стливый впервые за два года. Генриетта захлопнула книгу.
   - Стаканчик на ночь? - спросил он.
   - Нет. Я иду спать. - Она встала прямая, невысокая, непоколебимая.
   Эдвард посмотрел на тещу с восхищением.
   - Ты выглядишь грандиозно, - сказал он.
   - Ого, - ответила она, - что еще придумаешь? Спокойной ночи, дорогой.


   Генриетта простудилась. Обычно  она  простужалась  в  апреле.  Простуда
проникала ей в грудь,  все  внутри  болело  и  при  кашле  громыхало,  как
трактор. В конце  концов  Генриетта  добралась  до  телефона  и  попросила
старушку Джоан прийти и присмотреть за Энди.
   - Я сегодня не в состоянии бегать за ребенком, - прохрипела она,  когда
Эдвард пришел домой и удивился увиденному.
   Затем Генриетта вернулась в постель и лежала, проклиная себя за то, что
пожаловалась. Никогда нельзя жаловаться мужчинам. Женщины по крайней  мере
знают, для чего люди жалуются, - это помогает справляться  с  трудностями,
но   Эдвард   поймет   все   иначе,   подумает,   что    нельзя    просить
шестидесятидвухлетнюю женщину целый  день  присматривать  за  ребенком.  И
теперь, что бы Генриетта ни сказала  или  ни  сделала,  эта  мысль  прочно
засядет Эдварду в голову. И у нее заберут ребенка.  Постепенно  или  сразу
она потеряет малыша, сына, которого ей всегда так не  хватало  и  которому
она была лучшей матерью, чем собственным дочерям. А ей так необходимо  это
маленькое обезьянье личико, песня по утрам, рубашки, которые надо гладить,
маленькие  машинки  и  разбросанные  журналы  по  химии,  и  ежедневное  и
еженощное присутствие  сына,  мужчины,  мужчины  утраченного  дома  -  да,
утраченного - и утраченной жизни.
   Когда Эдвард вошел,  Генриетта  даже  не  повернулась  к  нему.  Лежала
мрачная, больная до мозга костей.
   - Послушай, - сказал он. - Энди расплескал молоко и бросил яйцо на пол.
Слышишь, как он зовет Ген?  -  Действительно,  снизу  раздавались  громкие
театральные вопли. - Если ты не выздоровеешь за  день  или  два,  придется
послать его в исправительную школу.
   - Я собираюсь поправиться завтра, - все еще мрачно  сказала  Генриетта.
Но на душе у нее полегчало. Доброта Эдварда  всегда  попадала  в  точку  -
вроде бы небрежно, не специально, но он всегда попадал в точку.
   - Терпеть не могу валяться в постели, - чуть помолчав, произнесла она.
   - Знаю. Ты не очень хорошо справляешься со всякими болячками. Слушай, я
попросил людей, которых пригласил на пятницу, отложить визит на неделю.
   - Ерунда, послезавтра я встану на ноги. А твой  друг,  игрок  в  шашки,
придет?
   - Да, -  рассмеялся  Эдвард,  -  наверное,  он  хочет  снова  потерпеть
поражение.  -  Как-то  Генриетта  прослышала   про   молодого   парня   из
Филадельфии, который хвастался, что с пятнадцати лет ни разу не проиграл в
шашки, пригласила его в гости и выиграла у него шесть раз подряд.
   - Я мстительная женщина, Эдвард. - Она  лежала  неподвижно,  волосы  ее
разметались по подушке.
   - А ему все равно - он просто пытается понять твой метод игры.
   - Не люблю хвастунишек. - В  Генриетте  заговорил  округ  Мэлхью,  край
безнадежности, место, из которого бессмысленно пытаться убежать. - Все  мы
дураки, тут и хвастаться нечего, - твердо и безнадежно продолжила она.
   - Как насчет стаканчика перед ужином?
   - Да, я бы не отказалась от виски с горячей водой. Но никакого ужина  -
не могу есть, когда болею. Принеси мне горячий  пунш  и  "Домби  и  сына",
хорошо? Я как раз начала читать эту книгу.
   - Сколько раз ты уже ее читала?
   - Ну не знаю. Каждые несколько лет,  с  тех  пор  как  мне  исполнилось
двенадцать. И положи бедного ребенка спать, Эдвард, он не привык к Джоан.
   - Меня она тоже пугает, - усмехнулся он.
