ния этого задействовала  самые  крайние
методы. Когда кто-то получает  телеграмму  "ПРИЕЗЖАЙ  НЕМЕДЛЕННО"  и  дело
касается больной матери, он приезжает. Для определенных ходов  в  шахматах
есть лишь определенные реакции. Эдвард Орте, более  сдержанный  и  здравый
сторонник общепринятых приличий, подчинял свою  волю  правилам  без  слова
жалобы. Но все это напоминало ему игру в шахматы без доски, это катание по
рельсам взад и вперед: все та же бессмысленная поездка  три  раза  за  два
года - или за три года с  первого  приступа?  -  настолько  бессмысленная,
напрасная трата времени, что Эдвард даже не думал о том, едет ли поезд всю
ночь, как ехал весь день, передвигаясь по холмам с одной запасной ветки на
другую, не по основной колее,  и  не  приближаясь  к  цели;  Эдварду  было
абсолютно все равно.
   Когда он сошел с поезда и во влажной сумятице,  царящей  на  платформе,
отблесках фонарей и отголосках Северной станции обнаружил, что  никто  его
не встречает, то почувствовал себя разочарованным, обманутым. Хотя чувство
было неуместным. Николас просто не выдержал бы пять часов  ожидания,  даже
ради того, чтобы встретить брата. Эдвард сначала хотел позвонить  домой  и
сообщить, что прибыл, а затем сам удивился, почему  ему  пришла  в  голову
такая мысль. Все из-за дурацкого разочарования, что его никто не встретил.
Он вышел из вокзала, чтобы поймать такси. На  автобусной  остановке  возле
стоянки такси ждал автобус N_41; Эдвард без промедления сел  в  него.  Как
давно - наверное, десять лет назад... пятнадцать... нет, еще больше  -  он
ездил на автобусе через город по шумным улицам Краснея, темным и мерцающим
в сумерках мартовской ночи. Свет уличных  фонарей,  отражавшийся  в  реках
черного  асфальта,  напомнил  Эдварду  о  временах,  когда  студентом   он
возвращался с поздних занятий в университете. 41-й остановился  на  старой
остановке у подножия холма, и вошли двое студенток  -  бледные,  серьезные
девушки. Вода в Мользене, бегущем вдоль  каменной  набережной  под  старым
мостом, поднялась  очень  высоко;  все  пассажиры  вытягивали  шеи,  чтобы
увидеть реку, и кто-то сказал за спиной Эдварда:
   - Вода уже подбирается к складам за железнодорожным мостом.
   Автобус стонал, покачивался,  останавливался,  кренясь  на  пути  через
длинные прямые улицы Трасфьюва.  Орте  надо  было  выходить  на  последней
остановке. Автобус с единственным пассажиром в очередной  раз  со  вздохом
захлопнул двери и поехал дальше, оставляя за собой тишину еще  не  спящего
пригорода, провинциальную тишину. Дождь шел не переставая. На  углу  около
фонаря стояло молодое дерево,  вздрагивающее  под  ярким  светом,  который
пронзал его свежие зеленые листья. В путешествии не предвиделось более  ни
задержек, ни изменений. Последние полквартала до дома Орте прошел пешком.
   Он тихонько постучал, открыл незапертую дверь и  вошел.  По  непонятным
причинам  холл  был  ярко  освещен.  В  гостиной  звучал  чей-то  громкий,
незнакомый голос. Может, там какая-то вечеринка? Неужели вечеринка? Эдвард
снял пальто, чтобы повесить его на вешалку. В этот  момент  в  холл  вошел
мальчик, попятился от неожиданности, остановился и посмотрел на  вошедшего
ясными смелыми глазами.
   - Ты кто? - спросил Орте, и когда  мальчик  задал  такой  же  вопрос  и
получил ответ, сказал: - Меня тоже зовут Эдвард Орте.
   На мгновение у  Эдварда  закружилась  голова.  Он  очень  боялся  таких
внезапных головокружений, когда появлялось  ощущение,  будто  он  летит  в
разверзнувшуюся под ногами бездну.
   - Я твой дядя. - Эдвард стряхнул со шляпы капли дождя и повесил ее. - А
где твоя мама?
   - В комнате с роялем. С организаторами  похорон.  -  Мальчик  продолжал
глазеть  на  Эдварда,  изучая  его  так  спокойно,  словно   находился   в
собственном доме.
   "Если он не отойдет в сторону, я не смогу пройти в комнату мимо  него",
- подумал Орте.
   - О, Эдвард! - воскликнула Реция, входя в холл  и  видя  брата.  -  Ах,
бедный Эдвард! - И внезапно она разрыдалась.
