отца, Гадео, часто заходил
к нему, и они после обеда разговаривали о политике, а она непременно
наряжалась в золотистое ожерелье, которое мама подобрала где-то и отдала
ей.
  Цепочка была такой короткой, что ожерелья почти не было видно под
воротничком. Но Лайе это даже нравилось. Она-то знала, что ожерелье на ней!
  Присев на ступеньку, она слушала, о чем говорят мужчины, и понимала,
что постаралась хорошо выглядеть ради Гадео. Он был темноволосый,
белоснежные зубы так и сверкали, когда он улыбался. Иногда он называл ее
"красотка Лайя". "А вот и моя красотка Лайя!" И было это шестьдесят шесть
лет назад.
  - Что ты сказал? Башка сегодня совсем тупая! Ужасно спала. - Это была
правда. Сегодня она спала даже меньше, чем обычно.
  - Я спросил, видели ли вы сегодняшние газеты?
  Она кивнула.
  - Как вам понравились события в Сойнехе?
  Сойнехе была той самой провинцией Тху, которая вчера объявила о своем
отделении от государства.
  Нои был явно доволен. Его белые зубы сверкали на смуглом живом лице.
  "Красотка Лайя("
  - Это хорошо. Но и тревожно, - промолвила она.
  - Да, конечно. Но на этот раз все-таки что-то настоящее! Зашаталось
государство Тху! Их правительство даже не предприняло попытки ввести туда
войска. Видимо, они справедливо опасались, что армия восстанет.
  Она была с ним полностью согласна. Но радости его разделить не могла.
  Целую жизнь прожив одной лишь надеждой и не перестав надеяться,
человек утрачивает вкус к победе. Настоящему ощущению победы должно
предшествовать полное отчаяние. А отчаиваться она давным-давно разучилась.
И побед больше не одерживала. Просто продолжала жить.
  - Может быть, мы сегодня займемся письмами?
  - Хорошо. Какими именно?
  - Ну, на север, - нетерпеливо пояснил Нои.
  - На север?
  - В Парео, в Оайдун.
  Она сама родилась в Парео, грязном городе на берегу грязной реки. А
сюда, в столицу приехала лишь в двадцать два года, горя революционными
идеями. Хотя тогда все эти идеи были еще весьма зелены и осуществлять их
было бы просто опасно. Забастовки с требованиями повысить зарплату,
утвердить право женщин на участие в выборах( Выборы, зарплата( Власть и
деньги! Господи! Ну ничего, в конце концов, за пятьдесят лет она все-таки
кое-чему научилась.
  А теперь нужно обо всем этом позабыть.
  - Начнем с Оайдуна, - сказала Лайя, поудобнее усаживаясь в кресло.
  Нои уже сидел за столом, готовый к работе. Он прочитал ей отрывки из
писем, на которые предстояло ответить, и она постаралась слушать
внимательно, и даже продиктовала одно письмо целиком и начала диктовать
второе. - "Помните: на данном этапе ваше революционное братство весьма
уязвимо перед лицом( нет, перед угрозой( перед лицом опасности(" - Фраза
не получалась, и она бормотала что-то себе под нос, пока Нои не предложил:
  - Перед лицом такой опасности, как вождизм?
  - Да, хорошо. Пойдем дальше. "И что легче всего жажда власти
совращает именно альтруистов(" Нет. "И что ничто не может совратить
альтруистов(" Нет, нет! О, черт возьми, ты же понимаешь, Нои, что я хочу
сказать, ну так и пиши сам! Они тоже прекрасно понимают, что все это
перепевы старого, вот пусть и почитают лучше мои книги!
  - Они жаждут общения, - мягко, с улыбкой заметил Нои, напоминая ей об
одной из главных заповедей одонийцев.
  - Общение - это прекрасно. Но я что-то устала от общения. Если ты
напишешь это письмо сам, я его с удовольствием подпишу, но сегодня я,
право, ни на что не способна, все это меня раздражает. - Нои смотрел на
нее то ли вопросительно, то ли озабоченно. И она совсем рассердилась:
  - В конце концов, у меня есть и другие дела!
  Когда Нои ушел, она уселась за письменный стол и стала перекладывать
с места на место бумаги, делая вид, что чем-то занята; она была поражена,
даже немного испугана тем, что сказала. Никаких других дел у нее,
разумеется, не было. Никогда не было. Это ее работа; дело всей ее жизни.
