важения  не
осталось, значит, ничто не может помешать нам вновь узнать друг друга.
   Теперь его молчание было скорее нерешительным.
   Мария отсчитала девять хлопчатобумажных шариков, потом еще девять.
   - Я вот что хочу сказать тебе, Пьер, нет, должна сказать:  мне  хочется
понять, не могли бы мы снова сойтись, не могла бы я вернуться к тебе. Нет,
не вернуться - просто приходить. При теперешнем  положении  вещей  я  ведь
тоже могла бы чем-то помочь тебе. Я,  конечно,  просто  милостыню  просить
пришла, но я же не знала... Я  могу  перевестись  в  какую-нибудь  здешнюю
школу. И, в конце концов, можно  подыскать  две  комнаты  рядом,  чтобы  в
случае болезни, например, кто-то был рядом. Так было бы куда лучше для нас
обоих. Больше смысла. - Лицо ее вздрагивало, она с трудом сдерживала слезы
и все-таки не удержалась - расплакалась и вскочила, намереваясь  уйти,  но
зацепилась рукавом за бахрому абажура, и лампа с  грохотом  упала.  -  Ох,
извини! Извини, что я вообще сюда пришла! - выкрикнула она, подняла  лампу
и тщетно попыталась выправить абажур. Он отнял у нее лампу.
   - Тут лампочка разбилась, видишь, а абажур крепится прямо к патрону. Не
плачь, Мария. Придется нам купить новую лампочку. Ну,  пожалуйста,  милая.
Ничего страшного не случилось.
   - Сейчас я схожу за новой лампочкой. А потом уйду.
   - Я же не сказал "уходи". - Он отодвинулся  от  нее.  -  Впрочем,  я  и
"приходи" не говорил. Я вообще не знаю, что тебе сказать. Ты тогда  уехала
насовсем с этим ублюдком Дживаном  Пелле,  развелась  со  мной,  а  теперь
приезжаешь и заявляешь, что верность - единственное, что имеет  смысл.  Да
неужели? И моя верность имела смысл?  А  ведь  тогда  ты  утверждала,  что
верность -  это  буржуазный  предрассудок,  придуманный  женатыми  людьми,
которые не имеют мужества жить так, как им хочется.
   - Ничего я не утверждала, я просто повторяла это следом за Дживаном,  и
ты прекрасно все понимал!
   - Мне все равно, за кем ты это повторяла. Мне ты сказала именно так!  -
Он задохнулся. Перевел дыхание, глянул на криво сидящий  абажур,  помолчал
еще немного и сказал: - Ладно.  Погоди-ка.  -  И  снова  замолчал.  Теперь
молчали оба. Золотистый луч солнца неслышно скользил по комнате  -  солнце
краешком  уже  коснулось  мирных  полей  к  западу  от   Айзнара.   Сквозь
клубившуюся в солнечном свете пыль она видела его лицо.  Когда-то  он  был
красивым мужчиной - четырнадцать лет назад, когда они поженились. Красивым
и счастливым. Гордым, добрым человеком, очень любившим свою работу. В  нем
тогда было некое очарование, целостность.
   И вот ничего не осталось. В этом  мире  больше  не  хватало  места  для
целостных людей, они его занимали слишком много. То, что сделала  тогда  с
ним она, оказалось лишь частью общего  плана  по  обстругиванию,  подгонке
таких, как он, под общий, значительно меньший размер, и  вот  им  обрубили
все сучья, очистили от коры, распилили на  мелкие  куски,  чтобы  в  ткани
теперешней жизни не оставалось ничего твердого, крупного.
   Над комодом висело зеркало в позолоченной раме, и Мария подошла к  нему
-  переплести  косы  и  уложить  их.  В  зеркале  отражался  бурый  воздух
необжитой, неуютной квартиры, обшарпанные стены, так и не поднятые жалюзи.
А  ее  лицо  казалось  лишь  еще  одним  неясным  пятном  среди  множества
серебристых потертостей на поверхности  старого  зеркального  стекла.  Она
заглянула за занавеску и увидела керогаз, кушетку, пару ящиков,  служивших
буфетом и письменным столом. При виде жалкой кушетки она вспомнила дубовое
ложе  в  их  доме  на  улице  Рейн,  откинутые  белые  простыни,  небрежно
отброшенное  белое  покрывало,  когда  просыпалась  жарким  летним   утром
навстречу неумолчному шелесту фонтанов, доносившемуся из открытых окон,  в
которые ночью лился лунный свет, а теперь - сверкающие солнечные  лучи;  и
белые занавески на окнах чуть-чуть шевелились... да,  так  было  летом,  в
годы их супружества.
