмотря на кашель, он буквально не сводил  с  сигареты  глаз,  а
немного отдышавшись, тут же снова затянулся, не вдыхая, однако, дым.
   - Не стоит тебе курить, - беспомощно пролепетала она.
   - Да я давно уже не курю, - сказал он. Капли пота выступили у  него  на
лбу, даже повисли на волосах, которые, как  она  теперь  разглядела,  были
лишь отчасти тронуты сединой. Вскоре он аккуратно затушил сигарету и сунул
бычок  в  нагрудный  карман  рубашки.  Все  это  он   проделал   легко   и
непринужденно, хотя потом посмотрел на нее виноватыми глазами. Она не была
с ним в те годы, когда он научился экономить недокуренные бычки,  так  что
его действия могли ее смутить; и она тут же постаралась вести себя как  ни
в чем не бывало, зная, как он не любит смущать людей.
   Чужая комната, мебель из чьего-то еще дома молча окружали их.
   - Мария, а зачем  ты  сюда  приехала?  -  Этот  вопрос  вполне  мог  бы
принадлежать любому другому человеку, только не ему, как и тон, которым он
его задал; только глаза были его - ясные, честные, упрямые.
   - Чтобы повидаться с тобой. Точнее, чтобы  поговорить  с  тобой,  Пьер.
Почувствовала, что мне это необходимо. Я очень одинока. То есть куда хуже:
я одна. Предоставлена самой себе. Там, в Красное, я  аутсайдер,  я  никому
ничего не могу сказать, я не нужна им. Я раньше  думала  -  пока  мы  были
женаты, - что если буду сама по себе, буду зависеть  только  от  себя,  то
сразу найду массу интересных людей, заведу собственных друзей,  свой  круг
общения, ну, ты понимаешь, что я хочу сказать. Однако я заблуждалась.  Вот
у тебя и тогда были  друзья  и,  я  полагаю,  есть  и  теперь.  Ты  всегда
находишь, о чем поговорить с теми, с кем ты встречаешься. Я этого  никогда
не умела, я никогда ни с кем по-настоящему не дружила. У меня  никогда  не
было близких друзей, кроме тебя. Наверное, я и сама не очень-то стремилась
к подобной близости. А теперь мечтаю о ней. - Она умолкла  и  разрыдалась,
слушая собственные рыдания с тем же ужасом, с каким слушала его кашель.  -
Я так долго не выдержу. Все разваливается вокруг.  Я  совершенно  утратила
самообладание. - Она снова торопливо заговорила: - Здесь у  вас  соль  еще
продается? В Красное просто невозможно ее купить,  люди  скупили  ее  всю,
считая, что если завернуться в простыни, смоченные соленой водой,  то  это
помогает залечить лучевые ожоги. Это правда? Я не знаю. А здесь  тоже  все
боятся?  Впрочем,  разговоры  идут  не   только   о   бомбах,   но   и   о
бактериологической войне, например, и о том, что Земля и так перенаселена,
но на ней с каждым днем рождается все больше и больше людей и скоро все мы
будем точно крысы в тесном ящике. Похоже, никто ни на что  хорошее  больше
не надеется. А годы идут, становишься  все  старше,  все  чаще  думаешь  о
смерти, и тогда мир вокруг кажется мрачным и бессмысленным... И все  равно
- что жить, что умереть. Такое ощущение, что стоишь ночью одна на ветру, а
ледяной ветер продувает тебя насквозь... Я  стараюсь,  правда,  держаться,
стараюсь вести себя достойно, но, знаешь, я больше и в это тоже не верю. Я
чувствую себя каким-то муравьем среди кишения других муравьев,  и  с  этим
мне одной не справиться!
   Щадя то ли ее чувства, то ли свои собственные, он отошел к окну и стоял
там, и теперь заговорил оттуда,  не  оборачиваясь,  но  голос  его  звучал
мягко:
   - Никому с  этим  в  одиночку  не  справиться.  Однако  и  вспять  тоже
повернуть нельзя, дорогая. Этого тоже не может никто.
   - Я и не пытаюсь  повернуть  вспять.  Правда!  Я  пытаюсь  лишь  заново
познакомиться с тобой, прямо сейчас, здесь, разве ты этого  не  понимаешь?
Что ж, вот мы снова и встретились. И ты единственный человек, с которым  я
действительно когда-либо была близка. Все остальные  шли  иными  дорогами,
жили другой жизнью. Разве  ты  никогда  не  задумывался  о  том,  что  мне
следовало к тебе вернуться?
   - Ни разу.
   - Но я же никогда не оставляла тебя, Пьер! Я сбежала всего лишь потому,
что поняла: я принадлежу тебе, и считала единственным способом стать самой
собой - избавление от тебя. Ну вот я и стала самой собой -  уж  себя-то  я
получила в избытке! А на самом деле я вела себя как глупая собака, которая
рвется в сторону, пока позволяет поводок.
