рвала  этот
немой диалог. Нет. Геня не пытался убить себя. Нет.  И  не  попытается.  У
этого парня есть силы и мужество. И голова на плечах.
   "Ну хорошо, - мысленно сказала она молодому человеку. - Хорошо! Если ты
останешься в лазарете под наблюдением  две  недели  и  будешь  в  точности
выполнять все, что я велю, - хорошо. Попробуем!"
   "Потому что, - произнес внутри Мириам еще более тихий голос, - все  это
неважно. Что бы ты ни делала, что бы ни придумывала -  он  умрет.  В  этом
году или в будущем. Через два  часа,  через  двадцать  четыре  года.  Наши
больные не могут приспособиться к этому миру. И мы тоже не можем, тоже  не
можем. Геня, дорогой, мы не предназначены для жизни здесь. Мы были рождены
не для этого мира, а он - не для нас. Мы появились  на  Земле,  из  Земли,
чтобы жить на Земле под голубым небом и золотистым солнцем".
   Зазвонил гонг, сзывая всех на обед. У входа в столовую  Мириам  увидела
маленькую Шуру.  Девочка  несла  пучок  омерзительных  черновато-пурпурных
сорняков, как ребенок на Земле принес бы домой букет белых маргариток  или
красных маков, сорванных в поле. Глаза Шуры как обычно слезились,  но  она
улыбнулась тете доктору. В красно-оранжевом  свете  заката,  проливающемся
сквозь  окно,  губы  девочки  казались  мертвенно-бледными.  И  губы  всех
остальных после целого дня работы  тоже  выглядели  мертвенно-бледными,  а
лица - застывшими, суровыми, усталыми. Люди входили в  обеденный  зал  все
вместе, все триста изгнанников, живущих в Арарате на  Зионе,  одиннадцатое
потерянное племя.


   Дела у Гени шли прекрасно. И Мириам пришлось с этим согласиться.
   - Ты в порядке, - сказала она.
   - Я же говорил! - ухмыльнулся он.
   - Скорее всего это оттого, что ты  сейчас  бездельничаешь,  -  ответила
Мириам, - ты, хитрюга.
   - Бездельничаю? Все утро я заполнял больничные карточки для  Гезы,  два
часа играл во всякие игры с Рози и Мойше, а днем растирал краски.  Кстати,
мне нужно еще минерального  масла  -  можно  взять  литр?  Как  пигментное
средство оно гораздо лучше, чем растительное масло.
   - Конечно.  Да,  знаешь,  у  меня  есть  для  тебя  кое-что.  Маленький
Тель-Авив запустил  на  полную  мощность  бумажный  завод.  Позавчера  они
выслали грузовик с бумагой...
   - С бумагой?
   - Полтонны бумаги! Я взяла для тебя двести листов. Лежат в кабинете.
   Геня пулей вылетел за дверь, и когда Мириам вошла  в  кабинет,  он  уже
стоял там у пачки бумаги.
   - О Господи, - произнес  он,  беря  лист,  -  какая  красивая...  какая
красивая бумага!
   Мириам  подумала,  что  часто  слышала  от  юноши   слово   "красивый",
употребленное по отношению к  тому  или  иному  бесцветному,  бесполезному
предмету. Геня не знал, что такое  красота,  и  никогда  не  видел  ничего
по-настоящему красивого. Толстая, прочная, сероватая бумага была  нарезана
большими кусками,  которые,  конечно,  надо  бы  нарезать  более  мелко  и
расходовать  очень  экономно.  Ладно,  пусть  уж  останутся   такими   для
рисования. Чем еще можно порадовать этого беднягу?
   - Когда  ты  выпустишь  меня  отсюда,  -  сказал  Геня,  крепко  сжимая
громоздкую пачку обеими руками, - я отправлюсь в Тель-Авив  и  нарисую  их
завод - нет, я увековечу этот завод!
   - Лучше иди и полежи.
   - Нет, видишь ли, я обещал Мойше, что обыграю его в шахматы. Кстати,  а
что с ним?
   - Сыпь.
   - Он такой же, как я?
   - До начала этого года у Мойше не было проблем со здоровьем.  -  Мириам
пожала плечами. Половое созревание вызвало какие-то процессы.  Не  похожие
на симптомы аллергии.
   - А вообще, что такое аллергия?
   - Ну, можешь назвать ее неудавшейся адаптацией. Дома,  на  Земле,  люди
обычно кормили младенцев коровьим молоком, из  бутылочек.  Некоторые  дети
могли привыкнуть к нему, у некоторых появлялась сыпь, возникали  нарушения
дыхания, колики. Коровий "ключ" не подходил к метаболическому "замку" этих
детей. Ну а протеиновый "ключ" Нового Зиона не подходит к нашим  "замкам",
поэтому нам приходится изменять наш обмен веществ с помощью метаболиков.