   - Да, это она может, ее не возьмешь ни обаянием, ни  убеждением.  Мы  с
ней договорились, - продолжила Генриетта, повинуясь внезапному  порыву,  -
что, когда ты с Энди уедешь, Джоан переселится ко мне, если не  передумает
до тех пор. Она уже не в состоянии следить  за  домом,  муж  умер,  а  сын
плавает по морям. Мы сумеем поладить.
   Эдвард настороженно молчал. Генриетта посмотрела на него,  уязвимого  и
величественного молодого человека, чья высокая фигура заполняла и оживляла
весь дом.
   - Не смотри так удивленно, - сказала она с мягкой иронией, - должна  же
я думать о будущем. А теперь иди и принеси мне виски, а то у  меня  глотка
как наждачная бумага.
   Сделать Эдварда свободным - вот ее главная задача. И она справлялась  с
этой задачей. Будучи матерью двух  дочерей,  Генриетта  не  знала,  должна
девушка быть свободной или нет, и потому из-за этих  постоянных  колебаний
Роза получилась слабохарактерной, а Мэри - избалованной. Но  с  мальчиками
такие вопросы не  возникали,  мальчики  должны  быть  храбрыми,  а  потому
нуждаются в свободе. Главное для девочки - умение терпеть, хотя  Генриетта
не очень была в этом уверена. По крайней мере сама она слишком нетерпелива
-  это  касалось  не  жажды  удовольствий  и  желания  обладать,   которые
переполняли  Мэри,  но  свершения,  законченности   событий   и   желаний:
безнадежная и нетерпеливая.
   Генриетта с удовольствием провела ночь и день  в  постели,  развлекаясь
Диккенсом, слушая дождь за окном и ужасные,  длинные  методистские  гимны,
которые Джоан распевала на кухне. В  четверг  Генриетта  поднялась  весьма
бодрая, постирала и выгладила все занавески из спальни и прополола  клумбу
ириса,  овеваемая  свежим  апрельским  ветром,  в  то  время  как  ребенок
исследовал свежую мокрую грязь и нашел дождевого червя. В пятницу  вечером
пришли друзья Эдварда: две супружеские пары, Том - специалист по шашкам, у
которого она дважды выиграла и один раз нечаянно  проиграла,  и  невысокая
милая женщина по имени Элинор. Элинор...  Что  Генриетта  недавно,  совсем
недавно  слышала  об  Элинор?  Женщина  была  привлекательна,  с   пышными
великолепными волосами и спокойным, словно вода в бассейне, лицом.  И  она
смотрела на Эдварда. Вода  в  лучах  солнца.  О  великолепие,  невероятная
яркость настоящего солнца, невероятные высоты.
   - Мне всегда не  слишком  везет,  когда  я  играю  черными,  -  неловко
проиграв, сказала Генриетта. - Но все равно согласитесь, мистер Харрис,  я
удерживаю позиции.
   И молодой Том Харрис, ужасаясь, что обыграл  хозяйку  дома,  извинялся,
коверкая слова своим жутким западным акцентом, до тех пор, пока  Генриетта
не начала смеяться. Он искренне считал  ее  прекрасной  пожилой  женщиной,
дочерью первых поселенцев, и если бы она сказала,  что  училась  играть  в
шашки у самого Чифа Жозефа, он бы поверил. Но на самом деле Генриетта  все
время наблюдала за Элинор.
   Она некрасивая. Застенчивая, часто терпящая поражение, около  тридцати.
О да, зато терпеливая, терпеливая  женщина,  обладающая  таким  страстным,
разумным терпением, что умеет ждать, ждать десять лет, ждать  не  удачного
прорыва, а известного, предвиденного свершения. Одна из удачливых, которые
знают преимущество,  знают,  в  чем  смысл.  "Но  и  в  этом  тоже  должна
сопутствовать удача! - закричала в душе Генриетта. -  Можно  прождать  всю
жизнь, и все пройдет мимо!" Но Элинор была похожа на  Эдварда  -  одна  из
удачливых. Такие не спешат, такие всегда спокойны. Берут то, что приходит,
и получают ответ, когда спрашивают. Такие люди видели высокие горы, и даже
трагедии полезны для них. Эдвард встретил себе ровню, пару, свою половину.