Поездки, выступления, собрания, уличные митинги - все это сейчас не для
нее, но писать-то она еще может! И даже если б "другие дела" у нее были,
Нои, конечно же, знал бы об этом; ведь это он составляет для нее
расписание на каждый день и тактично напоминает ей о таких мелочах, как,
скажем, сегодняшний визит студентов-иностранцев, о котором она совсем
забыла. Ах, проклятье! Ведь она так любит молодежь, к тому же у
иностранцев всегда есть чему поучиться, но она безумно устала от новых
лиц, устала быть на виду!
  Сейчас скорее она у них учится, а не они - у нее; они давным-давно
усвоили все, чему она могла и должна была их научить - по ее же книгам, по
истории Движения. Они приходят просто посмотреть, словно она Великая Башня
Родарреда или знаменитый каньон Тулаивеи. Этакий феномен, памятник. Они
смотрят на нее с восторгом, с обожанием, а она рычит на них: "Думайте
своей головой!.. Это же не анархизм, а обскурантизм какой-то!.. Надеюсь,
вы не считаете, что свобода и дисциплина - вещи несовместные?". Они
соглашались и примолкали, точно дети перед Великой Матерью всех народов,
перед дурацким идолом, перед вечным символом Материнского Чрева. Это
она-то символ! Террористка, заминировавшая верфи Сейссеро, хулиганка,
выкрикивавшая брань в лицо премьеру Инойлту перед семитысячной толпой,
кричавшая, что ему бы следовало отрезать собственные яйца, покрыть их
бронзовой краской и продать в качестве сувениров, если ему кажется, что и
из этого можно извлечь какую-то выгоду( Она, которая так пронзительно
кричала и ругалась, била полицейских ногами, оплевывала священников,
прилюдно мочилась на вделанную в мостовую на площади Капитолия бронзовую
доску с надписью: "Здесь было основано суверенное государство А-Йо(". Ах,
да ей тогда на все было плевать! А теперь она стала Всеобщей Бабушкой,
милой дорогой старушкой, прелестным старинным памятником - приходите,
поклонитесь выносившему вас чреву! Огонь потух, мальчики, подходите ближе,
не бойтесь!
  - Нет, ни за что! - воскликнула Лайя, не замечая, что говорит сама с
собой. - Ни за что! - Она и раньше часто бормотала что-то себе под нос,
"обращаясь к невидимой аудитории", как это называл Тавири, когда она
ходила взад-вперед по комнате, не замечая его. - Жаль, что вы приехали,
ведь меня-то не будет! - сказала она "невидимой аудитории" и решила, что
ей непременно следует уйти. Выйти на улицу.
  Но быстро опомнилась. Решение было принято опрометчиво. Зачем же так
разочаровывать студентов, да еще иностранцев. Нет, это несправедливо,
прямо-таки попахивает маразмом. И уж совсем не по-одонийски. Ну и плевать
на одонизм и его принципы! Зачем, собственно, она жизнь положила во имя
свободы? Чтобы под конец совсем ее не иметь? Она непременно пойдет и
прогуляется!
  "Что такое анархист? Тот, кто, выбирая, берет на себя ответственность
за собственный выбор".
  Уже спускаясь по лестнице, она остановилась, нахмурилась и решила
остаться и все же принять этих студентов. А на прогулку пойти потом.
  Они оказались очень юными и чересчур серьезными: кроткие оленьи
глаза, лохматые головы - очаровательные ребятишки из Западного полушария,
из Бенбили и Королевства Мэнд. Девочки в белых брючках, мальчики в длинных
юбках, воинственные и страшно архаичные. Исполненные великих надежд.
  - Мы в Мэнде так далеки от Революции, что, возможно, она совсем
рядом, - сказала одна из девочек, улыбаясь. - Это же "Круг Жизни"! - И она
показала, как сходятся в кольце противоположные концы, подняв тонкую
темнокожую руку с длинными пальцами. Амаи и Аэви угостили студентов белым
вином и ржаным хлебом - такова была традиция Дома. Однако эти чрезвычайно
скромные гости уже через полчаса все разом поднялись и решили, что им пора.
