ять
лет, она пошла к Поющим пескам и ночь напролет слушала там шепот ив. С тех
пор,  пройдя  обряд  подтверждения  кастовой  принадлежности,  она  носила
крапово-красную  с  голубым  рубашку  Кожевника  и  камзол   из   полотна,
сотканного на станке  из  ивового  дерева.  Спустя  некоторое  время  Чумо
создала шедевр кожевенного искусства и стала носить  на  шее  ожерелье  из
высушенного ивового  корня,  украшенного  резьбой  -  двойными  линиями  и
двойными кругами, означающими звание Мастера Кожевника. И сейчас, одетая в
соответствии с традициями касты, Чумо стояла  среди  ив,  растущих  вокруг
погребальной площади. Девушка ожидала похоронную процессию,  несущую  тело
ее  брата,  который  нарушил  закон  и  предал  свою  касту.  Она   стояла
выпрямившись, молча, пристально глядя в сторону расположившейся на  берегу
реки деревни и слушая барабан.
   Чумо не думала, ей не хотелось  думать.  Она  вспоминала  своего  брата
Кватева,  продирающегося  сквозь  заросли  тростника  у  реки,  маленького
мальчика  -  слишком  маленького,  чтобы  принадлежать  к  касте,  слишком
маленького, чтобы обладать  священными  знаниями,  -  веселого  маленького
мальчика, выскакивающего из высоких тростников с криком: "Я горный лев!"
   Серьезного маленького мальчика, который однажды,  наблюдая  за  быстрым
течением реки, спросил: "А вода когда-нибудь останавливается? Чумо, почему
она не может остановиться?"
   Пятилетнего мальчика, который, вернувшись из Поющих песков, бросился ей
навстречу. "Чумо! Я слышал, как  пел  песок!  Я  слышал!  Я  должен  стать
Скульптором, Чумо!" Лицо Кватева светилось радостью,  безумной,  настоящей
радостью.
   Она не сдвинулась с места. Не раскрыла брату объятий. И тот, помрачнев,
замедлил шаг и остановился. Чумо - всего лишь  его  единоутробная  сестра.
Теперь  он  обретет  истинных  кровных  родственников.  Чумо   и   Кватева
принадлежат к разным кастам. Больше никогда не коснутся они друг друга.
   Десять лет спустя Чумо вместе с остальными горожанами пришла посмотреть
на обряд подтверждения касты Кватева. Она  хотела  увидеть  скульптуру  из
песка,  которую  брат  построил  на  Великой   равнине,   где   Скульпторы
представляли свое искусство. Ни одно дуновение  ветра  еще  не  закруглило
острые края и не сгладило прекрасные изгибы классической  фигуры,  которую
Кватева выполнил с такой живостью и уверенностью, - Тела Амакумо.  Стоя  в
стороне, среди представителей священных каст, Чумо  увидела  восхищение  и
зависть, светящиеся в глазах истинных братьев  и  сестер  мальчика.  Затем
выступил один из Скульпторов  и  провозгласил,  что  подтверждающее  касту
произведение Кватева посвящается Амакумо. Когда голос  говорившего  затих,
из северной пустыни налетел порыв  ветра,  ветра  Амакумо,  изголодавшейся
владелицы сотворенной из песка фигуры  Матери  Амакумо,  поедающей  сейчас
собственное  тело,  саму  себя.  За  считанные  мгновения  ветер  разрушил
скульптуру, созданную Кватева.  Вскоре  она  превратилась  в  бесформенную
глыбу, и белый песок веером рассыпался по площади  подтверждений.  Красота
вернулась к Матери. Скульптура была разрушена очень быстро  и  практически
полностью, и в этом усматривалась большая честь для ее создателя.
   Похоронная процессия приближалась. Чумо  показалось,  что  до  нее  уже
доносится бой барабана, тихий, не громче, чем сердцебиение.
   Ее собственное подтверждающее  касту  творение  было  традиционным  для
женщины Кожевницы - кожа для барабана. Не для похоронного барабана, а  для
танцевального - громкая, яркая, с красным узором и кисточками.
   "Кожа для барабана, символ непорочности!" -  издевались  над  творением
Чумо истинные братья и так и сыпали неприятными,  надоедливыми  шуточками.