   - А я или Мойше были аллергиками на Земле?
   - Не знаю. Но такие случаи встречались. Ирвин - он умер около  двадцати
лет назад - на Земле страдал от аллергии почти ко всему.  Не  стоило  его,
беднягу,  пускать  сюда:  он  и  на  Земле  жил,  постоянно  задыхаясь  от
всевозможных аллергий, а здесь умер от голода, принимая учетверенные  дозы
метаболиков.
   - Ага, - сказал Геня, - не надо было вообще давать ему меты.  А  только
зионскую маисовую кашу.
   - Маисовую кашу? - Только один-единственный злак давал на  Зионе  такой
урожай, что его стоило собирать. Из этого  маиса  можно  было  приготовить
клейкую массу, практически не поддающуюся никакой термической обработке.
   - Я три чашки на завтрак съел.
   - Слоняется по лазарету, целый день ноет, -  возмутилась  Мириам,  -  а
потом набивает живот помоями. Как может человек с душой художника есть то,
что по вкусу напоминает желеобразную застоявшуюся воду?
   - Но вы кормите этим беспомощных  больных  детей  в  своем  собственном
госпитале! Я всего лишь доел остатки!
   - И тебе не стало плохо?
   - Ни чуточки. Я хочу порисовать, пока солнце не село.  На  листе  новой
бумаги, на целом листе новой бумаги...


   День, проведенный Мириам в клинике, показался ей  очень  длинным,  хотя
лежачих больных  не  было.  Прошлым  вечером  она  отослала  домой  Осипа,
поворчав напоследок, что нельзя вести  себя  настолько  неосторожно:  мол,
опрокинул трактор, сам чуть не убился и  машину  едва  не  угробил,  а  ее
починить труднее, чем человека вылечить.
   Маленький Мойше вернулся в детский дом, хотя Мириам  не  нравилась  его
сыпь. Рози справилась с очередным  приступом  астмы,  а  сердце  командора
работало  вполне  прилично  для  его  возраста.  Поэтому  палата  лазарета
оказалась пустой, если  не  считать  ее  постоянного  на  протяжении  двух
последних недель обитателя - Гени.
   Сейчас он неподвижно лежал на кровати у окна, и сердце Мириам  дрогнуло
от испуга. Но цвет лица Гени был нормальным, дыхание -  равномерным.  Геня
просто спал, спал крепко, как спят  люди,  уставшие  после  тяжелого  дня,
проведенного в поле.
   Сегодня он рисовал. И уже успел вымыть тряпки и кисточки  -  он  всегда
мыл свои инструменты быстро и тщательно. Картина стояла  на  мольберте.  В
последнее время Геня стал очень скрытным, прятал свои картины - потому что
люди перестали восхищаться его творениями.
   - Какое уродство, бедный парень! - прошептал командор на ушко Мириам.
   А маленький Мойше, осмотрев рисунок Гени, спросил:
   - Геня, как тебе удалось нарисовать такую красотищу?
   - Надо уметь видеть эту красоту, Мойше, - ответил тот.
   Что ж, так оно  и  есть.  Мириам  подошла  поближе,  чтобы  рассмотреть
картину при тусклом дневном свете. Геня изобразил  вид,  открывающийся  из
окна лазарета. На  этот  раз  в  картине  не  было  ничего  неоконченного:
реалистично, все слишком  реалистично.  Отвратительно  узнаваемо.  Плоский
хребет Арарата, окрашенные в грязные цвета деревья и поля,  тусклое  небо,
амбар и угол школьного здания на переднем плане. Мириам перевела взгляд  с
нарисованного пейзажа на реальный. Потратить часы, дни,  чтобы  нарисовать
такое! Какая бесполезная трата времени!
   Как неприятно и грустно, что Геня теперь рисует картины, которые  никто
не захочет видеть, кроме,  возможно,  ребенка  вроде  Мойше,  очарованного
простым умением владеть карандашом и кистью, ловкостью художника.
   Нынче вечером Геня помогал наводить порядок в кабинете для  инъекций  -
все эти дни он помогал служащим лазарета.
   - Мне нравится картина, которую ты нарисовал сегодня, - сказала Мириам.
   - Сегодня я ее закончил, - поправил он. - Чертова картина заняла у меня
целую неделю. Я только начинаю учиться видеть.
   - А можно я повешу ее в Гостиной?
