ваемся лишь об  одном:  предполагаемое  искусство
растений в корне отлично от  искусства  животных.  Что  же  оно  конкретно
представляет собой, сказать пока  не  можем:  мы  его  для  себя  даже  не
открыли. И все же я с известной долей уверенности  предсказываю,  что  оно
существует и, по всей вероятности, окажется  не  активным,  а  реактивным,
т.е.  главным  в  нем  будет  не  действие,  а  реакция,  не  направленная
коммуникация, а рецепция. Это полностью противоречит тому, на чем основаны
известные нам виды искусства, поддающиеся сопоставлению и  типологическому
определению. Таким образом, мы можем открыть первое в истории  _пассивное_
искусство.
   Но сможем ли мы вообще когда-либо узнать, что оно существует? Сможем ли
его познать?
   Это, разумеется, будет  невероятно  трудно.  Но  не  надо  отчаиваться!
Вспомните: совсем недавно, еще в  середине  двадцатого  века,  большинство
деятелей науки и искусства не верили даже в то, что язык  дельфинов  может
быть расшифрован человеком и окажется безусловно достойным  его  внимания!
Возможно, через сто лет кто-то так же посмеется и над нашими  сегодняшними
опасениями. "Представьте себе,  -  скажет  некий  фитолингвист  [phyton  -
растение; неологизм, который можно перевести и как "лингвистика растений"]
литературному критику-эстету, - ведь они тогда даже  языка  баклажанов  не
знали!" И оба снисходительно улыбнутся, наденут  рюкзаки  и  отправятся  к
пику Пайка [вершина в Скалистых горах  США,  высота  более  4  км],  чтобы
прочесть в оригинале недавно дешифрованные стихи лишайника, записанные  на
северной стороне его вершины.
   И вместе с ними или чуть погодя туда поднимется  еще  более  хитроумный
исследователь,  настоящий  искатель  приключений,  -  первый  геолингвист,
который, не обращая особого внимания на изящную, но  недолговечную  поэзию
лишайника,  прочтет  еще  менее  коммуникативные,  еще  более   пассивные,
совершенно вневременные, холодные,  вулканические  стихи  гор,  в  которых
каждая скала - одно-единственное слово, сказанное Бог  весть  когда  самой
Землей, плывущей в бесконечном одиночестве и в бесконечном сообществе - во
Вселенной.

   * Неологизм, образованный от греч. teras - зверь;
   этот термин может быть переведен и как "зверолингвистика"



    Урсула Ле Гуин.
    An die music

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - И.Тогоева. "Миры Урсулы Ле Гуин". "Полярис", 1997.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 30 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   - Тут вас кто-то спрашивает. Некий господин Гайе.
   Отто Эгорин кивнул. Это был его единственный свободный день в  Фораное,
и неизбежным казалось, что какие-то  юнцы,  подающие  надежды,  непременно
отыщут его и день, естественно, пропадет. По тону слуги он догадался,  что
"кто-то" - персона не слишком важная. Впрочем, он слишком долго  занимался
исключительно делами жены, организовывая ей  концертное  турне,  и  теперь
воспринимал почти как развлечение очередного  поклонника  своего  таланта,
рвущегося к нему в ученики.
   - Проводите его сюда, - сказал Отто,  вновь  занялся  письмом,  которое
писал, и поднял голову, только когда посетитель успел вдоволь налюбоваться
его крупной и совершенно  лысой  головой.  Он  отлично  знал,  что  первое
подобное   впечатление   навсегда   гасит   практически    любые    наглые
поползновения.  Однако  этот  посетитель  наглым   отнюдь   не   выглядел:
невысокий, в дешевеньком костюме, он держал за руку маленького мальчика  и
что-то заикаясь бормотал насчет чудовищной бесцеремонности... драгоценного
времени... великой привилегии...
   - Так-так, ну хорошо, - промолвил импресарио, в  меру  доброжелательно,
ибо знал, что если таким вот застенчивым сразу не помочь освоиться, то  на
них уйдет куда больше времени, чем на самого дерзкого наглеца,  -  значит,
он у вас играет гаммы с тех пор, как научился сидеть, а "Аппассионату" - с
трех лет? Или, может, вы сами пишете  для  него  сонаты,  дорогой  мой?  -
Ребенок не мигая смотрел на него холодными темными глазами.  Мужчина  стал
еще больше заикаться и совсем умолк.
   - Ради Бога простите меня, господин Эгорин, - заговорил он снова,  -  я
бы никогда не осмелился... но моя жена больна, и по  воскресеньям  я  вожу
мальчика гулять, чтобы хоть немного освободить ее от забот... - Мучительно
было видеть, как он то краснеет, то  бледнеет.  -  Он  никаких  хлопот  не
причинит! - вырвалось у него.