   Реция потянула Эдварда за собой и подвела к Николасу, который  мягко  и
серьезно пожал брату руку и сказал ровным голосом:
   - Ты уже уехал. Мы не могли дозвониться до тебя. Очень быстро,  гораздо
быстрее, чем ожидалось, но совершенно безболезненно в конце...
   - Да, я понимаю, - ответил Орте, держа брата за  руку.  Под  ним  снова
словно разверзлась пропасть. - Поезд... - пробормотал он.
   - Почти ровно в два часа, - сказал Николас.
   - Мы весь день звонили на станцию, -  сказала  Реция.  -  Вся  железная
дорога выше Ариса  затоплена.  Бедный  Эдвард,  ты,  наверное,  совершенно
измучился! И не знал весь день, весь день! - Слезы текли по  ее  лицу  так
обильно и легко, как дождь за окнами поезда.
   Прежде чем пойти наверх и увидеть мать. Орте собирался задать  Николасу
несколько вопросов: был ли последний  приступ  на  самом  деле  серьезным?
принимает ли мать все те же лекарства? тяжелой ли ангиной она  переболела?
Эдвард все еще хотел задать эти вопросы, на которые пока так и не  получил
ответа. Николас же продолжал рассказывать ему о смерти матери, хотя Эдвард
и не спрашивал, как все случилось. От долгого путешествия в голове его все
еще царила какая-то неразбериха. Головокружение почти прекратилось, бездна
закрылась, и он отпустил руку Николаса. Реция вертелась рядом, улыбаясь  и
плача одновременно. Николас выглядел  напряженным  и  усталым,  глаза  его
казались огромными за стеклами толстых очков. "А как, интересно, - подумал
Эдвард, - выгляжу  я  сам?  Чувствую  ли  горе?"  Он  заглянул  в  себя  с
опасением, но не нашел ничего, кроме продолжающегося  неприятного  легкого
головокружения. Нет, горем  это  не  назовешь.  Не  должен  ли  он  хотеть
плакать?
   - Она наверху?
   Николас рассказал о новых правительственных правилах, которые,  по  его
мнению,  являются  наиболее  разумными  и  деликатными.  Тело  отвезли   в
крематорий  Восточного  района;   пришел   человек   с   бумагами,   чтобы
договориться о церемонии прощания и  церковной  службе,  и  когда  приехал
Эдвард, они как раз уже все согласовали. Все  вышли  из  холла,  прошли  в
гостиную, представили Эдварду работника похоронного  бюро.  Затем  Николас
пошел проводить этого человека. Это его голос слышал Орте, когда  вошел  в
дом. Громкий голос и яркие огни, как на вечеринке.
   - Я  встретил,  -  сказал  Эдвард  Орте  сестре,  немного  помедлив,  -
маленького Эдварда.  -  И  пожалел  о  сказанном,  потому  что  племянник,
названный в его честь,  не  мог  быть  этим  мальчиком,  который  выглядел
гораздо старше и который сказал, что  фамилия  его  Орте.  Или  нет?  Ведь
фамилия должна быть Перен: Реция после замужества взяла  эту  фамилию.  Но
кто же тогда этот мальчик?
   - Да, я хотела, чтобы дети тоже приехали, -  говорила  Реция.  -  Томас
подъедет завтра утром. Надеюсь,  дождь  прекратится  -  дороги,  наверное,
ужасные.
   Эдвард обратил внимание на ее ровные, цвета слоновой кости зубы. Ей уже
- о, невероятно! - тридцать восемь. Он бы не узнал ее, встретив на  улице.
Реция посмотрела на брата серо-голубыми глазами.
   - Ты устал, - сказала она  тоном,  который  обычно  раздражал  Эдварда.
Можно ли говорить людям, как они себя чувствуют?
   Но сейчас эти слова понравились ему. Он не ощущал усталости,  но,  если
выглядел устало или устал, сам того не замечая, наверное, у  него  все  же
было чувство, о котором он не знал, соответствующее чувство.
   - Иди поешь чего-нибудь, этот человек ушел. Ты, наверное,  умираешь  от
голода! Дети едят на кухне. О, Эдвард, все так странно! -  сказала  Реция,
проворно увлекая его за собой.