   - В Гостиной? - Геня спокойно и чуть насмешливо  посмотрел  на  Мириам,
держащую поднос с иглами для подкожных инъекций. - Но там же висят  только
изображения Дома.
   - Может, уже пришло время  поместить  туда  изображения  нашего  нового
дома.
   - Широкий жест из соображений этики,  да?  Что  ж.  Если  картина  тебе
нравится...
   - Очень нравится, - мягко сказала Мириам.
   - Она не такая уж плохая, - произнес Геня, - и  я  нарисую  еще  лучше,
когда научусь настраивать себя на систему.
   - Какую систему?
   - Ну, понимаешь, приходится смотреть, пока _не увидишь_  систему,  пока
не разберешься, после чего надо вложить то, что _увидел_, в руку. -  Зажав
покрепче бутылку со спиртом, он широко повел рукой.
   - Да-а, я думаю, каждый, кто  задает  художникам  вопросы,  заслуживает
того, что получает, -  сказала  Мириам.  -  Слова,  совершенно  непонятные
слова. Послезавтра возьми картину и сам повесь ее  в  Гостиной.  Художники
всегда так тщательно выбирают место для картины и так трепетно относятся к
освещению. Кроме того, как раз с послезавтрашнего  дня  ты  можешь  начать
выходить на улицу. Понемногу. На час или два в день. Не больше.
   - Можно тогда я буду ужинать в столовой?
   - Хорошо. А я попрошу Тину не приходить больше  сюда,  чтобы  составить
тебе компанию за ужином, а то она скоро съест все продовольственные запасы
лазарета. Эта девушка поглощает пищу  словно  вакуумный  насос.  Послушай,
если ты собираешься выходить на улицу днем, будь любезен, надевай шляпу.
   - Значит, все-таки я был прав?
   - Прав?
   - В том, что виноват тепловой удар.
   - Этот диагноз поставила я, если помнишь.
   - Ладно, но я добавил, что без метаболиков лучше себя чувствую.
   - Не знаю. Ты и до того чувствовал себя  неплохо,  а  потом  -  ба-бах,
опять в лазарете. Так что ничего не доказано.
   - Но я же установил систему! Прожил месяц без таблеток и поправился  на
шесть фунтов!
   - И теперь думаешь, что ты самый умный, мистер Всезнайка?


   На следующий день перед ужином Мириам увидела Геню, который сидел рядом
с Рахилью на склоне за амбаром. Девушка не  навещала  больного,  пока  тот
находился  в  лазарете.  Сейчас  они  сидели  бок  о  бок,  очень  близко,
неподвижно и молча.
   Мириам отправилась в Гостиную. В последнее время у нее вошло в привычку
проводить здесь полчаса перед ужином. Ей казалось, что эти полчаса снимают
с нее всю накопившуюся за день усталость. Но  на  этот  раз  обстановка  в
комнате  была  не  такой  спокойной,  как  обычно.  Командор  не  спал   и
разговаривал с Рейне и Аврамом.
   - Но откуда же она взялась? -  говорил  Марка  с  заметным  итальянским
акцентом - он начал учить иврит лишь в сорок лет, когда попал в транзитный
лагерь. - Кто ее повесил?.. О, доктор! - увидев Мириам, как всегда радушно
поприветствовал ее командор. - Пожалуйста, присоединяйтесь к  нам,  прошу,
разгадайте для нас эту загадку. Вы знаете все картины в этой  комнате  так
же хорошо, как и я. Где же и когда мы приобрели вот эту новую? Видите?
   Мириам чуть не сказала, что это очередное творение  Гени,  но  тут  она
увидела картину. Нет, Геня тут явно  ни  при  чем.  Да,  на  стене  висела
картина, пейзаж, но пейзаж земной: широкая долина,  зеленые  и  золотистые
поля, цветущие фруктовые сады, широкий горный склон вдалеке, башня,  а  на
переднем плане - вероятно, замок или здание средневековой  усадьбы  и  над
всем этим - чистое, нежное, солнечное  небо.  Восхитительный,  наполненный
солнцем рисунок, торжество весны, восхваление земных красот.
   - Как красиво... - Голос Мириам дрогнул. - Это ты повесил, Аврам?
   - Я? Я умею фотографировать, но не умею рисовать. Посмотри, это  же  не
репродукция. Это работа темперой или маслом, видишь?
   - Кто-то привез ее из Дома. И хранил в багаже, - предположил Рейне.
   - Двадцать пять лет? - удивился командор. - Зачем? И кто? Мы все знаем,
что у кого есть!
   - Нет. Думаю, нет, - смущенно запинаясь, произнесла Мириам. - Наверное,
это дело рук Гени. Я попросила его повесить сюда один из рисунков.  Но  не
этот. Как ему удалось нарисовать такую красоту?