   - В таком случае, о ком идет  речь,  господин  Гайе?  -  довольно  сухо
спросил Отто.
   - Я пишу музыку, - сказал Гайе, и Отто наконец понял,  что  ошибся:  не
мальчика предлагали ему в качестве очередного вундеркинда; у  мужчины  под
мышкой торчал небольшой сверток - скатанная в трубку нотная бумага.
   - Ах так! Ну хорошо, дайте-ка  мне  посмотреть,  пожалуйста,  -  сказал
Отто, протягивая руку. Именно этого момента он больше всего  опасался  при
общении со стеснительными людьми. Однако Гайе не стал объяснять в  течение
получаса, что  именно  он  хотел  написать,  как  и  почему,  комкая  свои
сочинения и потея, а молча протянул  ноты  Эгорину  и,  когда  тот  сделал
приглашающий жест, присел на жесткий гостиничный диван. Мальчик сел с  ним
рядом; оба явно нервничали, однако казались покорными и смотрели  на  Отто
одинаковыми, странно неподвижными темными глазами. - Видите  ли,  господин
Гайе, в конце концов, вы ведь именно за этим  сюда  пришли,  верно?  Самое
главное для вас - музыка, которую вы мне принесли. И вы хотите, чтобы я на
нее взглянул. Мне тоже хочется посмотреть ваше произведение, так что прошу
меня извинить. - С этими словами ему обычно удавалось  вырвать  манускрипт
из рук застенчивых говорунов  и  посмотреть  его.  Однако  мужчина  просто
кивнул в ответ и пояснил едва слышно:
   - Здесь четыре песни и ч-ч-часть реквиема.
   Отто нахмурился. В последнее время он часто  говорил,  что  понятия  не
имел о том, сколько идиотов на свете  пишут  песни,  пока  не  женился  на
певице. Однако мрачные подозрения улеглись, стоило ему взглянуть на первую
песню; это оказался дуэт для тенора и баритона, и  Отто  даже  решил,  что
стоит разгладить  хмурые  складки  на  лбу.  Последняя  из  четырех  песен
особенно привлекла его внимание; это было одно из лирических стихотворений
Гете, положенное на музыку. Отто даже  вылез  из-за  письменного  стола  и
двинулся в сторону пианино, однако вовремя  остановился:  ни  к  чему  зря
обнадеживать. С такими  посетителями  нужно  ухо  держать  востро,  не  то
сыграешь хотя бы одну ноту из сочиненной ими дребедени, и они уже  считают
себя равными  Бетховену  и  уверены,  что  через  месяц  непременно  будут
выступать в столице  в  программе  Отто  Эгорина.  Впрочем,  на  этот  раз
попалась настоящая музыка - замечательная мелодия в первом голосе и полный
томления, изящный, тихий аккомпанемент. Он перешел к реквиему, точнее -  к
трем его фрагментам: Kyrie eleison [Господи, помилуй! (греч.)], Benedictus
[Благословенный  (лат.)],   Sanctus   [Священный   (лат.)].   Почерк   был
аккуратный, но торопливый и мелкий. Ну да,  нотная  бумага  ведь  дорогая,
подумал Отто, взглянув на башмаки посетителя. В ушах у него  звучало  соло
тенора, сопровождаемое громом органа, тромбонов и контрабасов. "Benedictus
qui venit in nomine Domini"... [начало молитвы "Благословен будь тот,  кто
является от имени Господа" (лат.)] - очень  интересно  задумано:  как  раз
когда кажется, что грохот инструментов вот-вот сведет тебя с ума,  мелодия
вдруг становится прозрачной, простой, и можно поклясться: именно такой она
и была все время. А тенор, черт бы его  побрал!  Piano  да  еще  на  самых
верхних нотах! Нет, вы найдите мне такой тенор, чтобы все это  спел  да  и
сумел  заглушить  ревущие  тромбоны!   Так,   теперь   Sanctus:   что   ж,
замечательно, ага, труба... нет, в самом деле  замечательно!  Отто  поднял
голову. Он, сам того не замечая, отбивал рукой  ритм,  кивал,  улыбался  и
что-то бормотал себе под нос. Ну и музыка!
   - Подойдите-ка сюда! - сказал он сердито.  -  Как  ваше  имя?  Что  это
такое?
   - Ладислас Гайе. Это... это... вторая труба.
   - А почему не помечено? Вот здесь, сыграйте-ка!
   Они прошли Sanctus с начала и до конца пять раз.
