одобный голос, были
похожи на булыжники. Тавири находился где-то далеко, на той стороне зала.
Ей необходимо было добраться до него, и она, извиваясь и толкаясь, полезла
в густую толпу. Слов она не различала, на лица не смотрела. Слышала лишь
какой-то рев над головой да пыталась раздвинуть тела в темной одежде,
спрессованные буквально в монолит. Увидеть Тавири она тоже не могла - рост
не позволял. Перед ней вдруг выросли чьи-то необъятные живот и грудь.
  Человек в черной куртке не давал ей пройти. Нет уж, она должна
пробиться к Тавири! Вся покрывшись испариной, она замолотила по черной
громаде кулаками.
  Все равно что по камню стучать - он даже не пошевелился, однако его
могучие легкие исторгли прямо у нее над головой чудовищный рев. Она
струсила. Но вскоре поняла, что не она причина этого рева. Рев разносился
по всему залу.
  Выступавший что-то такое сказал - о налогах или о "теневом кабинете".
  Охваченная общим порывом, она тоже закричала - "Да! Верно!" - и,
снова ввинтившись в толпу, довольно легко выбралась наконец на свободу,
оказавшись на полковом плацу в Парео. Над головой простиралось вечернее
небо, бездонное и бесцветное, вокруг кивали белыми головками соцветий
какие-то травы. Она никогда не знала, как называются эти цветы. Высокие,
они покачивались у нее над головой на ветру, что всегда дует над полями по
вечерам. Она побежала, и стебли цветов гибко склонялись и снова
выпрямлялись в полной тишине. И Тавири стоял средь густых трав в лучшем
своем костюме, темно-сером; в нем он всегда выглядел ужасно элегантным,
точно знаменитый профессор или артист.
  Счастливым он ей, правда, не показался, но засмеялся и что-то сказал.
При звуке его голоса глаза ее наполнились слезами, она потянулась, хотела
взять его за руку, но почему-то не остановилась. Не могла остановиться.
"Ах, Тавири! - сказала она ему, - это дальше, вон там!" Странный
сладковатый запах белых цветов показался ей удушающим, и она пошла дальше,
но под ногами были колючие спутанные травы, какие-то выбоины, ямы( Она
боялась упасть( и остановилась.
  Солнце, ясный утренний свет безжалостно ударил ей прямо в глаза.
Вчера вечером она забыла опустить шторы. Она повернулась к солнцу спиной,
но на правом боку лежать было неудобно. Да ладно. Все равно уже день. Она
раза два вздохнула и села, спустив ноги с кровати, сгорбившись и
разглядывая собственные ступни.
  Пальцы ног, всю их долгую жизнь закованные в дешевую неудобную обувь,
расплющились на концах и бугрились мозолями; ногти были бесцветными и
бесформенными. Узловатая лодыжка обтянута сухой и тонкой морщинистой кожей.
  Высокий подъем, правда, по-прежнему красив, но кожа серая, а на
внутренней стороне стопы узлы вен. Отвратительно. Грустно. Печально.
Противно. Достойно жалости. Она пробовала самые различные слова, и все они
подходили - будто примеряешь ужасные маленькие шляпки. Ужасно. Да, и это
слово тоже подходит.
  Господи, как противно вот так рассматривать себя! А раньше, когда она
еще не была такой ужасно старой, разве она когда-нибудь сидела вот так,
любуясь собой? Крайне редко! Она тогда не считала собственное красивое
тело объектом для восхищения, удобным инструментом или какой-то
драгоценностью, которой следует особенно дорожить; это просто была она
сама. Лишь когда твое тело перестает быть тобой, когда начинаешь
воспринимать его как свою собственность, начинаешь о нем беспокоиться: в
хорошей ли оно форме?
  Послужит ли еще? И сколько послужит?
  - Да какая разница! - сердито сказала Лайя и встала.
  От резкого движения закружилась голова. Пришлось схватиться за край
столика, чтобы не упасть - упасть она всегда ужасно боялась. Об этом она
думала даже во сне, когда тянулась к Тавири.
  Но что же все-таки он тогда сказал? Никак не вспомнить. Она не была
уверена даже, смогла ли коснуться его руки, и нахмурилась, пытаясь
вспомнить. Тавири так давно уже ей не снился! А теперь наконец приснился,
и она не помнит даже, что он ей сказал!