Но они  не  могли  заставить  девушку  покраснеть.  Кожевники  никогда  не
краснеют. Они вне стыда. Изготовленный  Чумо  превосходный  барабан,  едва
увидев, забрал с площади подтверждений старый Музыкант и играл на нем  так
часто,  что  яркая  краска  очень  скоро  стерлась,  а  красные   кисточки
потерялись, но кожа на барабане сохранялась всю зиму, до церемонии  Роппи,
и наконец лопнула во время ночных подлунных танцев,  когда  Чумо  и  Карва
впервые  соединили  свои  ритуальные  браслеты.  Всю  зиму,  слыша   голос
барабана, громкий и ясный, разносящийся по всей танцевальной площади, Чумо
испытывала гордость. Она гордилась, когда  кожа  на  барабане  лопнула,  и
преподнесла себя Матери; но все это было ничто по сравнению  с  гордостью,
которая переполняла девушку при виде скульптур Кватева. Потому  что  любая
хорошо сделанная работа или исполненная силы и могущества вещь принадлежит
Матери. Если Мать  возжелает  прекрасное  творение,  то  не  станет  ждать
пожертвований и подношений, а просто возьмет то, что ей нравится.  Поэтому
ребенок, который умирает маленьким, называется Ребенком Матери. И  красота
- самое святое из всего, что есть на свете, - принадлежит Матери. А потому
все, что делается по подобию Матери, - делается из песка.
   Сохранить свою работу, попытаться сберечь ее для себя, забрать у Матери
ее тело... Кватева! Как ты мог, как мог ты, брат? Но Чумо, подавив в  себе
этот рвущийся наружу крик негодования и горя,  молча  стояла  среди  ив  -
деревьев, священных для ее касты, - и смотрела, как  похоронная  процессия
движется между полями льна. Тень позора ложится на Кватева, а не  на  нее.
Что такое стыд для Кожевника? Чумо чувствовала  гордость,  лишь  гордость.
Потому что сейчас именно ее произведение поднял к  губам  Музыкант  Дасти,
идущий впереди процессии, провожающей новый дух к могиле его тела.
   Она, Чумо, сделала этот инструмент,  керастион  -  флейту,  на  которой
играют  только  на  похоронах.  Керастион   сделан   из   кожи,   дубленой
человеческой кожи, кожи утробной, или предыдущей, матери умершего.
   Когда два года назад умерла Векури, утробная мать Чумо и Кватева,  Чумо
как Кожевница заявила о своей привилегии. На похоронах Векури Дасти  играл
на старом, очень старом керастионе, который  передавался  из  поколения  в
поколение еще от  прапрабабушки,  и,  закончив  играть.  Музыкант  положил
керастион в открытую могилу на циновку,  в  которую  было  завернуто  тело
Векури. За день до этого Чумо сняла кожу с левой  руки  покойной,  напевая
песню о могуществе касты Кожевников, песню,  в  которой  просила  покойную
мать вложить в изготавливаемый инструмент свой голос, свою  мелодию.  Чумо
обработала кусок сыромятной  кожи,  натерла  его  специальными  секретными
снадобьями,  а  затем  обернула  вокруг  глиняного  цилиндра.  Чтобы  кожа
затвердела, девушка смазывала ее маслом, совершенствуя форму до  тех  пор,
пока глина не превратилась в порошок и не  высыпалась  из  трубы,  которую
Чумо  почистила,  натерла,  промаслила   и   разукрасила.   Только   самые
могущественные,  действительно   не   ведающие   стыда   Кожевники   могли
воспользоваться  подобной  привилегией  -  изготовить  керастион  из  кожи
собственной матери. И Чумо сделала это без тени страха  или  сомнения.  Во
время работы она много раз представляла Музыканта, который идет  во  главе
процессии и играет на флейте, провожая ее, Чумо, дух  к  могиле.  Ей  было
интересно, кто из Музыкантов сыграет на керастионе и  кто  проводит  ее  в
последний путь, примет участие в похоронной процессии. И  никогда  девушка
не думала, что керастион будет играть для  Кватева  прежде,  чем  для  нее
самой. Как могла она подумать, что брат, такой молодой, умрет первым.
   Кватева покончил с собой, не ведая  стыда.  Вскрыл  вены  на  запястьях
одним из инструментов, который сделал для резки камней.
   Смерть его как таковая не являлась позорной, потому что  у  Кватева  не
оставалось иного выхода, кроме смерти. И не хватило  бы  никакого  штрафа,
омовения или очищения, чтобы искупить то, что он сделал.
   Пастухи нашли  пещеру,  в  которой  Кватева  хранил  камни  -  огромные
мраморные плиты, отколотые  от  стен  пещеры.  Из  этого  мрамора  мальчик
вырезал копии собственных песочных священных скульптур, изготовленных им к
Солнцестоянию и Харибе, - скульптуры из  камня,  отвратительные,  прочные,
оскверняющие тело Матери.
