мог бы оказаться Жаном-Полем Сартром.
   -  Я?  -  возмутился  Безымянный.  И  взбешенный   столь   тошнотворным
предположением, резко  вскочил  на  ноги.  -  Я,  разумеется,  никакой  не
Жан-Поль Сартр! Я - это я. - И тут же обнаружил, что так оно и  есть;  его
звали Льюис Д.Чарльз, и он знал, что человек с этим именем - он  сам.  Что
это его собственное имя. Что стоит он на земле, и вокруг него лес, деревья
со своими корнями и ветвями.
   Но тот, кто был рядом, исчез.
   Льюис Д.Чарльз посмотрел в рыжие глаза запада,  потом  в  черные  глаза
востока. И крикнул что было сил:
   - Вернись! Пожалуйста, вернись!
   И, пошатываясь, побрел к  лесу.  Он  отыскал  неправильное  имя.  Резко
повернувшись и совершенно утратив  инстинкт  самосохранения,  он  бросился
прямо в лесную чащу, не разбирая тропинок. Он как бы заставил себя  самого
сойти с намеченного пути, чтобы, если получится, отыскать  того  человека,
от которого только что отвернулся.
   Оказавшись среди деревьев, он тут  же  снова  позабыл  обретенное  имя.
Забыл, что, собственно, ищет здесь. Интересно, что же это он потерял?  Все
глубже и глубже уходил он в мир теней и густой листвы,  на  восток,  в  те
ночные леса, где жгучим страхом горели безымянные тигры  [Имеется  в  виду
знаменитое стихотворение Уильяма Блейка "Тигр": Тигр, тигр, жгучий  страх,
Ты  горишь  в  ночных  лесах...  (пер.  К.Бальмонта).  Тигр,   по   мнению
многочисленных   исследователей,   символизирует   ярость   разрушения   и
очистительную энергию, необходимую, чтобы сокрушить заблуждения и зло мира
и проложить путь к  свету  через  темные  заросли  людских  самообманов  и
жестокостей, составляющих сущность современного бытия: Ночные леса, чащоба
у Данте и Мильтона олицетворяют земное бытие].



    Урсула Ле Гуин.
    Неделя за городом

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - И.Тогоева. "Миры Урсулы Ле Гуин". "Полярис", 1997.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 30 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   В Кливленде, штат Огайо, было солнечное утро 1962 года, а в Красное шел
дождь, и улицы, зажатые между серыми стенами домов, были полны народа.
   - Черт, прямо за воротник льет, - пожаловался Казимир, но его  приятель
в соседней кабинке  уличного  ватерклозета  не  расслышал  -  был  увлечен
собственным монологом:
   - Историческая  необходимость  -  это  солецизм  чистейшей  воды!  Ведь
история не что иное, как то, чему  необходимо  было  случиться.  Однако  и
расширять  значение  этого  понятия  тоже  нельзя.  Кто  его  знает,  что,
собственно, случится дальше...
   Оба  вышли  на  улицу;  Казимир,  на  ходу  застегивая  брюки,  заметил
мальчика, который не сводил глаз с огромного, метра два с половиной длиной
черного футляра, похожего на гроб и прислоненного к стене ватерклозета.
   - Что это? - спросил мальчик, и Казимир пояснил:
   - Здесь тело моей двоюродной прабабушки. - Он подхватил "гроб" и  вслед
за Стефаном Фабром скрылся в пелене дождя.
   - Фарс! Детерминизм - это фарс. Все что угодно, лишь бы  не  испытывать
благоговейного страха. Нет, вы покажите мне истоки, семя  всего  этого?  -
Стефан остановился и ткнул пальцем в грудь Казимиру. -  Хорошо,  я  покажу
его вам: это яблочное зернышко. Но могу  ли  я  утверждать,  что  из  него
вырастет яблоня? Нет! Мы полагаем,  что  существует  Закон,  поскольку  не
существует  свободы.  Однако  никакого  Закона  тоже  не   существует.   А
существуют развитие и гибель, радость и ужас, и существует  бездна  -  все
остальное выдумываем мы. Так, сейчас мы опоздаем на поезд.
   Они принялись яростно проталкиваться сквозь толпу на  улице  Тийпонтий.
Дождь полил вовсю. Стефан Фабр решительно продвигался  вперед,  размахивая
своим портфелем; губы строго сжаты, бледное лицо мокро от дождя.
   - Господи, и почему ты не взял с собой вместо этого гроба  какое-нибудь
пикколо? Дай-ка я понесу, - и он отобрал у Казимира футляр,  когда  тот  в
очередной раз столкнулся со спешившим на автобус чиновником.