  - Нет, нет, нет, - уговаривала их Лайя, - не уходите, посидите еще,
поговорите с Аэви и Амаи. А мне теперь трудно подолгу сидеть в одной позе,
вы уж меня простите. Очень приятно было с вами познакомиться! Вы ведь
придете еще, мои младшие братья и сестры? - Да, сердце ее стремилось к
ним, а их сердца - она это чувствовала - к ее сердцу; и она, смеясь,
расцеловала их по очереди; ей было приятно прикосновение этих смуглых юных
лиц к ее лицу, взгляд влюбленных глаз, аромат надушенных волос. А потом
она шаркающей походкой потащилась прочь. Она действительно немного устала,
однако подняться к себе и немного вздремнуть сочла бы поражением. Она же
хотела пойти прогуляться! Вот и пойдет. Она не была на улице одна - с
каких же это пор?.. Интересно( С зимы! В последний раз - еще до инсульта.
Ничего удивительного, что у нее такое мрачное настроение. Это же самое
настоящее тюремное заключение! Не дома, а на улицах - вот где она всегда
жила по-настоящему!
  Лайя тихонько выбралась из Дома через боковую дверь и прошла мимо
грядок с овощами на улицу. На узенькой полоске грязной городской земли был
отлично возделанный обитателями Дома огород, и они получали неплохой
урожай фасоли и сои, однако Лайя не слишком интересовалась земледелием.
Хотя, разумеется, понимала, что анархическим коммунам - даже в переходный
период - следует стремиться к максимальному самообеспечению. А уж как
добиться этого в реальной действительности, в смысле возни с землей и
растениями - не ее дело. Для этого есть фермеры и агрономы. Ее работа - на
улицах, на шумных вонючих, одетых камнем улицах, где она выросла, где
прожила всю свою жизнь, за исключением тех пятнадцати лет, что прошли в
тюрьмах.
  Она с любовью посмотрела на фасад Дома. То, что это здание было
построено под банк, вызывало у его теперешних обитателей странное чувство
удовлетворения. Они хранили продовольствие в бронированных сейфах, которым
не страшны даже бомбы, и выдерживали яблочное вино в подвалах,
предназначенных для хранения драгоценностей и ценных бумаг. На причудливо
украшенном колоннами фронтоне все еще можно было прочесть: "Банковская
ассоциация государственных инвесторов". Одонийцы никогда не умели давать
новые названия. И флага никакого у них не было. Лозунги тоже возникали и
исчезали - в зависимости от потребностей. Всегда присутствовал, правда,
символ Круга Жизни - его рисовали на стенах, на тротуарах, где
представители властей непременно увидели бы его Однако давать новые
названия старому им было не интересно, они равнодушно принимали или
отвергали любое, что ни предложи - боялись привязаться, попасть в клетку.
А вот нелепыми быть не боялись. И этот, самый известный и один из самых
старых кооперативных Домов одонийцев тоже нового имени не имел, а
назывался по-старому: "Банк".
  Он выходил на широкую и тихую улицу, однако буквально в квартале от
него начиналась Темеда - открытый рынок, некогда знаменитый как центр
подпольной торговли наркотиками. Теперь здесь торговали овощами да
поношенной одеждой; в жалких балаганах шли представления. Жизненная сила,
свойственная пороку, покинула рынок, оставив лишь полупарализованных
алкоголиков, наркоманов, калек, мелочных торговцев да шлюх пятого сорта;
остались, правда, ломбарды, притоны с картежниками, заведения
предсказателей судьбы, массажистов и боди-скульпторов да дешевые
гостиницы. Лайя решительно повернула в сторону Темеды, точно ручеек,
стремящийся к основному руслу реки.
  Лайя никогда не боялась большого города, никогда не испытывала к нему
отвращения. Это была ее стихия. Разумеется, если Революция победит, таких
трущоб в городах не будет. Но ведь страдания-то человеческие останутся.
  Страдания, утраты, жестокость - это будет существовать всегда. Она
никогда не претендовала на то, чтобы изменить человеческую природу, стать
"мамочкой", пытающейся уберечь своих деток от трагедий, чтобы им не было
больно. Нет уж, только не это! Пока люди свободны выбирать, пусть сами
решают, пить ли им флибан, жить ли в канализационных трубах; это их личное
дело. Пока их личными делами не заинтересуется Большой Бизнес, источник
богатства и власти совсем для других людей. Это она поняла задолго до
того, как написала свой первый памфлет, задолго до того, как уехала из
Парео, задолго до того, как узнала, что такое "капитал", и оказалась куда
дальше от дома, чем отсюда до Речной улицы, где она когда-то играла,
ползая на исцарапанных коленках по тротуару вместе с другими шестилетками.
