й -  из
латуни, с замысловатыми выемками - вероятно, от  какой-то  старой  мебели,
платяного  шкафа  или  секретера.  Эдвард  с   нарастающим   беспокойством
вообразил латунную замочную скважину в резном  красном  дереве,  полки  за
стеклом, какие-то бумаги в полупустых выдвижных ящиках.
   Эдвард попросил два выходных в конце месяца. Он  поедет  в  Брайлаву  в
среду вечерним поездом, вернется в воскресенье. Достаточно.  Встретится  с
адвокатом, увидит дом, договорится, чтобы его очистили от ненужных вещей и
выставили на продажу. Заодно, делая все эти  дела,  он  сможет  посмотреть
город, где родилась и провела детство его мать. А на деньги, вырученные за
дом, он поедет в Испанию.
   Шальные, не заработанные деньги надо тратить сразу, иначе они  принесут
беду. А сколько стоит поездка в Египет? Эдварду  всегда  хотелось  увидеть
пирамиды. Одетых в  красные  плащи,  как  в  кино  размахивающих  шашками,
охраняющих  сокровища  Египта  английских  солдат,   численность   которых
уменьшалась на глазах равнодушного сфинкса, как исчезает вода, льющаяся на
песок. Ему хотелось побывать в Сахаре, в этом пекле, огромной пустыне.
   Поезд резко дернулся и снова остановился. В купе пока больше никого  не
было; молодая пара, занявшая места напротив, громко смеялась  в  коридоре.
Они шутили с  друзьями,  стоящими  на  платформе,  но  наконец  закричали,
помахали руками и, балуясь, громко захлопнули окно,  когда  поезд  тихо  и
целенаправленно заскользил вперед. Глаза Эдварда наполнились  слезами,  и,
переводя дыхание, он тихонько  всхлипнул.  Приведенный  в  ужас  отчаянным
положением, в которое его ввергло всепоглощающее горе, он стиснул  кулаки,
закрыл глаза и притворился, что спит, хотя лицо его пылало, а  дыхание  не
было равномерным. Он заранее проклинал Египет,  чертов  Египет,  проклятые
Толедо и Мадрид. Слезы высохли. За  окном,  в  тихой  дымке  сентябрьского
полудня, проплывали северные пригороды, дороги и виадуки.
   Молодая  пара  вернулась  в  купе,  они  больше  не   смеялись   и   не
разговаривали, все  их  оживление  оказалось  показным  -  для  друзей  на
Северной станции. Эдвард продолжал смотреть в окно. Поезд  плавно  шел  на
север, поравнявшись с набережной Мользена. Река была  широкой,  спокойной,
гладкой, бледно-голубая вода струилась меж  низких  берегов.  Вдоль  реки,
залитые поздним солнечным светом, росли ивы. Дымка сгущалась; впереди,  на
севере, как будто там шел дождь, виднелась тяжелая  гряда  синих  облаков.
Эдвард рано ушел с работы,  чтобы  попасть  на  пятичасовой  экспресс.  Он
прибудет в Брайлаву в полшестого, всю дорогу двигаясь вдоль реки. Глядя на
спокойную воду, Эдвард задремал.
   В четверть шестого раздался страшный шум, после чего наступила  тишина.
Пока Эдвард вставал с пола купе,  где  по  непонятным  причинам  оказался,
молодой человек пнул его в плечо.
   - Осторожнее! - взбешенно крикнул Эдвард,  поднимая  портфель,  который
тоже валялся на полу.
   В коридоре слышались тихие взволнованные голоса.
   - Ой, ой, ой, ой, - монотонно повторяла молодая женщина.
   Голоса превратились в гул, как в студенческой  аудитории  на  перерыве;
шум раздавался и в поезде, и  вдоль  путей:  крики,  восклицания,  жалобы.
Выяснилось, что поезд столкнулся с сенокосилкой - двигатель ее  заглох  на
переезде - и никто не пострадал, кроме водителя  косилки,  который  погиб.
Паровоз сошел с рельсов, и до тех пор, пока из Брайлавы не  придет  другой
паровоз, поезд будет  стоять.  Еще  одна  пауза,  очередное  тире,  вместо
очередного периода жизни -  не-прибытие.  Эдвард  немного  побродил  вдоль
путей под поздним сентябрьским солнцем. Другой паровоз прибыл  лишь  около
семи часов, с юга, а не с севера, и потянул поезд назад, на запасную ветку
местной станции под названием  Исестно,  которая  даже  не  упоминалась  в
графике Северной линии Красной - Брайлава. Тем временем наступили сумерки,
начался дождь, и пассажиры с нетерпением ждали, пока  починят  пути,  пока
приедет паровоз из Брайлавы и оттянет поезд обратно на  основной  путь.  В
результате Эдвард прибыл на станцию Самени в пол-одиннадцатого.