   - Плам, пла-ам, плам! - гудел Отто, изображая  трубу.  -  Прекрасно!  А
почему у вас здесь басы вступают, раз-два-три-четыре - Р-РАЗ! - и вступают
басы, как слоны, а зачем, собственно?
   -  Чтобы  вернуться  к  началу,  послушайте,  вот  орган  аккомпанирует
тенорам, - и пианино загрохотало, а Гайе запел хрипловатым тенорком. - Вот
является Саваоф, потом вступают виолончели и ревут  слоны,  четыре  слона,
Sanctus! Sanctus! Sanctus!
   Гайе пересел на прежнее место. Отто с  трудом  оторвался  от  последней
ноты. В комнате стояла тишина.
   Отто поправил  увядающую  красную  розу  в  вазе,  стоявшей  на  взятом
напрокат пианино, и спросил:
   - А где вы, собственно, надеетесь услышать исполнение этого реквиема?
   Композитор молчал.
   - Нужен женский хор. И два мужских. И оркестр  в  полном  составе  -  с
духовыми, с органом. Ну-ну. Дайте-ка  мне  еще  разок  взглянуть  на  ваши
песни. Для мессы вы больше ничего не написали?
   - "Верую", только еще оркестровка не готова.
   - Полагаю, там вы введете двойное количество ударных, а? Ну хорошо. Так
которая из них на слова Гете? Дайте-ка я сыграю. - Он дважды сыграл  песню
с начала и до конца, потом долго  молчал,  машинально  наигрывая  одну  из
причудливых, точно недоговоренных музыкальных  фраз  аккомпанемента.  -  А
знаете, первоклассная музыка! - заявил он наконец. - Просто первоклассная.
Нет, какого черта! Вы что, пианист? Кто вы, собственно, такой?
   - Обыкновенный чиновник.
   - Чиновник? Какой еще чиновник? Так это что, ваше хобби, а? Вы  этим  в
свободное время развлекаетесь?
   - Нет, это... это то, что я...
   Отто поднял голову и посмотрел на него:  какой-то  коротышка  в  жалком
костюме, бледный от волнения, неразговорчивый...
   - Я бы хотел кое-что узнать о вас поподробнее, Гайе! В конце концов, вы
вторглись ко мне,  заявили:  "Я  пишу  музыку",  показали  мне  кое-что  -
маловато, правда, но очень неплохо. Очень... Да, очень, особенно  вот  эта
песня и ваш Sanctus, впрочем, и Benedictus - тоже  настоящая  работа.  Мне
просто не оторваться! Но я и  раньше  видел  неплохие  произведения  -  на
бумаге. Вот вы когда-нибудь выступали со своими на  публике?  Сколько  вам
лет, кстати?
   - Тридцать.
   - Что вы еще написали?
   - Ничего. Во всяком случае, ничего достаточно крупного...
   - К тридцати-то годам? Всего четыре песни и половину реквиема?
   - У меня мало времени остается для работы.
   - Господи, какая чепуха! Чепуха! Невозможно  написать  такое,  не  имея
никакой практики. Где вы учились?
   - Здесь, в Школе Канторов... до девятнадцати лет.
   - У кого? У Бердике, у Чея?
   - У Чея и у мадам Везерин.
   - Никогда о такой не слышал. И больше вы мне ничего не покажете?
   - Остальное хуже или еще не закончено...
   - Сколько вам было лет, когда вы написали эту песню?
   Гайе колебался:
   - По-моему, лет двадцать.
   - Десять лет назад! А что вы остальное-то время делали?  Скажете  "хочу
музыку писать", да? Ну так и пишите! Что я еще могу вам посоветовать?  Эти
вещи хороши, даже очень хороши, а тот пассаж с ревущими тромбонами  просто
отличный! Дорогой мой, вы безусловно можете писать  музыку,  но  чем  я-то
могу помочь? Не  могу  же  я  опубликовать  четыре  песни  и  полреквиема,
написанные никому не известным учеником Васласа Чея? Ясно, что  нет.  Вам,
насколько я понимаю, требовалось чье-то  одобрение?  Что  ж,  это  в  моих
силах. Я полностью одобряю вашу деятельность. Да, одобряю и  призываю  вас
писать больше музыки, больше. Почему вы ее не пишете?
   - Я понимаю, как это мало, - сдавленным голосом проговорил  Гайе.  Лицо
его было искажено, рука елозила по узлу галстука, мяла и терзала  его.  Он
вызывал у Отто одновременно жалость и раздражение.
   - Да, крайне мало, но почему  бы  не  написать  еще?  -  спросил  Отто,
стараясь быть дружелюбным.