   Люди из касты Скульпторов разрушили молотками этих каменных  чудовищных
монстров, превратили в пыль и песок, которые сбросили в реку. Чумо думала,
что Кватева одумается и примет участие  в  уничтожении  оскверняющих  Мать
скульптур. А он пошел ночью в пещеру, острым ножом вскрыл вены и  выпустил
свою молодую кровь. Почему она не может остановиться, Чумо?
   Музыкант уже  поравнялся  с  Чумо,  стоящей  среди  ив  у  погребальной
площади. Дасти, старый и искусный  Музыкант,  шел,  пританцовывая,  словно
парил над землей, в сопровождении тихого,  как  сердцебиение,  барабанного
боя. Провожая дух и тело, которое несли на  носилках  четверо  внекастовых
мужчин, Дасти  играл  на  керастионе.  Его  губы  едва  касались  кожаного
мундштука, пальцы легко двигались, но инструмент не издавал ни  звука.  На
флейте-керастионе не было клапанов, и оба  ее  конца  закрывали  бронзовые
диски.  Человеческим  ушам  не  дано  слышать   звуки,   издаваемые   этим
инструментом. До Чумо доносился  лишь  бой  барабана  и  шелест  северного
ветра, перебирающего листья ивы. И только Кватева, лежащий на  носилках  в
сплетенном из травы саване, слышал, какую мелодию играл для него Музыкант.
И только Кватева знал, что это за песня - песня позора, горя или радости.



    Урсула Ле Гуин.
    Сон Ньютона

   -----------------------------------------------------------------------
   Ursula К.Le Guin. Newton's Sleep (1991).
   Пер. - В.Серебряков. "Миры Урсулы Ле Гуин". "Полярис", 1997.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 30 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Когда правительство Атлантического союза, спонсировавшее ОСПУЗ в рамках
очень секретной программы, пало в результате Високосного путча,  Мэстон  и
его люди уже были готовы. В один день все накопления,  документы  и  члены
Общества были переброшены в США. Немного оправившись, они подали  прошение
правительству  Республики  Калифорния  на  поселение,  заявившись  группой
сектантов-хилиастов, и им выделили для проживания обезлюдевшие отравленные
болота долины  Сан-Хоакин.  Построенный  ими  город-купол  был  прототипом
самого Особого Спутника Земли, и жизнь в нем была приятна  настолько,  что
кое-кто из колонистов начал поговаривать, будто вовсе незачем тратить  зря
столько сил и энергии - почему бы, дескать, тут и не остаться?  Но  разрыв
калифорнийско-мексиканского мирного договора, первая волна вторжения с юга
и новая вспышка грибковой чумы показали лишний раз, что  Земля  более  для
жизни  непригодна.  В  течение  четырех  лет  четырежды  в   год   сновали
туда-обратно челноки со строительными  командами.  Через  семь  лет  после
переезда в Калифорнию последний челнок, десять раз просновав между  Землей
и золотым пузырьком в точке либрации,  доставил  колонистов  на  ОСПУЗ,  в
безопасность. А пять недель спустя  мониторы  ОСПУЗа  показали,  как  орды
Рамиреса захлестнули Бейкерсфилд, разрушив  взлетную  площадку,  разграбив
все, что осталось в комплексе, и подпалив купол.
   - Мы были на волосок от гибели, - заметил Ноах, обращаясь к своему отцу
Изе.
   Ноаху было одиннадцать, читал он много и каждое  вновь  открытое  клише
смаковал с упоительной серьезностью.
   - Вот чего я не понимаю, - пожаловалась пятнадцатилетняя Эстер,  -  так
это почему все остальные за нами не последовали.
   Она приподняла очки и, прищурившись, вгляделась в  экран.  Коррективная
хирургия мало чем могла  помочь  ей,  а  учитывая  жестокие  аллергические
реакции и проблемы с иммунитетом, вопрос о пересадке глаз не стоял  -  она
даже контактные линзы носить не могла. Обходилась  очками,  как  в  гетто.
Врачи уверяли Изю, что пара лет в свободной от  загрязнения  среде  ОСПУЗа
избавит ее от большинства проблем и тогда она  сможет  выбрать  себе  пару
новеньких глаз из заморозки. "Будешь тогда синеглазка моя!"  -  утешал  он
тринадцатилетнюю дочку, когда  третья  по  счету  операция  не  увенчалась
успехом. Главное, что дефект был приобретенным, а не наследственным. "Гены
у тебя чистенькие, - говорил ей Изя. - У  нас  с  Ноахом  рецессивный  ген
сколиоза, а  вот  у  тебя,  девочка  моя,  безупречные  спиральки.  Ною-то
придется искать себе подругу в группах В или G, а ты можешь  выбрать  кого
угодно во всей колонии - ты неограниченная. У нас таких только дюжина".