   На кухне было  тепло  и  полно  народу.  Повар-домоправительница  Вера,
которая работала очень давно, хотя появилась в доме после того  как  уехал
Эдвард, что-то приветственно пробормотала. Она  расстроена,  это  понятно:
сможет ли пожилая женщина с больными ногами найти новую  работу?  Конечно,
Николас и Реция позаботятся о  ней.  Все  дети  Реции  сидели  за  столом:
мальчик, которого  Эдвард  встретил  в  холле,  старшая  сестра  и  малыш,
которого все называли Рири, когда Эдвард видел его в последний  раз,  и  к
которому  теперь  все  обращались  по-взрослому:  Рауль.  Еще   на   кухне
находилась кузина мужа Реции, которая жила с ними,  -  невысокая,  угрюмая
девушка  лет  двадцати.  Жена  Николаса  Нина  вышла  из-за  стола,  чтобы
поприветствовать Эдварда  и  обнять  его.  Когда  она  заговорила,  Эдвард
вспомнил о том, о чем не думал с тех  пор,  как  получил  письмо  Николаса
около двух недель назад. Николас и  Нина  усыновили  ребенка  -  писал  ли
Николас, что это мальчик? Усыновление показалось Эдварду столь показным  и
ненужным поступком, что он еще раз внимательно перечитал письмо и подумал,
что дело это неприятное и весьма  смущающее,  но  сейчас  не  помнил,  что
именно написал  Николас.  И  как-то  неудобно  спрашивать  об  этом  Нину.
Старушка  Вера,  пытаясь  продемонстрировать  свою  нужность,   настойчиво
предлагала Эдварду чаи, и ему  пришлось  сесть  вместе  со  всеми  в  ярко
освещенной шумной кухне, немного поесть и выпить чая.
   Постепенно шум затих. Никто особо  с  Эдвардом  не  разговаривал;  Нина
смотрела на него своими печальными, темными глазами. Эдвард с  облегчением
начал понимать, что его обычно серьезное выражение лица и поведение  могут
быть приняты за хорошее владение собой и послужат щитом, за которым  можно
спрятать от самого себя отсутствие печали, спрятать нечто не  существующее
в пустой душе.
   В завершение всего Эдварда не пустили спать в его комнате.  Вообще  все
прошло не так, как он ожидал. Дом был переполнен. Оказалось, что с момента
усыновления Николас и Нина  отказались  от  квартиры  в  Старом  квартале,
переселились обратно в родительский дом и собирались жить там до тех  пор,
пока у них не появится шанс переехать  в  большую  квартиру.  Они  жили  в
старой комнате Эдварда, а их ребенок - в бывшей комнате Николаса, Реция  и
трое ее детей устроились в детской, кузина - на тахте в  гостиной,  и  для
Эдварда не  осталось  ничего,  кроме  кожаной  тахты,  стоящей  внизу,  на
застекленной веранде. Только комната матери пустовала.  Эдвард  так  и  не
зашел туда. Он не ходил наверх. Реция принесла вниз шерстяные пледы, потом
стеганое одеяло и наконец теплую пижаму Николаса.
   - Здесь ужасно, бедный Эдвард, ужасно. Если ты наденешь вот это, то  не
замерзнешь. Ах, как все странно! - Она заплела волосы  на  ночь  и  надела
розовый шерстяной халат.  Реция  выглядела  доброжелательной,  участливой,
по-матерински прекрасной; ее лицо светилось, словно  она  слушала  музыку.
"Вот оно, горе", - подумал Эдвард.
   - Все нормально, - сказал он.
   - Но у тебя всегда по ночам мерзли ноги. Ужасно, что пришлось  устроить
тебя здесь. Не знаю, что мы будем делать, когда приедет Томас. О,  Эдвард,
мне бы так хотелось, чтобы ты женился, - ненавижу, когда люди  одиноки!  Я
знаю, тебе все равно, но мне - нет. Занавески не закрываются, что ли?  Ах,
Господи Боже мой, я оборвала кайму. Что ж, здесь нечего  закрывать,  кроме
дождя. - В глазах Реции стояли слезы. Она обняла Эдварда, и  на  мгновение
его окутали ее тепло и сила. - Спокойной ночи!  -  сказала  она  и  вышла,
закрыв за собой  стеклянную  занавешенную  дверь.  Эдвард  услышал  голоса
сестры и кузины в другой комнате.
   Реция пошла наверх. В доме стало тихо. Эдвард поправил пледы,  стеганое
одеяло и лег на кушетку. Он читал  книгу,  за  которую  взялся  в  поезде:
долгосрочный   проект   относительно   целей   и   распределения    фондов
департамента, который в мае попадет в распоряжение их бюро. Дождь стучал в
окно над кушеткой. У Эдварда замерзли руки. Внезапно  в  соседней  комнате
погас свет, стеклянная занавешенная дверь потемнела, и свет  от  маленькой
настольной лампы показался очень тусклым. В соседней комнате спала кузина.