   - Скопировал с фотографии, - предположил Аврам.
   - Нет, нет, нет и нет, невозможно, - оскорбленно сказал старый Марка. -
Перед нами картина, а не копия! Произведение искусства. И  то,  что  здесь
изображено, кто-то увидел, увидел глазами и сердцем!
   Глазами и сердцем.
   Мириам посмотрела и _увидела_. Увидела то, что скрывал от глаз свет НСЦ
641, то, что открыл для нее искусственный дневной свет Земли. Она  увидела
то, что видел Геня: красоту мира.
   - Я думаю, что это Центральная Франция, Овернь, - задумчиво  проговорил
Рейне.
   - О нет, это место рядом с  озером  Комо,  -  возразил  командор,  -  я
уверен.
   - А по-моему, это похоже на Кавказ, где я вырос, - сказал Аврам, и  все
присутствующие повернулись к Мириам.
   - Это здесь... - Мириам издала какой-то странный звук - не то вздох, не
то смешок, не то всхлип. - Здесь, на Арарате... Гора. Это поля, наши поля,
наши деревья. А вот эта башня - угол школы. Видите. Это здесь.  На  Зионе.
Так все это видит Геня. Глазами и сердцем.
   - Но посмотри: деревья-то - зеленые. Посмотри  на  цвета,  Мириам.  Это
Земля!
   - Да, это Земля. Земля Гени!
   - Но он не может...
   - Откуда нам знать? Мы ведь понятия не имеем, что видят дети Зиона.  Мы
можем видеть картину при освещении, лишь похожем на свет  Земли.  Вынесите
ее наружу, и вы увидите то, что и всегда: жуткие цвета, уродливую планету,
на которой нет нам приюта. Но для Гени дом - здесь. Он - дома. Это у  нас,
- глядя на окружающие ее озабоченные,  усталые,  старческие  лица,  Мириам
смеялась и плакала одновременно, - _у нас_ нет "ключа". У нас с  нашими...
с нашими...  -  Она  запнулась  и  вся  подобралась,  собираясь  высказать
пришедшую в голову мысль, словно лошадь, готовящаяся  взять  барьер,  -  с
нашими метаболиками!
   Все с удивлением уставились на Мириам.
   - Принимая метаболики, мы можем выжить здесь, на Зионе, - лишь  выжить,
так? Но неужели вы не  понимаете,  что  Геня  живет  здесь?  Все  мы  были
прекрасно приспособлены к жизни на  Земле,  слишком  хорошо,  и  не  можем
приспособиться к чему-либо  другому.  Но  это  не  касается  Гени,  он  не
землянин:  аллергичный,  неприспособленный  -  видите,   система   немного
неправильная?  Система!  Но  существует  много  систем,  множество.   Геня
соответствует системе Зиона немного лучше, чем мы...
   Аврам и командор продолжали недоуменно пялиться на Мириам.
   - Ты говоришь, что аллергия Гени... - быстро проговорил  Рейне,  бросив
взволнованный взгляд на картину.
   - Не только Гени! Может, и всех наших  больных!  Двадцать  пять  лет  я
кормила их метами, а они аллергичны к земным  протеинам,  метаболики  лишь
засоряют их организмы, они - другая система! О, идиотка, идиотка! Господи!
Геня с Рахилью могут пожениться! Они должны пожениться, и  у  него  должны
быть дети. Только  вот  надо  ли  Рахили  принимать  метаболики  во  время
беременности? Как это повлияет на плод? Я отвечу на этот  вопрос,  я  могу
это сделать. Я должна позвонить Леониду. И Мойше, слава Богу...  Слушайте,
я должна поговорить с Геней  и  Рахилью,  немедленно.  Прошу  прощения!  -
Мириам стремительно вышла из комнаты, - невысокая, неприметная женщина.
   Марка, Аврам и Рейне посмотрели ей вслед, друг на друга и наконец снова
на картину Гени.
   Картина висела перед ними, яркая и радостная, наполненная светом.
   - Ничего не понимаю, - буркнул Аврам.
   - Системы... - задумчиво протянул Рейне.
   - Очень красивая картина, - сказал старый командор Флота изгнанников. -
Только, глядя на нее, я снова начинаю скучать по Земле.



    Урсула Ле Гуин.
    Две задержки на Северной линии

   -----------------------------------------------------------------------
   Ursula K.Le Guin. Two Delays on the Northern Line (1979).