   Гайе потупился, словно разглядывая клавиши, потом коснулся их рукой; он
весь дрожал.
   - Видите ли, - начал  он,  потом  вдруг  резко  отвернулся,  сгорбился,
спрятал лицо в ладонях и разрыдался.  Отто  так  и  застыл  на  вертящейся
табуретке у фортепиано. Мальчик, о котором никто  не  вспоминал,  все  это
время смирно просидел на диване, свесив ножки в серых  чулках;  теперь  он
соскользнул на пол и бросился к отцу; и,  разумеется,  тоже  захныкал.  Он
упорно тянул отца за куртку, пытаясь достать его руку, и шептал:
   - Папа, не надо, папа, пожалуйста, не надо.
   Гайе опустился на колени и одной рукой обнял ребенка:
   - Извини, Васли. Не волнуйся, все  хорошо...  -  Но  он  никак  не  мог
успокоиться, и Отто встал, позвал горничную жены и величественно приказал:
   - Возьмите-ка  этого  молодого  человека  да  угостите  его  чем-нибудь
вкусненьким, пусть порадуется, хорошо?
   Горничная, спокойная молодая швейцарка, абсолютно  уверенная,  что  все
жители Центральной Европы сумасшедшие, кивнула и,  совершенно  не  обращая
внимания на плачущего мужчину, сказала:
   - Пойдем-ка со мной, малыш. Как тебя зовут?
   Но ребенок продолжал цепляться за отца.
   - Ступай с этой госпожой, Васли, -  сказал  Гайе,  и  мальчик  позволил
девушке взять себя за руку и увести.
   - Хороший у вас малыш, - сказал Отто. - А теперь,  Гайе,  присядьте-ка.
Бренди? Немножко, а? - Он открыл  дверцы  бюро,  выдвинул  какой-то  ящик,
фыркая и что-то ворча себе под нос, протянул Гайе стакан и снова уселся за
стол.
   - Я не могу... - начал было совершенно измученный Гайе.
   - Да, не можете; и я не могу; что ж, бывает. Возможно, вас это удивляет
больше, чем меня. А теперь послушайте, Ладислас Гайе. У меня  нет  времени
заниматься чужими бедами, у меня слишком много собственных забот.  Но  раз
уж мы с вами так далеко зашли, то я бы хотел знать: из-за чего вы сдались?
   Гайе покачал головой и ответил по-прежнему покорно; смиренное выражение
исчезло у него с лица,  лишь  пока  они  занимались  его  сочинениями.  Он
вынужден был бросить музыкальное училище, когда умер его отец; теперь  ему
приходится содержать мать, жену и троих детей, будучи жалким чиновником на
заводе, изготовляющем шарикоподшипники и  прочие  мелкие  детали.  Там  он
работает уже одиннадцать лет. Четыре раза в  неделю  по  вечерам  он  дает
уроки игры на фортепиано, и ему разрешают  пользоваться  классом  в  Школе
Канторов.
   Некоторое время Отто молчал; ему просто нечего было сказать в ответ.
   - Господь явно позаботился, чтобы ваш  жизненный  путь  был  достаточно
тернист. Не повезло вам, - заметил он. Гайе не ответил.  И  действительно,
слова "повезло" или "не повезло" не годились для описания той нескончаемой
череды несправедливостей, от которых Ладислас Гайе, как и  многие  другие,
страдал так жестоко, зато Отто Эгорин, неизвестно  по  какой  причине,  не
страдал совершенно. - Почему вы решили прийти ко мне, Гайе?
   - Мне это было необходимо. Я знал, что  вы,  вероятно,  скажете:  этого
мало. Однако, услышав о вашем скором приезде сюда, я поклялся  обязательно
повидать вас. Я должен был сделать это. Меня, конечно, знают в  Школе,  но
там все слишком заняты с другими учениками; с тех пор  как  умер  Чей,  не
осталось никого... Мне необходимо было вас увидеть! Не для того, чтобы  вы
меня приободрили - просто очень хотелось  увидеть  того,  кто  живет  ради
музыки, кто организует половину всех концертов в стране, кто символизирует
собой...