Уже тогда она понимала, что и сама она, и другие дети, и их родители, и
все пьяницы и шлюхи с Речной улицы - все, все они находятся на самом дне
чего-то большого, у самого его основания, и, одновременно, сами являются
этим основанием, фундаментом реального мира, источником жизни в нем. "Как?
  Неужели вы потащите цивилизацию туда, в грязь?" - крикливо вопрошали
шокированные ее высказываниями приличные господа, и она долгие годы все
пыталась объяснить им, что если у вас ничего нет, кроме грязи, то вы,
будучи Богом, постарались бы сделать из нее людей, а став людьми,
превратили бы ее в дома, где люди могли бы жить( Но никто из тех, что
считали себя лучше этой "грязи", понять ее не желал. Что ж, ручей всегда
стремится к основному руслу, грязь к грязи, вот и Лайя шаркала ногами по
тротуару вонючей шумной улицы и, несмотря на всю свою безобразную старость
и слабость, чувствовала себя как дома. Сонные шлюхи с покрытыми лаком
бритыми головами, одноглазая торговка, визгливо предлагавшая овощи,
полусумасшедшая нищенка, надеявшаяся перебить всех мух на улице - все они
ее соотечественницы, все они так на нее похожи, все одинаково печальны,
одинаково отвратительны, а порой и злобны( Жалкие, ужасные, все они ее
сестры, ее народ!
  Чувствовала она себя неважно и давно уже не ходила так далеко - она
прошла уже четыре или пять кварталов совершенно одна по шумной улице, где
ее постоянно толкали, где царил летний зной. Вообще-то ей хотелось попасть
в парк Коли, на тот треугольник, покрытый пыльной травой, что расположен в
конце Темеды, и посидеть там немного с другими стариками и старухами,
поглядеть, на что это похоже: сидеть целыми днями в парке и чувствовать
себя старой. Но до парка было слишком далеко. Если она немедленно не
повернет назад, головокружение может стать настолько сильным, что она
упадет - а упасть она очень боялась - и будет бессильно лежать посреди
улицы и смотреть на тех, кто подошел посмотреть на упавшую старуху. Только
второго удара ей и не хватало! Она повернула домой, хмурясь от усталости и
отвращения к самой себе. Лицо пылало, уши то и дело закладывало, точно она
ныряла на большую глубину. Потом шум в ушах настолько усилился, что она
действительно испугалась и, увидев какой-то порожек в тени, осторожно
присела на него и с облегчением вздохнула.
  Рядом, у запыленной кривой тележки, молча сидел торговец фруктами.
Люди шли мимо, никто у него не покупал. И на Лайю тоже никто не смотрел.
Одо? А кто такая Одо? Ну как же, известная революционерка, автор
"Коммуны", "Аналогии" и так далее( А действительно, кто она такая? Старуха
с седыми волосами и красным лицом, сидящая на грязном крыльце какой-то
лачуги и что-то бормочущая себе под нос.
  Неужели это она? Конечно. Именно такой ее видят прохожие. Ну а
сама-то она? Узнает ли она себя? Видит ли в себе ту знаменитую
революционерку? Нет.
  Не видит. Но кто же она тогда?
  Та, которая любила Тавири.
  Да. Это, пожалуй, правда. Но не вся. Былое ушло; Тавири так давно
умер.
  "Кто же я?" - пробормотала Лайя, обращаясь к "невидимой аудитории", и
аудитория, зная ответ, ответила ей единодушно: она - та маленькая девочка
с исцарапанными коленками, что сидела когда-то жарким летним днем на
крылечке и глядела на грязно-золотистую дымку, окутавшую Речную улицу; она
сидела так и в шесть лет, и в шестнадцать, неистовая, упрямая, вся во
власти своих мечтаний, недоступная недотрога. Она старалась хранить
верность себе и действительно всегда умела без устали работать и думать -
но какой-то жалкий тромб, оторвавшись, унес ту женщину прочь. Умела она и
любить, была пылкой любовницей, радовалась жизни - но Тавири, погибнув,
взял с собой и ту женщину. И от нее ничего не осталось, совсем ничего,
один фундамент, основа. Вот она и вернулась домой; оказывается, она
никогда дома и не покидала. "Настоящее путешествие всегда включает в себя
возвращение"( Пыль, грязь, жалкое крыльцо лачуги. А дальше, где кончается
улица, - поле, и в нем высокая сухая трава, клонящаяся под ветром, когда
спускается ночь.