   - Ах, - вздохнула она - слишком сильно  сдавили  ее  сейчас  прошлое  и
будущее, не давая дышать. -  Должно  же  быть  место,  куда  можно  пойти,
какое-то направление всему, разве нет?.. Пьер, а что случилось с Берноем?
   - Заболел тифом, в тюрьме.
   - Я помню, как он приходил к нам с девушкой, с той, что  бросила  тогда
свой жемчуг в бокал с вином, да только жемчуг у нее был искусственный...
   - С Ниной Фарбей.
   - Так они все-таки поженились?
   - Нет, он женился на старшей из сестер Акосте. Она теперь живет там, на
восточном берегу, я иногда встречаю ее. У них родилось двое сыновей. -  Он
встал, потер руками лицо, быстро прошел мимо нее к ящику у своей постели и
достал оттуда галстук и  расческу.  Потом  привел  себя  в  порядок  перед
зеркалом, которое не желало его видеть.
   - Послушай, Пьер, я хочу еще  кое-что  сказать  тебе.  Через  некоторое
время после того, как мы поженились, Дживан сказал, что его,  в  сущности,
побудило жениться на мне именно то, что я, как ему было известно, не  могу
иметь детей. Не знаю, почему - он ведь говорил много  подобных  вещей,  но
все они меня как-то не задевали, - эти его слова заставили меня задуматься
и понять, что скорее всего именно поэтому  я  и  ушла  от  тебя.  Когда  я
узнала, что у меня не может быть детей  -  после  того  выкидыша,  ну,  ты
помнишь,  -  это  вроде  бы  не  казалось  таким  уж  страшным.  Однако  я
чувствовала, что с каждым днем становлюсь все легче,  все  легковесней,  и
ничего мне на свете не нужно, все безразлично, и все мои поступки значения
не имеют. А ты был настоящим,  и  то,  что  делал  ты,  по-прежнему  имело
значение. Все имело для тебя значение, кроме меня.
   - Жаль, что ты тогда мне этого не сказала.
   - Тогда я еще этого не понимала.
   - Ну ладно, пошли.
   - Давай я сама схожу; там холодно. Где здесь поблизости магазин?
   - Ничего, я тоже хочу пройтись. - Они спустились  по  шаткой  лестнице.
Глотнув свежего воздуха, он задохнулся, точно нырнув  в  горное  озеро,  и
снова сперва ужасно  закашлялся,  но  вскоре  кашель  прекратился,  и  они
спокойно двинулись  дальше.  Шли  они  довольно  быстро  -  было  холодно;
холодный воздух, золотистый закатный свет и густые синие тени  веселили  и
бодрили. "А как поживает такой-то?" - ей было интересно  узнать  о  старых
знакомых, и он охотно рассказывал ей.  Нет,  эта  сеть  дружб,  знакомств,
кровного родства, родства по браку, по делу, по  темпераменту,  более  ста
тридцати  лет  назад  сплетенная  его  семьей  и  оберегаемая  их   Домом,
пользовавшимся особым положением в провинциальном городке, все еще держала
его, более того, он, благодаря своему общительному характеру,  значительно
укрепил и расширил ее. Мария всегда считала себя человеком, способным лишь
на немногочисленные сильные привязанности  и  не  слишком  подходящим  для
радушных гостеприимных вечеров за обеденным столом и посиделок  у  камина,
которые занимали существенное место в его жизни. Теперь же она поняла, что
это было совсем не так - просто она ревновала его к другим. Она  ревновала
Пьера к его друзьям; она с завистью относилась к тому, что он вечно  дарил
им подарки; она завидовала всему - его обходительности, его  доброте,  его
способности привязываться  к  людям.  И  его  знаниям,  и  тому,  с  каким
удовольствием он жил.
   Они зашли в скобяную лавку, и он попросил лампочку в сорок  ватт.  Пока
продавец искал ее и заполнял счет, Мария вытащила деньги, однако Пьер  уже
успел положить деньги на прилавок.
   - Это же я разбила! - тихонько сказала она.
   - Ты моя гостья. А это - моя лампа.
   - Нет, не твоя! Это лампа Паниных.
   - Вот, пожалуйста, - вежливо сказал он продавцу, протягивая деньги,  и,
обрадованный своей победой, спросил у  нее,  когда  они  уже  выходили  из
магазина: - Ты ко мне шла по улице Рейн?
   - Да.
   Он улыбнулся; теперь, в лучах  заходящего  солнца,  лицо  его  казалось
оживленным.