   Генриетта не пошла наверх, пока не поболтала немного с  Элинор.  Каждая
из  женщин  чувствовала  искреннюю   попытку   другой   продемонстрировать
расположение, предложить искреннюю дружбу, и  хотя  они  сразу  не  смогли
принять друг друга, но симпатии  зародились.  Довольная  собой,  в  десять
Генриетта  пошла  наверх.  Надев  халат,  она  пересекла  комнату,   чтобы
посмотреть на фотографию мужа, живое смуглое лицо Джона Аванти в  тридцать
лет, когда они познакомились.  Как  всегда,  при  виде  фотографии  сердце
Генриетты забилось быстрее. Джон сильно повлиял на нее, изменил ее жизнь и
потому жил в ее сердце. Генриетта часто с ним разговаривала. "Ну, Джон,  -
подумала она, - вот я снова продвигаюсь  дальше".  Она  легла  в  постель,
закончила читать "Домби и сына", послушала тихие  веселые  звуки  голосов,
доносящиеся снизу, и заснула.
   Генриетта проснулась очень рано, в серой предрассветной мгле, зная, что
она потеряла. Теперь они уйдут, через  год  или  чуть  больше,  ребенок  и
мужчина, а вместе с ними ее покинут  все  радости,  опасности,  свершения.
Даже после смерти  Джона  она  не  чувствовала  себя  одиноко,  но  теперь
останется одна, совершенно одна. Больше ей не надо быть нетерпеливой. Даже
это изнуряет в конце концов. Она все  сделала  правильно,  выполнила  свою
задачу. Но это оказалось бессмысленным, бессмысленным для  нее.  Все,  что
теперь остается, - терпеть эту жизнь, мириться с уходящими днями и годами.
Она добралась до сути вещей, пришла наконец туда, куда приходят все  люди.
Седая, освещенная предрассветными сумерками, Генриетта села на  кровати  и
громко заплакала.



    Урсула Ле Гуин.
    Хозяйка замка Моге

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - И.Тогоева. "Миры Урсулы Ле Гуин". "Полярис", 1997.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 30 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Они встретились впервые, когда им было по девятнадцать; потом еще  раз,
когда обоим было по двадцать три. В том, что после этого  они  встретились
лишь однажды и очень нескоро, был виноват Андре. Такого просчета никак  не
ожидали  те,  кто  знал  его  девятнадцатилетним:  он  тогда   парил   над
собственной судьбой, подобно ястребу. И глаза у  него  были  ястребиные  -
ясные, немигающие, неукротимые. Это замечали все. Даже лицо его можно было
рассмотреть,  лишь  когда  он  закрывал  глаза  во  время  сна;   красивое
бесстрастное лицо героя, лицо пассивного человека,  ибо  не  герои  творят
историю - это дело ученых, историков, - но, будучи существами  пассивными,
позволяют потоку жизни нести себя, и он в  итоге  выносит  их  в  эпицентр
перемен, на вершину удачи или военной славы.
   Она, Изабелла Ориана Могескар, наследница графов Гелле и  князей  Моге,
жила в замке Моге на высоком берегу реки Мользен. Молодой Андре  Калинскар
ехал просить ее руки. Фамильный экипаж Калинскаров, проехав с  полчаса  по
владениям Моге, достиг городских ворот и медленно пополз по крутой  дороге
на обнесенную крепостной стеной вершину  холма,  миновал  поднятые  ворота
двухметровой толщины и остановился  на  площади  перед  замком.  Старинный
замок был весь увит диким виноградом с красными листьями и особенно красив
сейчас, осенью. Каштаны вокруг сверкали чистым  золотом.  Над  золотистыми
деревьями, над башнями замка светилось ясное неяркое холодное  октябрьское
небо.  Андре  с  любопытством  смотрел  по  сторонам  широко   раскрытыми,
немигающими глазами ястреба.
   В лишенном окон парадном вестибюле на первом этаже замка, где на стенах
висели седла, мушкеты, различное охотничье, кавалерийское и боевое оружие,
два старых боевых друга, отец Андре и князь Могескар, радостно обняли друг
друга. Наверху, в комнатах, обставленных со спокойным комфортом  и  окнами
выходивших на реку, гостей приветствовала  принцесса  Изабелла.  Это  была
хорошенькая рыжеватая  блондинка,  с  продолговатым  спокойным  личиком  и
серо-голубыми глазами - этакая Осень в обличье юной девушки. Она оказалась
высокой, выше  Андре.  Поклонившись  ей  и  выпрямившись,  он  старательно
расправил спину и плечи и все равно чувствовал разницу в  их  росте  -  по
крайней мере сантиметра два.