   В поезде пассажиров не кормили, на  мрачной  станции  Исестно  тоже  не
продавали ничего съестного, но Эдвард не чувствовал голода, продвигаясь  к
выходу под ярко освещенными сводами похожей на  пещеру  станции  Самени  с
портфелем в руке - единственным багажом, взятым в дорогу. Сойдя наконец  с
поезда,  он  чувствовал  себя  взволнованным.  Он  собирался  приехать   в
полседьмого, найти около  вокзала  отель,  поужинать,  но  сейчас  ему  не
хотелось есть стоя в  вокзальном  буфете  вместе  с  другими  пассажирами.
Эдвард хотел домой. Люди спешили мимо него, проходили через высокую  дверь
и исчезали в дождливой ночи.
   - Такси?
   - Пожалуй, да, - ответил Эдвард.
   - Куда вам, сэр?
   - Улица Каменни, четырнадцать.
   - Это в районе Предгорья, - сказал водитель такси, и в  памяти  Эдварда
всплыли  название  района  и  темно-синие  скалы,  нависавшие  над  поющим
человеком, стоящим у холма.
   Такси тронулось, громыхнув  заляпанными  грязью  окнами  и  дверями.  В
машине было темно и уютно.  Эдвард  погружался  в  сон,  в  замешательстве
заставлял себя проснуться и снова засыпал.
   - Четырнадцать, вы сказали?
   - Да.
   - Похоже, это здесь. Вот двенадцатый дом.
   Эдвард не видел номера. Но дом стоял, шел дождь, вокруг - лишь  деревья
и темнота. Эдвард заплатил водителю, который  попрощался  сухим,  вежливым
голосом с северным акцентом.
   Три каменные ступеньки,  растущие  вокруг  кустарники  и  что-то  вроде
ограды или решетки; номер "14" над довольно богато  украшенной  деревянной
дверью. Странный город, странная улица, непонятно чей дом. Первый из  двух
одинаковых ключей подошел к замку. Эдвард открыл дверь, заглянул внутрь  и
поднялся на две ступеньки, оставив дверь за спиной  приоткрытой,  чтобы  в
случае чего ретироваться.
   Непроглядная тьма, сухо,  холодно.  Стук  дождя  по  высокой  крыше.  И
никаких других звуков.
   Эдвард нащупал выключатель справа от двери. И почувствовал, что  должен
сказать: "Я пришел". Кому? Он включил свет.
   Передняя была гораздо меньше, чем казалась в темноте. У Эдварда сначала
сложилось впечатление, что он находится в каком-то  огромном,  практически
неограниченном пространстве, но  теперь  он  увидел,  что  стоит  в  тихой
запущенной передней старого дома в дождливую ночь. Потертая и  грязноватая
ковровая дорожка покрывала пол,  выложенный  красивыми  черными  и  серыми
плитками. Чья-то шляпа из  старого  войлока,  шляпа  двоюродного  дедушки,
одиноко лежала на невысоком комоде. Под потолком - люстра  из  желтоватого
мутного стекла.
   Дверь за спиной Эдварда все еще оставалась  приоткрытой.  Он  вернулся,
закрыл ее и автоматически положил ключи в карман брюк.
   Ступеньки вели наверх и влево. За ними находился коридор: двери  справа
и в дальнем конце, обе закрыты.  Справа,  вероятно,  гостиная,  а  дальняя
дверь ведет на кухню. Где-то здесь должна находиться и столовая  -  может,
по пути на кухню; именно в темной столовой Эдвард когда-то слышал  громкие
старческие голоса. Надо бы заглянуть в  комнаты,  но  он  очень  устал.  В
последние несколько ночей Эдвард очень плохо спал и от этой поездки  с  ее
волнениями, чужой смертью и долгой задержкой в пути  все  еще  плохо  себя
чувствовал. Коридор - прекрасно, старая шляпа -  очень  хорошо,  но  этого
было вполне достаточно. Желтоватый свет озарял ступеньки  так  же  тускло,
как  и  переднюю.  Эдвард  пошел  наверх,  держась  за   узкие,   потертые
лакированные перила. На верхней ступеньке он повернул, прошел по  коридору
к последней двери, открыл ее и включил свет. Он  не  знал,  почему  выбрал
именно эту дверь и бывал ли на верхнем этаже этого дома в детстве.