  Все прошло, все. Она стояла, сгорбившись, в длинной ночной рубашке, и
держалась одной рукой за край столика. Когда она в последний раз думала о
нем - ладно уж, Бог с ними, со снами! - нет, просто думала о нем, как о
"Тавири"? Когда в последний раз произносила его первое имя?
  Асьео - да, второе его имя, родовое, она произносила часто. Когда мы
с Асьео сидели в тюрьме на севере( Еще до того, как я встретилась с Асьео(
Асьео и его Теория Обратимости( О да, она говорила об Асьео, даже слишком
много говорила! Поминала его кстати и некстати. Но только как "Асьео",
только как общественного деятеля. А частная его жизнь, сам он как человек
куда-то исчезли. И осталось совсем мало людей, которые хотя бы просто были
с ним знакомы. Все их поколение немалую часть своей жизни провело в
тюрьмах. У них даже шутка была такая: мол, у меня все друзья "сидят"
спокойно, найти легко. А теперь их нигде не найдешь, даже в тюрьмах. В
лучшем случае - на тюремных кладбищах. Или в общей могиле.
  - Ах, дорогой мой! - вырвалось у Лайи вдруг, и она снова рухнула на
постель: просто ноги не держали - нелегко было вспоминать первые недели
долгих девяти лет, проведенных в застенках крепости Дрио, когда ей
сообщили, что Асьео убит на площади Капитолия и вместе с полутора тысячами
других убитых сброшен в карьер за Оринг-гейт. А она все это время была в
темнице( Руки ее сами привычно легли на колени - правая крепко сжимает
левую, поглаживая большим пальцем ее запястье. Часами, сутками напролет
она сидела тогда вот так, думая обо всех этих людях вместе и о каждом в
отдельности - о том, как они лежат там, как негашеная известь действует на
человеческую плоть, как соприкасаются их кости в обжигающей темноте
карьера. Чьи кости рядом с Асьео? Как легли теперь его длинные тонкие
пальцы? Часы, годы( - Я никогда тебя не забывала, Тавири! - прошептала
она, и глупость, бессмысленность этих слов вернула ее к утреннему свету и
смятой постели.
  Разумеется, она его не забыла. Разве могут забыть друг друга муж и
жена? Ну вот и снова ее безобразные старые ноги ступили на пол. Они так
никуда и не привели ее; она все время ходила по кругу. Лайя встала,
недовольно ворча по поводу собственной слабости, и подошла к шкафу, чтобы
одеться.
  Молодые обитатели Дома часто ходили по утрам чуть ли не голыми, но
она была для этого слишком стара. Не хотелось портить какому-нибудь юнцу
аппетит, явившись к завтраку неодетой. И потом молодняк рос в соответствии
с принципами полной свободы как в одежде и сексе, так и во всем остальном,
а она - нет. Она только изобрела их, эти принципы. Что далеко не одно и то
же.
  Они, например, всегда переглядываются и подмигивают, когда она
называет Асьео "мой муж". Разумеется, как примерная одонийка она должна
была бы употреблять слово "партнер". Но, черт возьми, с какой стати ей-то
быть примерной одонийкой?
  Лайя прошаркала через холл к ванной комнате и застала там Майро,
которая мыла свои длинные волосы прямо в раковине, под краном. Лайя с
восхищением смотрела на влажные, блестящие пряди. Теперь она так редко
покидала Дом, что даже не помнила, когда в последний раз видела должным
образом выбритую голову, и все же густые длинные волосы обитателей Дома
по-прежнему доставляли ей удовольствие. Ах, как ее дразнили -
"Длинноволосая!", "Волосатая!"; как таскали ее за волосы полицейские или
эти оголтелые юнцы из "высшего света"; как в каждой новой тюрьме
какой-нибудь ухмыляющийся солдат брил ее наголо!.. А потом волосы
отрастали снова - сперва пушок, потом короткая щетинка, потом кудряшки;
потом грива( Теперь все это в прошлом. Господи, неужели она сегодня ни о
чем другом, кроме прошлого, думать не в состоянии?
  Она оделась, застелила постель и спустилась в столовую. Завтрак был
вкусный, однако у нее совершенно пропал аппетит после того проклятого
инсульта. Она выпила две чашки чая из трав, но даже персик доесть не
смогла.