   В тот вечер за столом собралось человек восемнадцать - гости, вассалы и
сами  Могескары:  Изабелла,  ее  отец  и  два  ее  брата.  Георг,  веселый
пятнадцатилетний юноша, болтал с  Андре  об  охоте;  его  старший  брат  и
наследник Моге Брант взглянул на него пару раз,  прислушался,  о  чем  они
говорят, и, удовлетворенный, гордо повернул свою  светловолосую  голову  в
другую сторону: сестра его, конечно же,  не  унизится  до  этого  парнишки
Калинскара. Андре стиснул зубы и постарался не смотреть на Бранта, а  стал
смотреть, как его мать беседует с принцессой  Изабеллой.  Обе  то  и  дело
посматривали в его сторону, видимо, говорили  о  нем.  В  стальных  глазах
матери он как всегда видел гордость, а в глазах девушки... Что же  он  там
видел? Нет, не насмешку и не одобрение.  Она  просто  его  видела.  Видела
ясно, насквозь. Это действовало возбуждающе. Впервые он почувствовал,  что
чужая оценка вполне может возбуждать не меньше, чем страсть.
   На следующий день уже ближе к вечеру,  оставив  отца  и  хозяина  замка
заново переживать былые сражения, Андре поднялся на крышу и стоял на ветру
возле круглой башни, глядя вдаль - на реку Мользен и на холмы  в  закатном
золоте солнца. Изабелла сама подошла к нему, решительно ступая по каменным
плитам и двигаясь против ветра, и без излишних  приветствий,  точно  знала
его давным-давно, начала сразу:
   - Мне давно хотелось поговорить с вами.
   Ее красота и золотое сияние вокруг грели его сердце, он чувствовал себя
одновременно храбрым и спокойным.
   - И мне с вами, принцесса!
   - По-моему, вы человек великодушный... -  проговорила  она.  Ее  легкий
голосок звучал чуть хрипловато, чуть  гортанно,  и  это  было  удивительно
приятно. Он слегка поклонился, восторженные слова роились у него в голове,
но что-то мешало ему высказать их вслух, и он лишь удивленно спросил:
   - Почему вы так решили?
   - Ну, это очень легко  заметить,  -  ответила  она  нетерпеливо.  -  Но
скажите, могу я говорить с вами, как мужчина с мужчиной?
   - Как мужчина?..
   - Послушайте, князь Андре, вчера, впервые увидев вас, я сразу подумала:
"Наконец-то я встретила друга". Я не ошиблась?
   Это мольба или вызов? Он был тронут и сказал:
   - Вы были правы.
   - В таком случае могу ли я просить вас, мой друг, не жениться на мне? Я
замуж не собираюсь.
   Воцарилось длительное молчание.
   - Я поступлю сообразно вашим желаниям, принцесса.
   - О, вы даже не спорите! - вскричала девушка, вся вспыхнув и светясь от
радости. - Я знала, знала, что вы мне друг! Пожалуйста,  князь  Андре,  не
печальтесь и не думайте, что  вас  провели.  Остальным  я  отказывала,  не
задумываясь. Но с вами я так не могла. Видите  ли,  если  я  сама  наотрез
откажусь выходить замуж, отец отошлет меня в  монастырь.  Так  что  вообще
отказаться от замужества я не могу, я могу  только  отказывать  поочередно
каждому претенденту. Понимаете? - Он понимал; хотя если бы  она  дала  ему
время подумать, он бы непременно пришел к выводу, что в  конце  концов  ей
все-таки придется решить - замужество или  монастырь,  ведь  она,  как  ни
крути, девушка. Но времени подумать она ему не дала. - Что ж,  претенденты
продолжают приезжать, однако я веду себя в точности как принцесса Рания из
сказки - помните, три вопроса, а  потом  головы  бесчисленных  женихов  на
кольях вокруг дворца? Это так жестоко и так утомительно... - Она вздохнула
и, опершись на перила ограды  рядом  с  Андре,  стала  смотреть  вдаль  на
позолоченный солнцем мир, улыбающаяся, необъяснимая, дружелюбная.
   - Лучше бы вы и мне задали те свои три вопроса, - сказал он тоскливо.
   - Да нет у меня никаких вопросов! Мне нечего спросить у вас.
   - Нечего спросить, потому что мне нечего дать вам! Так будет точнее.
   - Ах, но ведь вы уже дали мне то, что я у вас  просила...  обещание  не
просить моей руки!
   Он кивнул. Он ни за что не стал бы выяснять причины ее просьбы; ему  не
позволили бы этого собственная  гордость  и  ощущение  крайней  уязвимости
принцессы.    Однако    она    со    свойственной    ей     очаровательной
непоследовательностью сама назвала их:
   - Я хочу, князь Андре, лишь одного: чтобы меня оставили в  покое.  Хочу
прожить свою жизнь, как мне нравится! Может быть, потом я пойму... Но пока
что лишь один-единственный  предмет  вызывает  у  меня  вопросы:  я  сама.