   - Значит, я смогу вести неприличный образ  жизни,  -  заключила  Эстер;
выражения ее лица не было видно под  повязками.  -  Да  здравствует  номер
тринадцать!
   Сейчас они с братом стояли у монитора - Изя позвал их, чтобы  показать,
какая судьба постигла купол Бейкерсфилд.  Некоторые  на  ОСПУЗе,  особенно
женщины и дети,  впадали  в  сентиментальность,  или,  как  они  говорили,
"ностальгию". Изя хотел  показать  детям,  чем  стала  Земля,  почему  они
покинули ее. Электронный мозг, запрограммированный на выбор интересных для
обитателей ОСПУЗа  тем,  завершил  репортаж  о  разграблении  Бейкерсфилда
показом карты  с  отмеченными  завоеваниями  Рамиреса  и  переключился  на
бассейн Амазонки, где работали  перуанские  метеорологи.  Экран  заполнили
дюны и голые ржавые  равнины;  за  кадром  нудел  голос  ЭМ,  переводящего
дикторский текст на английский.
   - Только гляньте, - сказала Эстер, поднимая очки.  -  Там  все  мертво.
Почему они все сюда не подались?
   - Деньги, - бросила ее мать.
   - Потому что большинство людей не хотят довериться  разуму,  -  ответил
Изя. - Деньги - средства - лишь вторичный фактор. Последние сто лет любой,
кто мог  взглянуть  на  мир  разумно,  видел,  что  происходит:  истощение
ресурсов, демографический взрыв, распад государственных систем.  Но  чтобы
действовать рационально, нужно поверить  в  разум.  А  большинство  скорее
поверит в удачу, в Господа Бога или  в  очередную  панацею.  Разум  суров.
Трудно планировать, ждать годами, принимать  решения,  экономить  снова  и
снова, хранить тайну, чтобы ее не украли или не  разрушили  жадностью  или
мягкотелостью. Многим ли под силу держаться выбранного пути, когда рушится
мир? Разум - вот компас, который привел нас сюда.
   - И никто другой не пытался?
   - О других мы не слышали ничего.
   - Были еще фои, - пискнул Ноах. - Я  читал  о  них.  Они  тысячи  людей
помещали в заморозку, живых и здоровых, потом строили эти дешевые  ракетки
и отправляли в полет: дескать, через тысячи лет они  прилетят  к  какой-то
звезде и проснутся. Они не знали даже, есть ли там планета.
   - Вот-вот, а их вождь, преподобный Кевин Фой, уже будет ждать их, чтобы
поприветствовать с прибытием на землю обетованную, - закончил за него Изя.
- Аллилуйя!.. Бедные придурки - так их в народе звали. Я тогда  был  твоим
ровесником, смотрел по телевизору, как они залезают в эти свои  ракеты.  У
половины или грибок, или БМВ-инфекция. Детей несут на руках,  поют  гимны.
Это не люди, доверившиеся разуму. Это люди, в отчаянии отбросившие его.
   В объемном экране над пустынями  Амазонии  набирала  силу  колоссальная
пыльная буря - тусклое, рыже-серо-бурое пятно. Цвета грязи.
   - Нам, похоже, повезло, - заметила Эстер.
   - Нет, - ответил ее отец. - Удача тут ни при чем.  И  мы  не  избранный
народ. Мы те, которые выбрали.
   Изя был мягким человеком. Но сейчас в голосе его слышался  тугой  звон.
Дети и жена удивленно глянули на него.
   - И мы принесли жертвы,  -  произнесла  Шошана.  Карие  глаза  ее  были
прозрачны.
   Изя кивнул.
   Она, вероятно, думала о его матери. Сара  Розе  могла  претендовать  на
одно из четырех мест, оставленных  для  женщин,  вышедших  из  детородного
возраста, но все еще полезных для колонии. Но когда Изя  сообщил  ей,  что
внес ее в списки, Сара взорвалась: "Жить в этой кошмарной  банке,  в  этом
летающем мячике? Без воздуха, в тесноте?"  Изя  пытался  рассказать  ей  о
пейзажах, но она отвергала  все  возражения.  "Исаак,  меня  клаустрофобия
одолевала в куполе Чикаго, а там миля в поперечнике! Забудь об этом.  Бери
Шошану, бери детей, а меня оставь  дышать  смогом,  ладно?  Езжай.  А  мне
пришлешь открытку с Марса". Не прошло и трех лет, как она умерла от БМВ-3.