   - Успех, - договорил за него Отто Эгорин. - Да, я понимаю. Я ведь хотел
стать композитором. Когда мне было двадцать и я жил в Вене, то вечно ходил
к дому Моцарта или к могиле  Бетховена.  Я  взывал  к  Малеру,  к  Рихарду
Штраусу,  ко  всем  композиторам,  которые  когда-либо  посещали  Вену.  Я
тщательно изучал их путь к успеху - как живых, так и мертвых. Когда-то они
написали музыку, которую исполняют до сих пор.  Видите  ли,  уже  тогда  я
понимал: сам я настоящим  композитором  не  являюсь,  так  что  мне  нужно
ощутить реальность их существования,  чтобы  жизнь  обрела  хоть  какой-то
смысл. Впрочем, вас это не касается. Вам и нужно-то всего лишь  напомнить,
что музыка существует вечно. Я прав? И что не  все  на  этом  белом  свете
занимаются изготовлением шарикоподшипников.
   Гайе кивнул.
   - А что, больше некому позаботиться о вашей  матери?  -  вдруг  спросил
Отто.
   - Моя сестра вышла замуж за чеха, они живут в Праге... А она  прикована
к постели, моя мать то есть...
   - Понятно. Да еще имеется жена, у которой нервы не в порядке,  детишки,
бесконечные счета, и этот шарикоподшипниковый завод... Верно?  Ну  что  ж,
Гайе, не знаю, что вам и сказать. Видите ли, был на свете Шуберт. Я  часто
думаю о нем - это вовсе не вы заставили меня о нем вспомнить - и никак  не
могу понять, для чего Господь создал Франца Шуберта? Чтобы искупить  чужие
грехи? И почему он убил его именно тогда, когда был достигнут уровень  его
последнего квинтета?.. Но сам-то Шуберт не задумывался, зачем Господь  его
создал. Разумеется, затем, чтобы писать музыку! Du holde Kunst, ich  danke
dir! [О, прекрасная Музыка, благодарю тебя (нем.)] Невероятно!  Маленький,
болезненный, безобразный,  развалина  в  очках!  Ему  так  и  не  довелось
услышать, как исполняют его произведения... Du holde Kunst!  Как  лучше  -
"о,  милосердное  Искусство"  или  "о,  возлюбленное   Искусство"?   Точно
искусство способно быть добрым или милосердным! А вы  никогда  не  думали,
что надо все это бросить, Гайе? Только не музыку. Все остальное, а?
   Он выдержал взгляд странных, холодных и темных глаз,  не  испытывая  ни
стыда, ни желания извиниться. Гайе ведь сам только что  сказал:  он,  Отто
Эгорин, живет ради музыки. И это действительно так.  Он  мог  бы  проявить
буржуазную доброту и сочувственно  отнестись  к  этому  бедняге,  которому
ничего в мире  не  нужно,  чтобы  быть  хорошим  композитором,  разве  что
немножко денег; но он ни за что не стал бы извиняться  перед  его  больной
матерью, или больной женой, или тремя детишками. Если живешь ради  музыки,
то и живи ради нее.
   - Я не так устроен.
   - Значит, вы не годитесь и для того, чтобы писать музыку.
   - Вы думали иначе, когда читали мой Sanctus.
   - Du lieber Herr Gott! - взорвался Отто. Он был большим  патриотом,  но
мать его была уроженкой Вены, он и сам вырос в Вене,  так  что  в  моменты
сильного душевного волнения переходил на немецкий.  -  Ну  хорошо!  А  вам
никогда не приходило в голову, мой дорогой молодой друг, что вы берете  на
себя некую ответственность, если пишете нечто вроде этого? Что  с  вас  за
ваш Sanctus  еще  спросится?  Что  у  музыки  не  бывает  ни  артрита,  ни
расстроенных нервов, ни голодного брюха, ни "папа, папа, я хочу то, я хочу
это", но тем не менее она зависит-от вас, от вас одного? Другие тоже могут
кормить детей и ухаживать за больными женщинами. Но больше никто не  может
написать вашу музыку!
   - Да, я понимаю.
   - Но не совсем уверены, что кто-нибудь возьмется кормить ваших детей  и
содержать ваших больных женщин. Возможно, и  нет.  Так-так...  вы  слишком
мягки, слишком  мягки,  Гайе.  -  И  Отто  забегал  по  комнате  на  своих
кривоватых ногах, фыркая и гримасничая.
   - Можно мне прислать вам реквием, когда я его закончу?
   - Да. Да, разумеется! Мне было бы очень приятно. Только  когда  же  это
случится? Лет через десять? "Гайе? А кто, черт побери, это  такой?  Где  я
его встречал?.. Но, знаете, очень неплохо... у молодого человека явно есть
задатки..." А вам уже будет сорок,  вы  уже  начнете  уставать,  уже  сами
вплотную подойдете к  артриту  или  расстройству  нервной  системы...  Но,
конечно же, присылайте мне свой реквием!  Вы  очень  талантливы,  Гайе,  и
обладаете великим мужеством, н