Дом был полон неизвестных Эдварду людей. Ему было странно лежать  на  этой
холодной кушетке, ночью, в дождь. Обычно на  ней  спали  только  летом,  в
жару. Поездка оказалась не такой, в какую он отправился. Приехать домой  -
вот оно, правильное направление, которое сейчас потеряло  всякий  смысл  и
окончилось в странном месте. Неужели беспорядок - это то, что все называют
горем? "Она умерла, - подумал Эдвард. -  Она  умерла,  а  я  лежу,  удобно
оперевшись на подлокотник кушетки, держу на согнутых под  одеялом  коленях
открытую книгу, смотрю на страницы сто сорок четыре, сто сорок пять и  жду
собственной реакции на случившееся. Я уехал из дома так давно!" Сто  сорок
четыре, сто сорок пять... Взгляд Эдварда вернулся к книге. Он  дочитал  до
конца главу. Часы показывали полтретьего ночи. Эдвард  выключил  лампу  на
бронзовой подставке и свернулся калачиком под одеялами, слушая, как  дождь
равномерно стучит в окно...
   - Я еду в Парагвай, - сказал Эдвард моряку,  расстроившись,  что  никто
его об этом не спрашивает. - В Парагвананзу, столицу страны.
   Через  долгое-долгое  время  Эдвард  встретил   моряка   около   путей,
затопленных  половодьем.  А  когда,  преодолев  ужасные  препятствия,   он
добрался до цели, до Парагвананзы, там оказалось все то же  самое,  что  и
здесь, дома.



   2. МЕТЕМПСИХОЗ

   Когда пришло письмо от адвоката, Эдвард Руссе сначала даже не задумался
о завещанном ему доме и лишь попытался выловить из потаенных глубин памяти
хоть какие-то обрывки воспоминаний о  внешности,  характере  или  хотя  бы
походке брата  маминого  отца  -  двоюродного  деда.  Старик  счел  нужным
оставить Эдварду дом в Брайлаве или сделал это по причине  малочисленности
наследников. Эдвард всю жизнь прожил  в  Красное;  когда  ему  исполнилось
девять или десять лет, он ездил вместе с  мамой  навестить  родственников,
живущих на севере, но из  всего  путешествия  теперь  мог  вспомнить  лишь
тривиальные вещи: курицу с выводком цыплят  на  заднем  дворе  у  корзины,
человека, который громко пел, стоя на углу улицы у подножия огромного (как
тогда показалось Эдварду)  темно-синего  холма.  И  от  дедушки,  которому
принадлежал дом, и  от  его  брата,  который  дом  унаследовал,  в  памяти
остались лишь громкие старческие голоса и ощущение неуютности,  царящее  в
темных комнатах. Глуховатый старик, какой-то чужой и совершенно не похожий
на Эдварда  и  его  родственников.  Висящие  на  печи  скрещенные  мечи  с
плетеными рукоятками и гравированными лезвиями  -  шашки.  Эдвард  никогда
раньше не видел шашки. Ему не разрешали играть с этими  красивыми  мечами.
Даже сам старик никогда не притрагивался к ним, никогда их  не  полировал.
Если бы Эдварду разрешили взять шашки, он бы начистил потемневшие  лезвия.
А сейчас  ему  было  стыдно  за  неблагодарность  своего  ума,  в  котором
сохранились лишь воспоминания о детской зависти - и ни единого мимолетного
впечатления о человеке, который подарил ему дом, - даже если на самом деле
Эдварду дом вовсе не нужен и он предпочел бы, чтобы старик не вспоминал  о
нем, неблагодарном  внучатом  племяннике,  который  совершенно  не  помнил
своего двоюродного деда.
   Что ему делать  с  этим  домом  в  Брайлаве?  Что  ответить  на  письмо
адвоката? Эдвард работал в бюро жилищного строительства, получал  скромную
зарплату,  никогда  не  связывался  ни  с  какими  адвокатами   и   вообще
остерегался их. Его  жена  придумала  бы,  как  ответить  на  письмо;  она
обладала чутьем на такие вещи и вдобавок  хорошими  манерами.  Представив,
что  написала  бы  Елена,  Эдвард  накропал  короткое,  вежливое  послание
адвокату, отправил его, а затем фактически  сразу  забыл  и  о  двоюродном
деде, и о  наследстве,  и  о  собственности  в  Брайлаве.  Он  был  сильно
загружен, поскольку  взял  на  себя  дополнительно  дело  реорганизации  и
упрощения ведения отчетов, в котором хорошо разбирался. Окружающие сказали
бы, что Эдвард стремится потерять себя в работе, но ему  всегда  нравилась
его работа, нравилась  до  сих  пор,  и  он  знал,  что  не  может  в  ней
потеряться. Напротив, он постоянно находил себя в  работе,  в  выполненных
заданиях, видел себя в коллегах. На каждом углу улицы, ведущей к бюро,  он
встречал самого себя, возвращающегося с работы домой на улицу Сайдре,  где
его ждала Елена, преподающая в колледже прикладных искусств, ждала  каждый
день, кроме вечеров по средам, когда она вела занятия с четырех до шести.