Когда Изина сестра позвонила и сказала, что мать умирает, Изя  уже  прошел
санобработку. Покинуть купол Бейкерсфилд значило проходить все сначала,  а
кроме того, подвергнуться риску заражения  последней,  самой  смертоносной
формой быстро мутирующего вируса, который унес  тогда  уже  два  миллиарда
человеческих жизней - больше, чем отложенная радиационная болезнь, и почти
столько же, сколько голод. Изя не поехал. Потом пришло письмо  от  сестры:
"Мама умерла в ночь на среду, похороны в пятницу  в  десять".  Он  посылал
письма, факсы, "е-мэйлы", звонил, но не мог пробиться - а может, сестра не
захотела отвечать. Теперь боль почти  унялась.  Они  выбрали.  И  принесли
жертву.
   Перед Изей стояли его дети, прекрасные дети, ради  которых  приносилась
эта жертва, его надежда и будущее. А на Земле сейчас  приносили  в  жертву
детей. В жертву прошлому.
   - Мы выбрали. Мы принесли жертву. И мы были избавлены.  -  Слетевшее  с
губ слово изумило его.
   - Эй, - воскликнул  Ноах,  -  пошли,  Эся,  пятнадцать  часов,  мы  шоу
пропустим!
   Они сорвались с места - тощий  мальчишка  и  пухленькая  девочка  -  и,
выскочив в дверь, рванули по пейзажу.
   Семья Розе жила в Вермонте. Изе подошел бы любой  ландшафт,  но  Шошана
заявила, что Флорида и  Боулдер-Дам  выглядят  ненатурально,  а  городской
ландшафт свел бы ее с ума в два дня. Так что их  блок  выходил  на  пейзаж
Вермонта. Общая ячейка, куда направлялись дети, выглядела сельским  домом,
сияющим белой штукатуркой, а на мнимом горизонте  синели  уютные  лесистые
холмы. Свет солнца падал на квадрант Вермонт под самым удачным углом:  "Не
то позднее утро, не то начало дня, - говорила Шошана, - всегда есть  время
поработать". Это, конечно, не вполне соответствовало  реальности,  но,  по
мнению Изи, не слишком, а потому он не  протестовал.  Будучи  "совой",  он
нуждался  лишь  в  трех-четырех  часах  сна  и  радовался  уже  тому,  что
продолжительность ночи на  спутнике  всегда  постоянна  и  не  сокращается
летом.
   - Знаешь, что я тебе скажу... - произнес он, продолжая думать о детях и
внимательном взгляде Шошаны.
   - Что же? - переспросила та, глядя на головид, в глубине которого буря,
уродливая ползучая клякса, раскидывала по стратосфере свои щупальца.
   - Я не люблю мониторы. Не люблю смотреть вниз.
   Признание это не было легким. Но Шошана только улыбнулась и ответила:
   - Знаю.
   Этого было мало для Изи. Он хотел услышать больше и больше высказать.
   - Порой мне хочется выключить  их,  -  усмехнулся  он.  -  Не  всерьез,
конечно. Но... это связь, канат, пуповина. Ее я хотел бы  оборвать.  Чтобы
они начали заново. С чистого, белого листа. Наши дети, я хочу сказать.
   Шошана кивнула.
   - Может, так было бы лучше, - заметила она.
   - Их детям это так и так предстоит... Знаешь, сейчас в отделе  ДС  идет
интересный спор. -  По  профессии  Изя  был  инженером-физиком,  выбранным
Мэстоном на роль главного специалиста ОСПУЗа по искусственным  интеллектам
Шонвельдта. Сейчас приоритетной из восьми его должностей  была  работа  на
посту начальника группы дизайна  среды  для  второго  ОСПУЗа,  строящегося
сейчас в мастерских.
   - О чем?
   - Эл Левайтис предложил вообще избавиться от пейзажей. Произнес большую
речь.  Утверждает,  что  дело  в  честности.  Давайте,   дескать,   честно
пользоваться  тем  или  иным  сектором,  позволим  ему  найти  собственную
эстетику и не будем навязывать ему  иллюзорную.  Если  наш  мир  -  ОСПУЗ,
давайте примем его таким, какой он есть. Что будут значить для  следующего
поколения эти потуги воспроизвести земные ландшафты? И многие считают; что
он в чем-то прав.
   - Так и