   - Наука, влачащая бремя  Искусства,  -  провозгласил  Казимир.  -  Что,
тяжело? - Однако его друг, нахмурившись, волок футляр дальше, хотя, к тому
времени как они добрались до Западного вокзала, здорово задыхался.
   По платформе, окутанной клубами паровозного дыма и пеленой  дождя,  они
уже бежали вместе с другими  пассажирами,  прислушиваясь  к  пронзительным
свисткам и гремевшему из динамиков голосу, что-то  назойливо  повторявшему
на санскрите. Совершенно без сил они ввалились в первый же вагон,  но  все
купе оказались на удивление пусты. Видимо, вот-вот отправиться должен  был
совсем другой поезд - битком набитая пригородная электричка. Минут  десять
они сидели совершенно неподвижно.
   - Что, кроме нас больше пассажиров нет? - мрачно спросил  Стефан  Фабр,
подойдя к окну.
   Потом поезд один раз громко свистнул, и стены за окном  поплыли  назад.
Капли дождя  ударялись  о  стекла,  оставляя  на  них  косые  дорожки.  По
причудливо переплетающемуся множеству рельсов они взлетели на мост; отсюда
оба молодых человека могли заглянуть в окна чужих спален,  мимо  пролетали
кирпичные стены жилых домов с огромными надписями на них. Потом вдруг  все
исчезло, утонуло во тьме дождливого  вечера,  уплыло  куда-то  на  восток.
Теперь  видна  была  только  гряда  холмов,  казавшихся  черными  на  фоне
бесцветного, начинающего очищаться от туч неба.
   - Ну вот мы и за городом, - сказал Стефан Фабр.
   Он вытащил из портфеля, из-под стопки носков и маек журнал по биохимии,
надел очки  в  темной  оправе  и  погрузился  в  чтение.  Казимир  откинул
прилипшие ко лбу мокрые волосы, прочитал надпись на оконном стекле  -  "Не
высовывайтесь!" - осмотрел трясущиеся  на  ходу  стены  купе,  полюбовался
дорожками, которые оставляли на стекле дождевые капли, потом задремал и  в
ужасе проснулся: ему приснилось, что  вокруг  него  рушатся  стены.  Поезд
только что отошел  от  Окаца.  Стефан  сидел,  глядя  в  окошко,  бледный,
черноволосый, своей отрешенностью  подтверждая  реальность  привидевшегося
Казимиру кошмара.
   - Ничего не разглядеть, - сообщил Стефан.  -  Ночь  кругом.  Только  за
городом еще и осталась настоящая темная ночь. - Он смотрел куда-то  вдаль,
всматривался сквозь собственное отражение в стекле в ночь, наполнившую его
глаза благословенной тьмой.
   - Итак, мы с тобой едем на поезде, идущем в Айзнар, - сказал Казимир, -
но мы не можем быть уверены, что он идет именно туда. С тем же успехом  он
может идти и в Пекин. Он может также сойти с рельсов,  и  тогда  всем  нам
конец. А если мы все-таки приедем в Айзнар? Что такое Айзнар? Просто слово
и ничего больше. Господи, какой  мрак!  -  Казимир  снова  вдруг  вспомнил
рушащиеся стены из своего кошмара.
   - Напротив, твои рассуждения должны вселять бодрость, - откликнулся его
друг, - ибо нужен немалый труд, чтобы наш мир не рассыпался, особенно если
смотришь на него под таким углом. И  труд  этот  безусловно  имеет  смысл.
Строить города, поддерживать кров дома своего верностью... Нет, не  верой.
Верностью. - Стефан снова уставился во тьму за окном сквозь отражавшиеся в
стекле собственные глаза. Казимир протянул ему половину шоколадки, похожей
на глину. Они подъезжали к Айзнару.
   Дождь поливал усыпанные золотистыми листьями  сикомор  тротуары;  улицы
были освещены плохо;  автобус,  идущий  до  Вермейра  и  Превне,  поджидал
пассажиров под промокшими насквозь деревьями. Футляр  устроили  на  заднем
сиденье. В проходе цыпленок со шнурком на шее скреб пол в  поисках  зерен,
другой конец шнурка держала в руке  какая-то  женщина  с  копной  курчавых
волос;  пьяненький  рабочий  с  фермы  громко  разговаривал  с   водителем
автобуса.  Автобус,  постанывая,  выезжал  из  Айзнара  на  южную  дорогу,
погружаясь в деревенскую ночь, ту самую  благословенную  ночь  и  темноту,
которой уже не бывает в городе.
   - ...А я и говорю ему: ты ведь не знаешь, что завтра случится...