Неужели я слишком слаба для того, чтобы прожить  свою  собственную  жизнь,
отыскать свой собственный путь в ней? Я родилась в этом замке, мои  предки
с давних времен были его хозяевами, правили  здесь.  К  этому  привыкаешь.
Посмотрите на эти стены и увидите, почему никто из атаковавших замок  Моге
не смог его взять. Ах, жизнь человеческая могла  бы  быть  так  прекрасна!
Одному Господу известно, что может с нами приключиться! Разве я не  права,
князь Андре? Нельзя слишком торопиться в выборе своей  судьбы.  А  если  я
выйду замуж, то заранее известно, что со мной будет потом, кем и  какой  я
стану. А я не желаю этого знать! Мне ничего не нужно, кроме свободы.
   - А мне казалось, - сказал Андре с изумлением, точно делая открытие,  -
женщины по большей части и выходят замуж именно для  того,  чтобы  свободу
обрести.
   - Значит, этим женщинам нужно меньше,  чем  мне.  Что-то  во  мне  есть
такое, там, внутри, твердое и сверкающее одновременно - ну как мне это вам
описать? Это живет во мне и все же как бы не существует; это мое, и именно
я должна пронести это по жизни, но оно не принадлежит мне,  и  я  не  могу
передать это никому.
   Интересно, она говорит о своей девственности или же о своей судьбе? Она
очень странная, думал Андре, но сколь трогательна, сколь возвышенна эта ее
странность. Какими бы самонадеянными и наивными ни  были  ее  утверждения,
она безусловно в высшей степени достойна уважения; и хотя теперь ему  было
запрещено любить ее страстно, она все же поразила его в  самое  сердце,  в
самое средоточие нежности - первая из женщин,  которая  оказалась  на  это
способна. Она пребывала в его душе в полном одиночестве -  и  сейчас  тоже
стояла с ним рядом, но как бы совершенно одна.
   - А вашему брату известны ваши намерения?
   - Бранту? Нет. Мой отец очень добрый человек, а Брант  нет.  Если  отец
умрет, Брант силой заставит меня выйти замуж.
   - Значит, у вас нет никого...
   - У меня есть вы, - сказала она и  улыбнулась.  -  А  потому  я  должна
отослать вас прочь. Но друг есть друг, и не важно, далеко он или близко.
   - Далеко ль я буду, иль близко, позовите меня, принцесса,  если  я  вам
понадоблюсь. Я приду. - В его голосе  зазвучала  вдруг  пылкая  страсть  и
достоинство; он точно давал ей обет - так лишь  в  ранней  юности  мужчина
способен целиком посвятить себя редчайшему и опаснейшему  из  чувств,  его
охвативших. Она смотрела на него, потрясенная, на минуту пожалев  о  своей
нежной и неосторожной гордости, и он взял ее за руку, точно заслужил право
на это. Перед ними несла свои воды  река,  и  воды  ее  в  закатных  лучах
казались красными.
   - Да, я непременно позову вас, -  сказала  она.  -  Я  никогда  еще  не
испытывала такой благодарности к мужчине, князь Андре.
   Он ушел от нее, преисполненный  восторга  и  восхищения;  однако,  едва
добравшись до своей комнаты,  бессильно  рухнул  в  кресло:  его  внезапно
охватила смертельная усталость,  он  с  трудом  сдерживал  слезы  и  часто
моргал.
   Так они встретились впервые -  на  ветру,  на  крыше  замка,  в  золоте
закатных лучей. Им было по девятнадцать. Потом Калинскары вернулись домой.
Миновало четыре года, и на второй из них, в 1640-м, началась великая битва
за престол, известная как Война Трех Королей.
   Как  и  большая  часть  знатных,  но  небогатых  дворянских   семейств,
Калинскары приняли сторону претендента, герцога Дживана Совенскара.  Андре
вступил в его войско и к 1643  году,  когда  они  упорно  продвигались  по
провинции Мользен к Красною и брали один  город  за  другим,  получил  чин
капитана.  Именно  ему  Совенскар   поручил   осаду   последней   твердыни
сторонников короля на восточном берегу реки Мользен - города и замка Моге.
А сам стал пробиваться к столице, намереваясь захватить трон и  корону.  И
вот однажды, в июне, Андре лежал на поросшей жесткой травой вершине холма,
опустив подбородок н