   - А на дом ты хоть посмотрела?
   - Нет.
   - Я так и знал! - В красноватых отблесках он вспыхнул,  как  спичка.  -
Знаешь, пойдем на него посмотрим, а? Он ведь  совсем  не  изменился.  Нет,
если не хочешь, пожалуйста, скажи сразу. Я ведь,  когда  вернулся,  сперва
даже пройти мимо него не мог... - Теперь они  вместе  шли  тем  же  путем,
каким она пришла сюда. - Это, конечно, мой подводный камень,  -  продолжал
он тем же легким тоном,  -  моя  погибель.  Как  у  тебя  -  стремление  к
изоляции, к одиночеству. Меня губит тяга к  обладанию.  Любовь  к  одному,
определенному месту. Люди на самом деле для меня менее важны, в отличие от
тебя. Но, в общем-то, и я через какое-то время догадался, как  и  ты:  все
дело в верности, в преданности. То есть обладание и преданность  на  самом
деле между собой  не  связаны.  Можно  потерять  свой  дом,  но  сохранить
верность ему. Теперь  я  даже  полюбил  порой  пройти  мимо  нашего  дома.
Какое-то время его использовали под государственное  учреждение,  печатали
какие-то формуляры или что-то в этом роде, а теперь я даже и не знаю,  что
там.
   Вскоре они уже шли по тротуару,  усыпанному  сухими  листьями  сикомор,
вдоль садовых оград, мимо тихих, украшенных резьбой фасадов старых  домов.
Вечерний ветерок приносил сладостные ароматы осени. Они остановились возле
дома номер 18 по улице Рейн:  золотистый  оштукатуренный  фасад;  чугунный
балкон над парадным, двери которого открывались прямо на тротуар;  высокие
красивые окна по обе стороны от двери и еще  три  окна  на  втором  этаже.
Дикая яблоня прислонилась к стене садовой ограды.  Весной  окна  восточных
спален открывались прямо навстречу пенной кипени ее цветения.  На  площади
перед домом весело играла струя воды в  фонтане  с  неглубоким  бассейном;
стоя возле садовой калитки, они слышали, как  фонтану  на  площади  вторит
тихое бормотание маленького фонтанчика в саду, украшенного фигурой  наяды.
Когда летом окна были распахнуты, говор воды наполнял  весь  дом.  Стоя  у
запертой двери, у запертой калитки в сад, у окон с опущенными жалюзи,  она
вспоминала открытые навстречу  лунному  и  солнечному  свету  окна,  шорох
листьев, звуки плещущей воды, звонкие голоса.
   - Частная собственность - это кража, - задумчиво проговорил Пьер Корре,
глядя на свой дом.
   - Он кажется пустым. И все жалюзи опущены.
   - Да, пожалуй. Ну что ж, пошли дальше.
   Пройдя квартала два, она сказала:
   - Ничто и приводит в никуда. Вот мы подошли к нему и постояли на улице,
словно какие-то туристы. А  ведь  его  построила  твоя  семья,  ты  в  нем
родился, мы в нем жили. Много лет. И не только мы с тобой - все эти годы в
нем жили люди. И теперь все разрушено. Все распалось.
   Пока  они  шли,  порой  разъединяемые  спешащим  куда-то  прохожим  или
старушкой,  толкающей  перед  собой  тележку  с  дровами,  улицы   Айзнара
постепенно заполнялись возвращавшимися с работы людьми. Мария не умолкала:
   - Это ведь у меня не просто чисто субъективное ощущение полной изоляции
- я не только собственного одиночества больше выносить не в силах. У  меня
такое ощущение, что в мире все распадается, все  разбито,  разрушено,  все
беспорядочно вздыбилось - люди, годы, события -  и  превратилось  в  груду
обломков, каких-то не связанных между собой кусков  и  кусочков.  И  ничто
больше не имеет значения. Если начинаешь  с  ничего,  так  неважно,  какой
именно путь ты изберешь. Но ведь это должно быть важно!
   Обходя тележку с луком, он  пробормотал  не  то  "должно",  не  то  "не
должно".