   Эдвард оказался в спальне,  возможно,  самом  большом  помещении  дома.
Может, в этой комнате когда-то спал его двоюродный дед, может,  тут  он  и
умер, если только не скончался в больнице, или это - комната его  дедушки,
или никто не использовал ее тридцать лет.  В  спальне  было  чисто,  царил
небольшой беспорядок, кровать, стол,  стулья,  два  окна,  камин.  Постель
застелена аккуратно и чисто, старое голубое  покрывало  туго  натянуто.  В
тусклой стеклянной люстре отсутствовала лампа.
   Эдвард поставил портфель у кровати.
   Ванная комната находилась на  другом  конце  коридора.  Сначала  Эдвард
подумал, что вода отключена: труба застонала, когда он  повернул  вентиль.
Но затем кран выплюнул ржавчину, изрыгнул потоки красной жижи,  и  наконец
пошла чистая вода. Ему хотелось пить. Эдвард стал  пить  прямо  из  крана.
Вода оказалась  очень  холодной,  пахла  ржавчиной  и  имела  необъяснимый
северный привкус.
   В коридоре стоял старый книжный шкаф со стеклянными полками. Эдвард  на
минутку остановился возле него,  но  тусклое  сияние  лампы  еле  освещало
названия каких-то неизвестных Эдварду книг. Он не хотел читать,  а  потому
пошел в спальню  и  откинул  голубое  покрывало.  Постель  была  застелена
тяжелыми льняными простынями и темным одеялом.  Эдвард  разделся,  повесил
пиджак и брюки в пустой  стенной  шкаф,  выключил  свет,  лег  в  холодную
постель  в  темной  комнате,  которая  казалась   зловещей   из-за   света
отдаленного уличного фонаря, мерцающего сквозь дождь, или из-за загадочных
теней, отбрасываемых листьями. Эдвард вытянулся, положил голову на твердую
подушку и заснул.
   Проснулся он  солнечным  утром,  лежа  на  боку,  глядя  на  скрещенные
кавалерийские шашки, которые висели на печи.
   "Это орудия, - подумал Эдвард, - назначение которых так  же  ясно,  как
назначение  иголки  или  молотка.  И  цель  их,  причина  существования  и
назначение  -  смерть;  они  сделаны,   чтобы   убивать   людей".   Слегка
гравированные  и  до  сих  пор  не  отполированные  лезвия  несли  смерть,
фактически даже его  собственную,  которую  Эдвард  теперь  видел  ясно  и
спокойно, потому что, пока глаза его рассматривали  шашки,  мозг  думал  о
том, что находится в других комнатах, которые он не видел прошлой ночью. И
комнаты эти, ключи от которых лежали у Эдварда в  кармане,  вернут  его  к
жизни; он попросит перевести его на  работу  в  бюро  в  Брайлаве,  увидит
цветение вишен в горах в марте, второй раз женится. Все это будет потом, а
пока хватит этой  комнаты,  скрещенных  шашек,  солнечного  света;  Эдвард
прибыл на свою станцию назначения.



    Урсула Ле Гуин.
    Братья и сестры

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - И.Тогоева. "Миры Урсулы Ле Гуин". "Полярис", 1997.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 30 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Раненый рабочий каменоломни лежал  на  высокой  больничной  кровати.  В
сознание он еще не приходил,  но  само  его  молчание  было  внушительным,
давящим; его тело, накрытое простыней с намертво застывшими  складками,  и
равнодушное лицо казались телом и  лицом  статуи.  Мать  рабочего,  словно
бросая вызов его молчанию и равнодушию, заговорила вдруг очень громко:
   - Ну зачем, зачем ты это сделал? Или ты  хочешь  умереть  раньше  меня?
Нет, вы только посмотрите на него, на моего сына, на моего красавца, моего
ястреба, на мою полноводную реку! -  Она  точно  выставляла  напоказ  свое
горе,  летела  навстречу  возможности  выплеснуть  его,  точно   жаворонок
навстречу утренней заре. Молчание сына и громкий протест  матери  означали
одно и то же: нестерпимое стало реальностью.  Младший  сын  женщины  стоял
рядом и слушал. Молчание брата и крики матери измучили его, наполнили  его
душу тоской, огромной, как сама  жизнь.  Бесчувственное,  безразличное  ко
всему тело брата, раскрошенное на куски, как кусок мела,  давило  на  него
своей тяжестью, ему хотелось убежать отсюда, спастись.
   Спасенный стоял с ним рядом, невысокий, сутулый мужчина средних лет.  В
суставы его рук въелась известковая пыль. На него это все тоже производило
тяжелое впечатление.