   - Послушай, - сказал Казимир Стефану, - если Вселенная  бесконечна,  то
значит ли это, что все, способное в принципе в ней случиться,  уже  где-то
случается - не здесь, не с нами, в другом временном измерении?
   - ...А он мне: в субботу, говорит, в субботу...
   - Не знаю. Наверное. Неизвестно ведь, что  именно  в  ней  возможно.  И
слава Богу. Если б мы это знали, я бы, пожалуй, застрелился, а ты?
   - ...возвращаюсь в субботу, а я ему: в  субботу,  значит,  черт  бы  ее
побрал...
   В Вермейре развалины главной башни замка были  мокры  от  дождя;  здесь
пьяный сошел, и в автобусе наконец  стало  тихо.  Стефан  Фабр  помрачнел,
нахохлился, сообщил, что у него болит горло, и погрузился в некрепкий  сон
смертельно  уставшего  человека.  Голова  у  него  раскачивалась  в   такт
бесконечным ухабам на неровной, бегущей по предгорьям  дороги,  а  автобус
все стремился на запад, пробивая фарами туннель света в кромешной черноте.
Вдруг над дорогой склонилось какое-то  огромное  дерево,  точно  предлагая
автобусу убежище. Это был старый дуб, и автобус остановился под ним. Двери
открылись, в салон ворвался свежий воздух, замелькали  огоньки  фонариков,
форменные ботинки, фуражки.  Откидывая  со  лба  светлые  волосы.  Казимир
пробормотал:
   - Ну вот, вечно одно и то же. Понимаешь, здесь всего километров  восемь
до границы. - Молодые люди вытащили из нагрудных карманов документы.
   - Так. Фабр  Стефан,  город  Красной,  улица  Томе,  136.  Студент,  МР
64100282А. Аугескар Казимир, город Красной, улица Сорден, 4.  Студент,  МР
80104944А. Куда направляетесь?
   - В Превне.
   - Оба? По служебным делам?
   - В отпуск. Хотим недельку в деревне пожить.
   - А это что такое?
   - Футляр для виолончели.
   - А что в нем?
   - Виолончель.
   Футляр поставили на пол, открыли, снова закрыли, вытащили из автобуса и
положили на землю. Потом снова открыли, и в свете электрических  фонариков
возникла виолончель, огромная и одновременно хрупкая -  волшебный  предмет
среди грязи, армейских ботинок, армейских ремней с металлическими пряжками
и фуражек.
   - Ее нельзя на мокрую землю  ставить!  -  возмутился  Казимир.  Стефан,
сидевший напротив, незаметно толкнул его.
   Таможенники ощупывали виолончель, трясли ее что было сил.
   - Послушай, Кази, может она открывается?
   - Нет, она целая, ее открыть невозможно.
   Один  из  этих  людей,  толстяк,  похлопал  инструмент  по   блестящему
деревянному боку и отпустил  какую-то  шутку  в  адрес  собственной  жены.
Стефан засмеялся, но тут кто-то еще грубо схватил  виолончель,  заскрипели
колки, и  в  шуме  дождя  и  ворчании  работающего  на  холостых  оборотах
автобусного двигателя возник странный, резкий,  быстро  умолкнувший  звук:
лопнула струна. Стефан схватил  Казимира  за  руку.  Когда  автобус  снова
тронулся в путь и они снова  оказались  рядом  в  теплой  душной  темноте,
Казимир сказал:
   - Извини, Стефан. Спасибо тебе.
   - Ты сможешь ее исправить?
   - Да, просто колок сломался. Я поставлю другой.
   - Господи, как горло дерет. - Стефан  потер  виски  и  прикрыл  ладонью
глаза. - Похоже, я действительно простудился. Черт бы побрал этот дождь!
   - Мы уже к Превне подъезжаем.
   В Превне единственная улица,  освещенная  двумя  фонарями,  терялась  в
тумане моросящего дождя. За крышами домов что-то темнело - то ли  верхушки
деревьев, то ли холмы. Стефана и Казимира  никто  не  встретил,  поскольку
Казимир забыл указать в письме, какого числа  к  вечеру  они  приедут.  Он
позвонил по единственному здесь телефону-автомату и  вернулся  к  Стефану,
который ожидал его вместе с виолончелью в футляре, сидя за столиком в кафе
в здании местной почты.
   - Дело в том, что отец уехал на вызов. Так что или  пошли  пешком,  или
придется подождать здесь. Ты уж извини, пожалуйста. -  Продолговатое  лицо
Казимира было расстроенным и виноватым. - Здесь всего километра три.