  Как же она любила персики в детстве! Украсть готова была! А в
крепости( О Господи, это наконец прекратится или нет! Лайя улыбалась,
отвечала на приветствия и заботливые вопросы друзей, ласково смотрела на
громадного Аэви, который сегодня дежурил в столовой. Именно он соблазнил
ее персиком:
  "Посмотри-ка, что я для тебя приберег!" - и разве она могла
отказаться? Это правда, фрукты она всегда любила, и ей всегда их не
хватало. Однажды, когда ей было лет шесть, она стащила персик с тележки
зеленщика на Речной улице. А сейчас ей просто кусок в горло не шел, и к
тому же все вокруг говорили без умолку. Новости из Тху! Там настоящая
революция! Лайя хотела было несколько охладить пыл своих более молодых
собеседников - она устала от этих вспышек чрезмерного энтузиазма, -
однако, прочитав материал в газете и уловив нечто особенное между строк,
подумала со странным чувством глубокой, но холодной уверенности: "А почему
бы, собственно, и нет? Что ж, вот и произошел взрыв.
  И именно в Тху. И Революция достигнет цели сперва там, а не здесь".
Словно имеет значение, где она победит в первую очередь! Все равно скоро
все государства исчезнут. Однако значение, видимо, это все-таки имело -
она вся похолодела и опечалилась, завидуя жителям Тху. Господи, вот еще
глупости!
  Лайя довольно мало участвовала в общих возбужденных разговорах и
вскоре встала из-за стола. Оказавшись у себя в комнате, она пожалела о
проявленном равнодушии, однако разделить с ними их восторг не могла.
Честно говоря, она была уже как бы вне всего этого. Не так-то легко,
оправдывалась она перед собой, с трудом карабкаясь по лестнице, признать,
что ты выпал из революционного процесса, если находился в самом его центре
в течение полувека! Так, теперь она еще и хнычет!
  Проблему лестницы и жалость к себе она оставила за дверями
собственной комнаты. Комната у нее была хорошая, и хорошо было побыть
одной. Ей сразу стало значительно легче. Несмотря на то, что не совсем
.справедливо ей одной жить в большой комнате. Ребятишки на чердаке живут в
таких комнатах впятером. Желающих жить в Доме Одонийцев всегда значительно
больше, чем там можно как следует поселить. Она пользуется такими
удобствами только потому, что стара и перенесла инсульт. Ну и еще,
возможно, потому, что она - Одо.
  Если бы она была простой старухой, пусть даже перенесшей инсульт,
вряд ли она бы получила такую комнату, верно? Скорее всего так. А впрочем,
кому, черт возьми, приятно жить вместе с выжившей из ума старухой? Трудно
сказать, что тут главная причина. Фаворитизм, элитарность, поклонение
вождям - все это потихоньку возвращается, выползает из каждой щели.
Впрочем, она и не надеялась увидеть на своем веку, как это будет вырвано с
корнем; даже через поколение - вряд ли. Лишь Время способно принести столь
великие перемены. А пока что( у нее хорошая, большая, солнечная комната, и
ей, выжившей из ума старухе, которая начала Всемирную Революцию, здесь
хорошо и удобно.
  Через час должен прийти ее секретарь; он поможет справиться с
сегодняшними делами. Лайя прошаркала через всю комнату к письменному
столу; красивый,большойстолбылподарком ей от синдиката
столяров-краснодеревщиков Нио. Кто-то из них однажды услышал ее замечание
о том, что она всю жизнь мечтала только об одном предмете мебели - хорошем
письменном столе со множеством ящиков и просторной столешницей( Вот
безобразие! Весь стол буквально завален бумагами! И к каждой прикреплена
записочка, написанная мелким четким почерком Нои: "Срочно"; "Северные
провинции"; "Проконсультироваться по радиотелеграфу".
  У нее-то почерк совершенно переменился после гибели Асьео. Странно,
если подумать. В конце концов, уже через пять лет после этого она
закончила "Аналогию". И написала невероятное количество писем, которые два
года тайком переправлял для нее тот высокий охранник с серыми водянистыми
глазами - как его звали? а впрочем, неважно! "Письма из тюрьмы" - так они
теперь называются; эта книга переиздавалась более десяти раз. Чушь! Ее и
до сих пор уверяют, что письма эти "исполнены духовной силы" - что, на
самом деле, свидетельствует о том, что она без зазрения совести лгала себе
самой, когда их писала, лишь бы не пасть духом! Однако и письма, и
"Аналогия", безусловно самая солидная и умная из ее книг, - все это
написано в крепости Дрио, в одиночной камере, уже после смерти Асьео. Ей
же нужно было что-то делать, а в крепости позволялось иметь бумагу и
ручку( И все это написано торопливым дрожащим почерком, который всегда
казался ей чужим - ведь когда-то почерк у нее был округлый, аккуратный,
таким в сорок пять лет ею была написана работа "Общество без
правительства". В тот карьер Асьео унес с собой не только жажду и томление
ее тела и духа, но и ее ясный, четкий, красивый почерк.