   - Он спас мне жизнь, -  сказал  он  Стефану,  задыхаясь,  словно  хотел
что-то объяснить этими словами. Голос его звучал безжизненно и монотонно -
голос глухого человека.
   - Да уж конечно, - сказал Стефан. - Он у нас такой.
   Потом он вышел из палаты, чтобы перекусить. Все спрашивали его о брате.
   - Он выживет, - говорил  всем  посетителям  "Белого  льва"  Стефан.  За
завтраком он слишком много  выпил.  -  Калекой  останется,  говорите?  Это
он-то? Костант? Да ему не меньше двух  тонн  известняка  прямо  на  голову
свалилось, и то не убило - он ведь и сам  из  камня.  Он  же  на  свет  не
родился, его в каменоломне вырубили. - Люди вокруг смеялись -  то  ли  над
его шутками, то ли над ним самим. - Да, вырубили его из  камня!  -  упрямо
повторил он. - Как и всех вас.
   Он ушел из "Белого льва" и двинулся по улице Ардуре,  миновал  квартала
четыре,  оставил  позади  город,  но  продолжал  идти  на   северо-восток,
параллельно железнодорожным путям,  что  тянулись  в  том  же  направлении
метрах в трехстах от дороги. Майское солнце над головой казалось маленьким
и каким-то серым. Под ногами клубилась пыль,  в  которой  кое-где  торчала
невысокая травка. Карст - огромная известняковая равнина - чуть  шевелился
вокруг него, дрожал в жарком мареве, похожем на прозрачные  крылышки  мух.
Уменьшенные расстоянием, но все же суровые, в дрожащей сероватой  мгле  на
горизонте высились горы. Он всю свою жизнь видел эти горы  издали,  только
дважды вблизи, когда ездил на поезде в Брайлаву - туда и обратно. Он знал,
что горы густо поросли лесом, темными елями, корни которых цепко  держатся
за берега быстрых ручьев; когда поезд с лязгом шел по горам, ветви елей то
смыкались, то расступались над  глубокими  горными  оврагами,  освещенными
восходящим солнцем, а дым от паровоза плыл вниз по зеленым склонам ущелий,
словно оброненная вуаль. В горах бежали шумные сверкающие на солнце ручьи;
и еще там были водопады. Здесь, на  карстовой  равнине,  реки  бежали  под
землей, молчаливые, запертые в темные каменные  вены  своих  русел.  Можно
было целый день ехать верхом от  Сфарой  Кампе,  но  до  гор  все-таки  не
добраться и по-прежнему видеть вокруг ту же известняковую  пыль,  лишь  на
второй день к вечеру вы въезжали под  сень  деревьев,  росших  на  берегах
быстрых ручьев. Стефан Фабр присел на обочину неестественно прямой дороги,
по которой шел, и уронил голову на колени. Он был здесь  один,  до  города
километра полтора, до железной дороги метров  триста,  до  гор  километров
восемьдесят; он сидел и оплакивал своего  брата.  А  равнина  вокруг  него
дрожала, гримасничала в  жарком  мареве,  точно  лицо  человека,  мучимого
болью.
   После  обеденного  перерыва  он  опоздал  на  целый  час.  Он   работал
бухгалтером в "Чорин компани". К его столу подошел начальник отдела.
   - Фабр, вам сегодня вовсе не обязательно было возвращаться на работу.
   - Почему?
   - Ну, может быть, вы хотели бы пойти в больницу...
   - А чем я там могу помочь? Я ведь не  могу  его  починить  или  сделать
заново, верно?
   - Ну, как хотите, - сказал начальник, отворачиваясь.
   - Это ведь не я получил по башке двумя тоннами камней, что же мне-то  в
больнице делать? - Ему никто не ответил.
   Когда в каменоломне случился  обвал  и  Костант  Фабр  был  ранен,  ему
исполнилось двадцать шесть; его брату  было  двадцать  три,  а  их  сестре
Розане - тринадцать. Она  как  раз  бурно  росла,  стала  угрюмой,  начала
ощущать собственную значимость на этой земле. Она больше не бегала, как  в
детстве, а ходила степенно, неуклюже ступая и сутулясь, словно при  каждом
шаге преодолевала невольно некий порог. Розана говорила громко, а смеялась
еще громче и сердито давала отпор всему, что ее задевало, - ветру, голосу,
слову, которого не понимала, вечерней звезде... Она пока что не  научилась
воспринимать  что-то  равнодушно  и   спокойно,   умела   лишь   отвергать
нежелаемое. Обычно они со Стефаном ссорились,  стараясь  побольнее  задеть
друг друга, потому что  каждый  знал  наиболее  уязвимые  и  слабые  места
противника. Но в тот  вечер  когда  он  добрался  домой,  а  мать  еще  не
вернулась из больницы. Розана была молчалива и дом  казался  очень  тихим.