   Дни Эдварда всегда перемежались такими тире, разделяясь не на  периоды,
а на перерывы между ними, паузы, пустые места, в которых  он  останавливал
сам себя, чтобы не оканчивать мысль,  чтобы  даже  не  пытаться  завершить
мысли, у которых больше нет конца. Так же было и в этом случае:  Елена  не
вела занятия с четырех до шести  по  средам,  потому  что  она  умерла  от
аневризмы сердца три месяца назад. И всегда мысли Эдварда вели к одному  и
тому же, останавливались, уплывали в бесконечность и там разрушались,  как
в печи крематория.
   Эдвард знал, что справился бы со своим  несчастьем  быстрее,  без  этих
пауз, не думая постоянно об одном и том же, если бы хорошо спал. Но теперь
он мог спать не более двух или трех часов, а потом просыпался и лежал  без
сна столько же, сколько ему удалось проспать. Он  попробовал  пить,  потом
принимал снотворное, которое порекомендовал друг. И то и  другое  принесло
ему пять часов сна, два часа кошмаров и день болезненного отчаяния.  Тогда
Эдвард принялся читать во время ночных бодрствовании. Читал все подряд, но
предпочитал историю - историю других стран. Иногда  в  три  часа  ночи  он
плакал, читая про Испанию в эпоху Ренессанса,  и  не  замечал  собственных
слез. Он не видел снов. Все сны забрала с собой Елена, и они ушли вместе с
ней уже слишком  далеко,  чтобы  найти  обратную  дорогу  к  Эдварду.  Сны
затерялись, иссякли, высохли где-то в той плотной  каменистой  темноте,  в
которую ушла Елена, очень медленно, с трудом, не  дыша,  прокладывая  путь
вперед. Эдвард чувствовал, что она теперь где-то далеко, в каком-то другом
измерении, которое он даже не мог себе представить.
   Пришло второе письмо из Брайлавы. В конверте из толстой бумаги, тяжелом
и  зловещем.  Покорившись  судьбе,  Эдвард  открыл  его.  Письмо  адвоката
оказалось коротким. Сдержанно, расплывчато, в виде предложения, с  должной
предосторожностью адвокат сообщал, что, поскольку  дела  стоят  на  месте,
Эдвард должен знать: если он решит продать дом, то получит за него хорошие
деньги (учитывая профессиональную квалификацию Эдварда,  адвокат  полагал,
что тот хорошо информирован в данном  вопросе).  Далее  адвокат  -  Эдвард
представил себе седовласого мужчину лет шестидесяти,  чисто  выбритого,  с
длинной верхней губой - заметил, что  в  северном  отделении  адвокатского
бюро  в  Красное  есть  несколько  агентов  по  недвижимости   с   хорошей
репутацией, на тот случай, если Эдвард не хочет заниматься этим делом сам.
Однако, поскольку в доме остались личные вещи, могут  потребоваться,  хотя
бы ненадолго, личное присутствие наследника  и  его  решение  относительно
мебели, бумаг, книг и  прочих  вещей,  которые  могут  представлять  собой
материальную,  денежную  или  памятную  ценность.  К  письму   прилагались
какие-то документы - судя по  внешнему  виду,  акты,  описания  и  прочее,
касающееся собственности, - и старый, довольно потертый кожаный мешочек  с
шестью ключами на стальном кольце.
   Странно, что адвокат прислал ключи,  не  дождавшись  очередного  ответа
Эдварда и не познакомившись с ним лично.  Именно  ключи  придали  конверту
странную форму и сделали его тяжелым. Эдвард с  любопытством  вытащил  их,
положил на левую ладонь и стал рассматривать. Два одинаковых ключа -  судя
по  всему,  от  старой,  респектабельной  передней  двери.  Других  четыре
оказались совершенно разными: один бы подошел, вероятно, к висячему замку,
другой - с брелоком в виде бочонка - был похож на ключ от часов, третий  -
плоский железный - по-видимому, от подвала или кладовой, и последни