   - Что ж, у поводка ведь два конца, - сказал он,  наклоняясь  к  окну  и
словно желая рассмотреть что-то сквозь стекло - то ли конек крыши,  то  ли
облако, то ли далекую серую горную вершину.  -  И  я  свой  конец  из  рук
выпустил.
   Она попыталась пригладить светлые рыжеватые  волосы,  которые  упрямыми
прядками выбивались из уложенных в пучок кос. Голос у нее все еще  дрожал,
но она сказала с достоинством:
   - Я говорила вовсе не о любви, Пьер.
   - В таком случае я не понимаю.
   -  Я  имела  в  виду  верность,  преданность.  Когда  кого-то   другого
воспринимаешь как часть собственной жизни. Это либо есть, либо нет. У  нас
было. И я нашу верность нарушила. И ты меня отпустил. Но на неверность  ты
не способен.
   Он снова сел в кресло напротив  нее.  Теперь  у  нее  хватило  мужества
посмотреть ему в лицо и убедиться, что  в  действительности  он  почти  не
изменился;  появились,  конечно,  новые  морщинки,  да   и   выглядел   он
изможденным - то ли из-за болезни, то ли из-за жизненных передряг, - но то
были всего лишь следы утрат, а не перемен в нем самом.
   - Послушай, Мария, милая... - это звучало как  самое  лучшее  утешение,
хотя она отлично-понимала: он просто добр, как и  со  всеми,  -  не  имеет
значения, как ты все это пытаешься представить, но  ты  безусловно  хочешь
повернуть время вспять. А ведь там, позади, не  осталось  ничего,  к  чему
можно было бы вернуться. Как ни  крути.  -  И  он  посмотрел  на  нее  так
ласково, точно надеялся смягчить реальную действительность.
   - Но что все-таки случилось? Можешь мне рассказать?  Пусть  не  сейчас,
если не хочешь. Когда-нибудь. Я разговаривала с Моше, но мне  не  хотелось
спрашивать о тебе. Я ведь приехала сюда, считая, что ты по-прежнему живешь
в том доме на улице Рейн, ну и... так далее.
   - Видишь ли, при правительстве Пентора мы опубликовали несколько  книг,
из-за которых у Дома было  немало  неприятностей,  когда  к  власти  снова
пришла Р.Е.П.Берной, если ты его помнишь, и я в ту осень попали в  тюрьму,
нас пытали, потом мы оказались на севере, в горах. Меня выпустили два года
назад. И, разумеется,  я  больше  не  имею  права  занимать  ответственные
государственные посты, а стало быть,  и  работать  на  благо  Дома.  -  Он
по-прежнему называл "Домом" издательскую фирму "Корре и сыновья",  которой
владела и управляла его семья  с  1813  по  1946  год.  Когда  фирма  была
национализирована, его оставили там в качестве  управляющего.  Он  работал
там, когда Мария встретила его и вышла за него замуж, а потом бросила.  Ей
и в голову никогда не приходило, что он может это место потерять.
   Он вытащил из кармана рубашки тот бычок, взял со стола коробок  спичек,
но так и не закурил.
   - В общем, короче: сейчас я отнюдь  не  в  том  же  положении,  как  во
времена нашей совместной жизни. Видишь ли, во-первых, я  нигде  толком  не
работаю. А во-вторых, слишком много воды утекло. Так что вряд  ли  уместно
теперь говорить о верности. - Он все-таки  закурил  -  очень  аккуратно  и
осторожно, стараясь не затягиваться.
   Настольная лампа была в ярко-красном абажуре с  помпонами  -  точно  из
другого мира. Мария развлекалась  тем,  что  раскачивала  пыльные  красные
шарики  пальцем,  словно  пересчитывая  их.  Лицо  ее   казалось   хмурым,
замкнутым.
   - Что ж, но когда же вообще имеет смысл говорить  о  ней?  Только  если
тебя совсем загнали в угол? Неужели ты совсем сдался, Пьер?
   Он красноречиво промолчал.
   - У меня не было таких неприятностей, я не сидела в тюрьме, у меня есть
работа и жилье. Так что я прожила эти годы  куда  лучше.  Но  посмотри  на
меня: я  ведь  как  потерявшаяся  собака.  Ты,  по  крайней  мере,  можешь
по-прежнему уважать себя вне зависимости от того, что у тебя отнято,  а  я
утратила именно то, что называется самоуважением.
   - Ты, - проговорил он, вдруг  побледнев  от  гнева,  -  отняла  у  меня
способность уважать себя восемь лет назад!
   Это была неправда, но она не винила его в том, что он верит собственным
заблуждениям; она настойчиво продолжала:
   - Ну хорошо, но раз ни у тебя,  ни  у  меня  никакого  самоу