  - Лайя! Что ты здесь делаешь? Тебе нездоровится?
  А, это, разумеется, кто-то из Дома. Милая женщина, только, пожалуй,
чересчур фанатичная и разговорчивая. Лайя никак не могла вспомнить, как ее
зовут, хотя они были давно знакомы. Она позволила женщине увести себя
домой, и та всю дорогу не закрывала рта. В просторной прохладной гостиной
(когда-то здесь размещались кассиры банка под охраной вооруженных
полицейских) Лайя рухнула в кресло, не в силах даже представить, как
сможет подняться по лестнице, хотя больше всего ей хотелось сейчас
остаться в одиночестве. Та женщина все говорила и говорила, гостиная
постепенно заполнялась людьми.
  Оказалось, обитатели Дома планируют провести демонстрацию. События в
Тху развивались так быстро, что и здесь мятежные настроения вспыхнули,
точно от искры. Необходимо было что-то предпринять. Послезавтра, нет,
завтра, решено было устроить пеший марш от Старого Города до площади
Капитолия - все по тому же старому маршруту.
  - Еще одно Восстание Девятого Месяца! - воскликнул молодой человек с
огненным взглядом и, смеясь, посмотрел на Лайю. Его еще и на свете не было
во время Восстания Девятого Месяца - все это глубокое прошлое для таких,
как он. И теперь ему самому хочется делать Историю. Хотя бы немного
поучаствовать. Людей вокруг стало еще больше. Завтра, в восемь утра здесь
состоится общее собрание.
  - Ты обязательно должна выступить, Лайя!
  - Завтра? О, завтра меня здесь уже не будет, - ответила она.
  Спросивший - кто бы это мог быть? - улыбнулся, а кто-то рядом с ним
даже засмеялся. Хотя у Амаи вид был растерянный. Вокруг продолжали
говорить, кричать( Революция, революция! Почему, черт возьми, она сказала,
что ее завтра не будет? Что за ерунду она несет в преддверии Революции?
Даже если ее слова - правда( Она выждала сколько нужно и постаралась
незаметно ускользнуть, несмотря на всю свою теперешнюю неуклюжесть. Все
были слишком возбуждены и заняты обсуждением грядущих дел, чтобы помешать
ей. Она вышла в холл, к лестнице и стала медленно подниматься, отдыхая на
каждой ступеньке. "Общий удар(" - услышала она чей-то голос, потом в
гостиной заговорили сразу двое, трое, десять человек. "Ну да, общий удар",
- пробормотала Лайя, отдыхая на площадке. Еще один пролет - и что ждет ее?
Скорее всего частный удар. Даже смешно немного. Она посмотрела вверх,
смерила взглядом ступеньки. Она двигалась с трудом, точно едва научившийся
ходить ребенок. Голова ужасно кружилась, но упасть она больше не боялась.
Там, впереди, вдали, в вечернем широком поле качаются и что-то шепчут
сухие головки белых цветов. Семьдесят два года прожила, но так и не
хватило времени узнать, как они называются.



Урсула ЛЕ ГУИН


                   ОБШИРНЕЙ И МЕДЛИТЕЛЬНЕЙ ИМПЕРИЙ


  ONLINE БИБЛИОТЕКА


  http://www.bestlibrary.ru


  В самые первые десятилетия деятельности Лиги Земля еще посылала свои
космические корабли в бесконечно долгие экспедиции за границы мира, уже
заселенного экспедициями Хайна и исследованного до мелочей. Они искали
истинно неизведанные, новые земли. Все известные миры объединялись вокруг
Хайна, а землян (самих, кстати, открытых и спасенных хайнцами) это не
устраивало: им хотелось вырваться из семьи и жить особняком. Им хотелось
открыть нечто совершенно новое. Хайнцы, как терпеливые, чадолюбивые
родители, поощряли эти поиски и даже субсидировали корабли и экипажи (как,
впрочем, и для некоторых других миров, входящих в Лигу).
  Всех добровольцев, из которых формировались экипажи "Запредельного
Поиска", объединяло одно: нормальными их назвать было никак нельзя.
  Ну как можно назвать нормальным человека, отправляющегося за
тридевять земель добывать информацию, которая попадет на Землю лишь
пять-десять веков спустя? Ведь в те времена ещ