Она целый день думала о боли, о боли и о смерти; и на этот раз желание все
отвергать изменило ей.
   - Не смотри так мрачно, - сказал ей Стефан, когда она ставила  на  стол
приготовленную к ужину фасоль. - Он поправится.
   - Ты так думаешь?.. А тут кое-кто говорит, что он, возможно, оттуда  не
выйдет. Или станет... ну, ты понимаешь...
   - Калекой? Нет, он непременно поправится.
   - А почему, как  ты  думаешь,  он  бросился  отталкивать  того  типа  в
сторону?
   - Тут не может быть никаких "почему", Роз. Он это просто сделал, и все.
   Он был тронут тем, что она задала эти вопросы  именно  ему,  и  удивлен
уверенностью собственных ответов. Он и не думал, что у  него  вообще  хоть
какие-то ответы найдутся.
   - Интересно... - сказала она.
   - Что именно?
   - Не знаю. Костант...
   - У тебя ощущение,  будто  ты  лишилась  опоры,  да?  Что  ж!  Если  из
фундамента основной камень выбить,  так  и  все  остальные  посыплются.  -
Розана не очень-то понимала  брата;  она  не  узнавала  того  места,  куда
вернулась сегодня, не узнавала родного  дома,  где  стала  такой  же,  как
другие люди, и вместе  с  ними  переживала  теперь  странное  несчастье  -
остаться в живых. Стефан, во всяком случае, дальнейший путь ей указать  не
мог. - И мы теперь, - между тем продолжал он, - лежим порознь, каждый  под
собственной грудой камней. Хорошо хоть Костанта им удалось извлечь  из-под
той груды, что на него обрушилась, и накачать морфием...  А  помнишь,  как
однажды, еще совсем маленькой, ты заявила: "Когда вырасту, выйду замуж  за
Костанта..."?
   Розана кивнула:
   - Конечно, помню. И он тогда прямо взбесился.
   - Это потому, что мать засмеялась.
   - Это вы с отцом засмеялись.
   Оба к еде не притронулись. Стены комнаты во  тьме  будто  сдвинулись  -
поближе к керосиновой лампе.
   - А как было, когда умер папа?
   - Ты же с нами ходила, - удивился Стефан.
   - Да, мне уже девять исполнилось. Но я ничего толком не  помню.  Только
то, что было так же жарко, как сейчас, и еще - огромное количество  ночных
бабочек, которые бились в стекло. Он ведь ночью умер, да?
   - По-моему, да.
   - Так как это было? - Она пыталась разведать незнакомую территорию.
   - Не знаю. Он просто умер. Это больше ни на что не похоже.
   Их отец умер от пневмонии сорокашестилетним, проработав тридцать лет  в
карьере. Стефан помнил его смерть ненамного  лучше  Розаны.  Отец  не  был
краеугольным камнем в фундаменте их семьи.
   - У нас фруктов никаких в доме нет?
   Розана не ответила. Она неотрывно смотрела на пустое место  за  столом,
где обычно сидел их старший брат. Лоб и темные  брови  у  нее  были  точно
такими же, как у Костанта: похожесть для родственников  -  опознавательный
знак, семейное удостоверение личности, а этих брата и  сестру  легко  было
опознать по характерному рисунку бровей, по одинаковой форме лба, они были
удивительно похожи, так что у Стефана на мгновение возникло ощущение,  что
Костант сидит с ними вместе за столом и молчаливо осмысливает  собственное
отсутствие.
   - Так фрукты у нас есть или нет?
   - В кладовке, кажется, есть яблоки, - ответила Розана, точно  очнувшись
и так спокойно, что Стефану  даже  показалось,  что  он  разговаривает  со
взрослой женщиной, очень спокойной  взрослой  женщиной,  которую  нечаянно
вывел из задумчивости  своим  вопросом;  и  он  с  нежностью  сказал  этой
женщине:
   - Знаешь что,  собирайся!  Давай  сходим  в  больницу.  Медики  теперь,
наверное, уже оставили его в покое.
   Глухой, которого спас Костант, уже  снова  торчал  в  больнице.  С  ним
пришла и его дочка. Стефан знал, что она работает в мясной лавке. Ее  отца
в па