   - Должно! И поэтому я сюда вернулась. У нас был путь впереди,  разве  я
не права? По-моему, в этом и заключается брак -  он  означает  путешествие
вдвоем, не разлучаясь ни днем, ни ночью. Я испугалась идти дальше, решила,
что заблудилась, утратила свое драгоценное "я". Понимаешь? А потом взяла и
убежала от тебя. Но только убежать не сумела, некуда мне было бежать.  Был
только один путь. Я стала твоей женой в  двадцать  один  год,  с  тех  пор
прошло четырнадцать лет, я два раза разводилась, однако я по-прежнему твоя
жена. И всегда была ею. Все мои поступки после того, как  мне  исполнилось
двадцать, совершались благодаря тебе, для тебя,  вместе  с  тобой,  против
тебя. Все остальные в счет не шли - разве что в сравнении, в соотнесении с
тобой, в противопоставлении тебе. Ты - дом, куда я всегда могу прийти. Вне
зависимости от того, открыты двери или заперты.
   Он молча шагал с нею рядом.
   - Можно мне здесь остаться, Пьер?
   Его голос с трудом пробился сквозь гул голосов и уличные шумы:
   - Но в том доме больше нет дверей. Да и самого дома не осталось.
   Он казался усталым и сердитым; на нее он не смотрел. Они  добрались  до
его дома, поднялись по лестнице и вошли в квартиру Паниных.
   - Мы могли бы найти что-нибудь получше этого, - сказала она застенчиво.
- Нужно же человеку хоть иногда уединиться...
   В комнате  было  почти  темно,  окно  казалось  четырехугольным  куском
бесцветного ясного вечернего неба. Он присел  на  диван.  Она  вставила  в
патрон новую лампочку, закрепила абажур с бубенчиками,  включила  и  снова
выключила свет. Сидевший в неуклюжей позе Пьер понемногу расслабился;  его
тело, лишенное  сумерками  той  привлекательности  и  той  вещественности,
которая и определяет вес человека на земле,  сейчас  казалось  лишь  тенью
среди прочих теней. Мария опустилась на пол у его ног. Потом взяла его  за
руку. Они сидели в  полной  тишине;  и  эта  тишина,  окутавшая  их,  была
тяжелой, плотной, ощутимой, она обладала  и  долгим  прошлым,  и  будущим,
точно длинная дорога, по которой идешь вечерней порой.
   Стуча обувью, в комнату вошли какие-то люди, включили свет, заговорили,
изумленно уставились на них: оба некрасивые, с невинными лицами, обоим лет
по двадцать; высокий тонкий молодой человек и молодая беременная  женщина.
Мария вскочила, приглаживая волосы. Пьер тоже встал.
   - Это Панины, Мария, - сказал он. - Мартин,  Анна,  познакомьтесь:  это
Мария Корре. Моя жена.



    Урсула Ле Гуин.
    Воображаемые страны

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - И.Тогоева. "Миры Урсулы Ле Гуин". "Полярис", 1997.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 30 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   - Мы не сможем  поехать  к  реке  в  воскресенье,  -  сказал  барон  за
завтраком, - ведь в пятницу мы уезжаем.
   Оба малыша изумленно посмотрели на него. Потом Зида попросила как ни  в
чем не бывало:
   - Передай мне, пожалуйста, варенье, - но Поль, который был на целый год
старше, уже вспомнил, отыскал где-то в дальнем, запылившемся уголке памяти
темноватую столовую и серые окна, за которыми вечно шел дождь.
   - Мы возвращаемся в город? -  спросил  он.  Отец  кивнул.  И  сразу  же
залитый солнцем холм за окном совершенно переменился: теперь он  почему-то
был повернут лицом к северу, а не к югу. В тот день по лесу будто пробежал
красно-желтый  пожар;  виноградные  кисти   отяжелели,   налились   соком;
убранные,  нагретые  августовским  солнцем  поля,  обнесенные  изгородями,
широко раскинулись в  дымке  сентябрьского  утра,  мирные,  беспредельные.
Утром, едва проснувшись, Поль сразу понял: наступила осень и  сегодня  уже
среда.
   - Сегодня среда, - сказал он Зиде, -  завтра  будет  четверг,  а  потом
пятница - и мы уедем.
   - А я никуда уезжать не собираюсь, - равнодушно ответила она и  ушла  в
Маленькую Рощу - трудиться над ловушкой для единорога. Она  смастерила  ее
из корзинки для яиц  и  множества  маленьких  лоскутков,  к  которым  была
привязана самая разнообразная приманка. Зида возилась  с  ловушкой  с  тех
пор, как они обнаружили следы, однако Поль сильно сомневался, что в  такую
ловушку можно поймать хотя бы белку. Сам он, понимая, что  осень  все-таки
наступила и времени осталось мало, со всех ног бросился на  Высокий  Утес,
рассчитывая закончить туннель до отъезда в город.