   Пер. - А.Думеш. "Миры Урсулы Ле Гуин". "Полярис", 1997.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 30 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   1. ПО ПУТИ В ПАРАГВАНАНЗУ

   Этой весной река сильно разлилась, затопив  железнодорожную  насыпь  на
всем протяжении от Брайлавы до Краснея. Двухчасовая поездка растянулась на
полдня. Поезд переходил с одного пути на другой, подолгу  стоял,  медленно
передвигался от одной деревни до прилегающей к ней следующей, через  холмы
провинции Мользен под неутомимым проливным  дождем.  Из-за  дождя  сумерки
наступили  раньше  обычного,  но  сквозь  полумрак  виднелись  чертополох,
жестяные крыши, отдаленный сарай, одинокий тополь и  тропинки,  ведущие  к
вырисовывающейся  в  наступающей   темноте   ферме   безымянной   деревни,
находящейся где-то к западу от столицы. Внезапно,  через  пятьдесят  минут
ожидания  и   неизвестности,   сумрачный   пейзаж   за   окном   заслонило
стремительное движение чего-то темного.
   - Это товарный! Скоро поедем, -  сказал  моряк,  который  знал  все  на
свете.
   Семья из Месовала возликовала. Когда тропинки, чертополох, крыши, сарай
и  дерево  появились  снова,  поезд  действительно  начал   двигаться,   и
постепенно, равнодушно и медленно унылый пейзаж навсегда остался позади  в
дождливых сумерках. Семья из Месовала и моряк поздравили друг друга.
   - Теперь, когда мы снова тронулись, самое большее еще полчаса  -  и  мы
наконец приедем в Красной.
   Эдвард Орте снова открыл книгу. Прочитав страницу или  две,  он  поднял
голову. За окном почти совсем стемнело. Где-то вдалеке сверкнул  и  пропал
свет фар одинокой машины. В темноте окна,  под  зелеными  жалюзи  на  фоне
мерцающего дождя Эдвард увидел отражение своего лица.
   Он посмотрел на это отражение с уверенностью.  В  двадцать  лет  Эдвард
невзлюбил свою внешность.  В  сорок  -  смирился  и  принял  ее.  Глубокие
морщины, длинный нос, длинный подбородок  -  вот  каков  Эдвард  Орте;  он
смотрел на отражение как на равного,  без  восхищения  или  презрения.  Но
форма бровей напомнила Эдварду, как часто люди говорили ему: "Как ты похож
на нее", "У Эдварда  мамины  глаза".  Как  глупо  -  будто  эти  глаза  не
принадлежат ему, будто он не может претендовать на то,  чтобы  видеть  мир
самому. Тем не менее во вторые двадцать лет жизни он взял  от  этого  мира
все, что хотел.
   Несмотря на различные пересуды и неудачное  начало  этого  путешествия,
Эдвард знал, куда едет и  что  случится.  Брат  Николас  встретит  его  на
Северной станции, повезет на восток через омытый дождем город в  дом,  где
Эдвард родился. Мать  поприветствует  его,  сидя  в  постели  под  розовой
лампой. Если на  сей  раз  дело  обошлось  легким  приступом,  мать  будет
выглядеть довольно неплохо и  говорить  тихим  голосом;  если  же  приступ
оказался  достаточно  серьезным,  чтобы  напугать  ее,  она  поведет  себя
неестественно оживленно и весело. Все зададут друг другу вопросы и ответят
на них. Потом состоится ужин внизу, беседа с Николасом  и  его  молчаливой
женой, а потом Эдвард отправится спать, слушая дождь за окном  спальни,  в
которой спал первые двадцать лет своей жизни. Почти наверняка сестра Реция
убежит рано: вспомнит, что оставила в Соларии трех маленьких  детей,  и  в
панике спешно отправится домой, так  же  неожиданно,  как  уехала  оттуда.
Николас никогда не присылал Эдварду телеграмм, а просто звонил по телефону
и зачитывал докторский отчет об очередном приступе. Зато Реция преуспела в
наведении паники. Она избегала ухаживания за больной матерью и лишь  время
от  времени  высылала  Эдварду   телеграммы   "ПРИЕЗЖАЙ   НЕМЕДЛЕННО",   о
драматическом смысле которых оставалось только догадываться. Матери вполне
хватало визитов Николаса дважды в неделю, и  она  не  имела  ни  малейшего
желания видеть Эдварда или Рецию. Незваные гости могли разрушить привычный
распорядок дня и заставляли мать тратить накопленную энергию  на  показной
интерес в делах детей, которые на самом деле уже давно не интересовали ее.
Но  Реция  настолько  нуждалась  в  соблюдении  общепринятых  традиции   и
приличий, что регулярно для достиже