   Решили пойти пешком. Они молча шагали по  грязной  дороге  среди  полей
сквозь дождь и тьму. В воздухе пахло  сырой  землей.  Казимир  начал  было
насвистывать, но  капли  дождя  попадали  в  рот,  и  вскоре  он  перестал
свистеть. Темнота была такой непроницаемой,  что  идти  приходилось  очень
медленно, не зная, куда попадет при следующем шаге нога. Стефан не мог  бы
сказать даже, насколько ровной была дорога.  Стояла  тишь,  лишь  в  полях
вокруг слышался бесконечный шепот дождевых капель. Начался подъем. Впереди
темнела вершина холма, в темноте казавшаяся лишь еще одним, более  плотным
сгустком тьмы. Стефан остановился и поднял воротник пальто; голова у  него
кружилась. Передохнув, он снова двинулся вперед  и  в  промозглой,  полной
шепота дождя тишине явственно  услышал  где-то  за  холмом  негромкий,  но
звонкий девичий  смех.  Потом  на  вершине  холма  вдруг  вспыхнули  огни,
мерцающие, манящие.
   - Что это? - спросил растерянно Стефан и остановился.  Чары  тьмы  были
разрушены. Прозвенел детский крик:
   - Вон они!
   Огни впереди затанцевали и стали спускаться к ним, они со  всех  сторон
были окружены огнями, зовущими голосами, из темноты в свете  электрических
фонариков появлялись чьи-то лица и руки и снова исчезали в ночи; вновь, но
на этот раз совсем рядом, прозвучал тот же очаровательный девичий смех.
   - Отец так и не вернулся, а вы все не появлялись, ну мы и решили  пойти
вас встречать.
   - А ты привез своего друга? Где же он?
   - Привет, Кази! - Светлая голова Казимира склонялась то к одному, то  к
другому.
   - А где же твоя скрипочка? Ты разве ее с собой не захватил?
   - Тут всю неделю льет и льет.
   - Виолончель мы оставили у господина Праспайеца на почте.
   - Давайте вместе сходим за ней, так приятно прогуляться!
   - Меня зовут Бендика, а вас? Стефан?
   Она засмеялась, когда они в темноте попытались пожать друг другу  руки,
потом подняла фонарь повыше и  оказалась  темноволосой  и  очень  высокой,
почти  такой  же  высокой,  как  брат;  ее  единственную  из  всех  Стефан
рассмотрел достаточно хорошо. А потом они все вместе пошли назад в Превне,
болтая, смеясь, мигая фонариками, свет которых  метался  по  дороге  и  по
сорной траве у  обочин;  порою  же  столб  света  взлетал  вверх,  пытаясь
пробиться сквозь ставший из-за дождя очень плотным воздух. Стефану удалось
увидеть их  всех  сразу  лишь  на  почте,  пока  Казимир  ходил  за  своей
виолончелью: двое мальчиков, мужчина, высокая девушка по имени Бендика, та
молоденькая блондинка, что особенно нежно расцеловала Казимира,  еще  одна
блондинка, помоложе, - он рассматривал их всего минуту, а потом они  снова
вышли на дорогу, и ему снова пришлось гадать, которая же из трех девушек -
а может, из четырех? - смеялась тогда  вдали  за  холмом.  Холодный  дождь
касался его разгоряченного лица. Рядом с ним, направив  свет  фонарика  на
дорогу, шел тот мужчина.
   - Меня зовут Йоахим Брет, - сообщил он.
   - А, вы энзимами занимаетесь! - голос у Стефана звучал хрипло.
   - Да, а вы чем?
   - Молекулярной генетикой.
   - Да не может быть! Замечательно! Вы, наверное,  с  Метором  работаете?
Заглянете ко мне потом, хорошо? Вы американские журналы регулярно читаете?
- И, словно поднимаясь виток за витком по  спирали,  они  проговорили  так
половину пути. Брет был словоохотлив, Стефан лаконичен  -  он  по-прежнему
чувствовал головокружение и  все  время  прислушивался  к  смеху  девушек,
которые, к сожалению, смеялись одновременно, так  что  проверить  себя  он
никак не мог. Потом вдруг все смолкли, слышны  были  лишь  звонкие  голоса
мальчишек, бежавших далеко впереди.
   - А вон и дом наш, -  сказала  рядом  со  Стефаном  высокая  Бендика  и
указала куда-то в сторону неведомого желтого сияния.
   - Ты еще тут, Стефан? - окликнул его из темноты Казимир.