   По всем комнатам дома  ласточкой  метался  голос  баронессы.  В  данный
момент он доносился с лестницы, ведущей на чердак:
   - Ах, Роза! Ну где же наконец этот синий чемодан?
   Однако Роза не отвечала, и баронесса сама последовала за своим  голосом
и, догнав его, обнаружила и Розу, и потерянный чемодан внизу у лестницы, а
потом полетела дальше через холл, чтобы снова  радостно  воссоединиться  с
собственным голосом и Розой уже у входа в подвал. Барон в  своем  кабинете
слышал, как  Томас,  ворча,  тащил  чемодан  наверх,  тяжело  пересчитывая
ступеньки башмаками, а Роза и баронесса в это  время  опустошали  шкафы  в
детской, складывая в стопки рубашки и платьица, работая методично и ловко,
как заправские воры.
   - Что это вы тут делаете? - сурово спросила  у  них  Зида,  забежав  на
минутку за вешалкой для пальто, в которой, по ее расчетам, единорог мог бы
запутаться копытом.
   - Вещи укладываем, - ответила служанка.
   - Мои не укладывайте,  -  велела  Зида  и  удалилась.  Роза  продолжала
опустошать шкафчик.
   А барон между тем спокойно  продолжал  читать,  испытывая  лишь  легкое
чувство сожаления, порожденное, возможно, доносившимся из  дальних  комнат
нежным голосом жены, а может быть, лучами осеннего  солнца  на  письменном
столе, проникшими меж раздвинутыми шторами.
   В соседней комнате его старший сын Станислас уложил в небольшой плоский
чемодан микроскоп, теннисную ракетку и коробку с камнями,  под  каждым  из
которых была  аккуратная  наклейка.  Потом  плюнул  на  все  и  собираться
перестал. Сунув в карман  записную  книжку,  он  прошел  через  прохладную
красную гостиную, через холл, спустился по лестнице  и  вышел  на  широкий
двор. Неожиданно яркое солнце ослепило его. Под Четырьмя  Вязами  сидел  и
читал Иосиф.
   - Ты куда это направился? - спросил он мальчика. - Жарко ведь. - Однако
у Станисласа времени на разговоры не было.
   - Я скоро вернусь, - вежливо ответил он и  двинулся  дальше,  вверх  по
пыльной дороге, залитой солнцем, мимо Высокого Утеса, где копался в  земле
его сводный брат Поль. Здесь он  на  минутку  остановился,  чтобы  оценить
инженерное  мастерство  брата.  По  всему  Утесу,  переплетаясь,  тянулись
извилистые дорожки из белой глины. У  моста,  взлетавшего  над  промоиной,
стояли припаркованные ситроены и роллс-ройсы.  Туннель  был  почти  готов;
Поль завершал процесс его расширения.
   - Хороший туннель, - похвалил Станислас, а великий  строитель,  просияв
от гордости, откликнулся:
   -  Да,  к  вечеру  закончу;  уже  можно  будет   ездить.   Придешь   на
торжественную церемонию?
   Станислас кивнул. Теперь его путь вел вверх по пологому длинному склону
холма; вскоре он свернул и, перескочив  через  канаву,  оказался  в  своих
владениях, в царстве деревьев. Несколько шагов - и совершенно исчезли  все
воспоминания о пыльной дороге и ярком солнечном свете. Над головой  и  под
ногами шуршала  листва;  воздух  казался  зеленой  водой,  и  сквозь  него
проплывали птицы, вздымались темные стволы, обремененные пышными  кронами,
стремясь навстречу другой  великой  Стихии  -  воздушному  пространству  и
небесам.  Сперва  Станислас  подошел  к  Дубу  и,  раскинув  руки,  тщетно
попытался его обнять хотя бы  на  четверть  толщины.  Грудью  и  щекой  он
прижался к жесткой шероховатой коре и вдохнул ее  запах,  запах  древесных
грибов, мха и лишайников; перед глазами была только эта темная кора. Такой
большой вещи ему, конечно, никогда не удержать в руках. Старый Дуб, полный
жизни, даже не заметил присутствия мальчика. Улыбаясь, Станислас пошел  не
спеша от дерева к дереву; в кармане лежала записная книжка с  картами  его
страны; самые дальние ее пределы на карту нанесены еще не были.
   Иосиф  Броне  провел  лето,  помогая   своему   профессору   составлять
документацию по истории Десяти Провинций в период  раннего  средневековья.
Сейчас он сидел в неудобной позе под вязами и читал.  Деревенский  ветерок
переворачивал страницы, сушил губы. Иосиф поднял глаза  от  написанной  на
латыни хроники  сражени