   Он что-то проворчал в ответ; его раздражал их глупый добродушный  смех,
бесконечное веселье, суета, крики, переполненный энтузиазмом Брет,  сияние
желтых окон впереди, для всех них означавших дом. Только не  для  него.  В
прихожей они сняли с себя мокрые пальто и куртки и куда-то разбежались, но
потом собрались снова и их стало еще больше, когда все стали рассаживаться
вокруг стола в темноватой комнате с высокими потолками, наполняя ее  шумом
и светом принесенных с собой ламп. На  столе  уже  дымился  кофе  и  стоял
пирог, испеченный матерью Казимира. Она поспешно, хотя и спокойно  сновала
туда-сюда. Голова ее была украшена короной кос, еще довольно темных, но  с
сильной проседью. Фигурой она напоминала виолончель Казимира. У  нее  было
семеро детей, и она тут же присоединила к ним Стефана, не делая между  ним
и своими сыновьями никаких  различий.  Детей  между  собой  она  различала
только по именам - Валерия,  Бендика,  Антоний,  Брюна,  Казимир,  Йоахим,
Поль. Шутки и смех не умолкали, невысокая  темноволосая  девушка  смеялась
прямо-таки до слез, Казимир уже не убирал со лба свои светлые волосы.  Тут
же двое одиннадцатилетних близнецов непрерывно ссорились  из-за  пустяков.
Потом худой улыбающийся Йоахим взял  гитару  и  заиграл,  склонив  голову,
точно любопытная ворона. Его правая рука, перебиравшая струны, то ли  была
искалечена, то ли это было врожденное уродство. Все запели,  не  пел  один
Стефан: он этих песен не знал и у него страшно болело горло.  Впрочем,  он
так или иначе петь бы  ни  за  что  не  стал  и  теперь  сидел,  враждебно
поглядывая  на  остальных.  Вошел  доктор  Аугескар.  Он  поздоровался   с
Казимиром за руку и сразу затмил его собой - высокий король и хрупкий,  не
похожий на него сын-наследник.
   - А где же твой друг? Простите, что не  смог  вас  встретить  -  срочно
вызвали. Пришлось подниматься в горы. Удалил аппендикс прямо на  обеденном
столе, точно гуся перед Рождеством  потрошил.  Ступай-ка  спать,  Антоний.
Бендика, принеси мне стакан. Тебе налить, Йоахим? А вам, Фабр? - Он разлил
красное вино и сел со всеми вместе за огромный  круглый  стол.  Они  снова
запели. Доктор Аугескар первым начинал песню и  вел  остальных.  Казалось,
что его одного вполне достаточно, чтобы заполнить всю комнату. Одна из его
светловолосых  дочек   пыталась   кокетничать   со   Стефаном,   маленькая
темноволосая  по-прежнему  корчилась  от  смеха,   Бендика   поддразнивала
Казимира, Брет исполнил любовную песню на шведском - было еще  не  поздно,
часов одиннадцать вечера. Стефан вдруг поймал на себе взгляд  серых  ясных
глаз доктора Аугескара, брошенный из-под его светлых бровей.
   - Вы простужены?
   - Да.
   - В таком случае вам лучше лечь в постель. Диана, где у нас Фабр  будет
спать?
   Казимир тут же с виноватым видом вскочил и  повел  Стефана  наверх,  по
коридору, где пахло сеном и дождем, мимо бесконечных комнат.
   - Когда у вас завтракают?
   - О, в любое время! - У  Казимира  всегда  были  очень  приблизительные
представления о времени. - Спокойной ночи, Стефан.
   Однако ночь выдалась беспокойная. Ему  стало  совсем  плохо,  всю  ночь
изуродованная рука Брета рвала одну длинную, свернувшуюся кольцами  струну
за другой, и они лопались со знакомым жалобным звуком, а он  приговаривал,
ухмыляясь: "Так-то ты за ними ухаживаешь - хуже всех". Утром Стефан встать
не смог. Залитые  солнцем  стены  почему-то  кренились  к  нему,  обступая
кровать, а небо вытягивалось в голубую ленту и проникало в  комнату  через
окна, а потом  надувалось,  точно  огромный  воздушный  шар.  Он  лежал  в
постели, запустив руки в свои черные жесткие  волосы,  и  стонал.  Волосы,
казалось, кололи голову, как булавки. Потом вошел тот  высокий  мужчина  с
золотисто-седой головой и очень уверенно объявил:
   - Мальчик мой, да вы совсем больны.
   Эти слова пролились ему на душу бальзамом. Да, болен, он болен, а стены
и небо в полном порядке.
   - Ничего себе температурка! - сказал доктор. Стефан в ответ улыбнулся и
чуть не расплакался, чувствуя  себя  важной  персоной,  о  которой  теперь
позаботится этот одинаково  добрый  ко  всем  пациента