  Зато он оставил ей Революцию.
  Как это мужественно с вашей стороны - продолжать жить, продолжать
работать в тюрьме, когда Движение потерпело такую неудачу и ваш партнер
погиб!.. Так ей обычно говорили с сочувствием. Кретины чертовы! А что еще
оставалось ей делать?! Мужество, смелость( А что такое смелость? Она
никогда не могла определить это достаточно четко. "Не бояться" - так
утверждают одни. "Бояться, но все же продолжать действовать" - так говорят
другие. Но разве можно совсем перестать действовать? Разве есть какой-то
выбор?
  Умереть - это всего лишь пойти в другом направлении.
  А если хочешь вернуться домой, нужно продолжать идти вперед - вот что
она имела в виду, когда писала: "Настоящее путешествие всегда включает в
себя возвращение". Тогда это всегда было не более чем интуитивное
откровение, да и теперь она, пожалуй, весьма далека от того, чтобы дать
своему высказыванию рационалистическое объяснение. Она быстро нагнулась -
охнув, так болезненно хрустнули суставы, - и стала рыться в нижнем ящике
стола, пока не нащупала папку, ставшую от старости мягкой. Пальцы узнали
ее еще до того, как глаза подтвердили: да, это та самая рукопись,
"Организация синдикатов в переходный период Революции". Он тогда еще
написал на папке печатными буквами название работы, а под ним - свое имя:
Тавири Одо Асьео, IX 741. Вот это почерк! Элегантный, каждая буковка
совершенна, четко прописана и плавно вливается в слово! Впрочем, Тавири
всегда предпочитал пользоваться диктофоном. И эта рукопись тоже
представляла собой перепечатку с диктофона, попутно отредактированную: все
сомнительные места выправлены, все погрешности и особенности устной речи
конкретного человека сглажены. И совершенно невозможно представить, как
Тавири произносил звук "о" - глубокий, закрытый; так говорят на Северном
Побережье. Здесь ничего не осталось от него самого, только его ум, его
мысли. А для нее - лишь имя его, написанное на папке от руки. Она не
хранила его писем - слишком это было бы сентиментально. И вряд ли она хоть
чем-то, хотя бы одной какой-нибудь вещью владела более нескольких лет,
разве что этим ветхим, состарившимся телом? Ну да от него ей не
отвязаться( Вот и еще один пример дуализма. "Она" и "оно". Возраст и
болезнь запросто превращают человека в дуалиста или эскейписта, хотя разум
настаивает: "Это не я, не я!" Увы, это ты. Возможно, мистики действительно
умели отделять разум от тела; она всегда завидовала этой их сомнительной
способности, но никогда не пыталась им подражать. И никогда не любила
играть в эскейпизм. Она всегда стремилась к свободе - к свободе
немедленно, к свободе для тела и для души.
  Сперва пожалеешь себя, потом похвалишь( Ну вот что она сидит, черт
возьми, с папкой в руках, на которой написано имя Асьео? Неужели она не
вспомнит его имени, не поглядев на слово, написанное его почерком? Что с
ней такое? Она поднесла папку к губам и поцеловала четкие буквы, потом
решительно сунула папку в нижний ящик стола и выпрямилась в кресле. Правая
рука ее дрожала, будто затекла. Лайя почесала руку, потом потрясла ею в
воздухе. Безрезультатно. После того инсульта она теперь всегда чувствовала
эту дрожь в правой руке. И в правой ноге тоже. И в правом глазу. И правый
уголок рта у нее подергивался. Тело ослабело, перестало ее слушаться.
Из-за этой дрожи она порой чувствовала себя роботом, у которого из-за
короткого замыкания что-то перегорело внутри.
  А время-то идет! Вот-вот явится Нои, а она столько времени занимается
черт знает чем!
  Она вскочила так поспешно, что споткнулась и вынуждена была
ухватиться за спинку кресла, чтобы не упасть. Потом прошла в ванную и
посмотрелась в большое зеркало. Седой узел волос еле держался: она явно
плохо причесалась с утра. Некоторое время она боролась с волосами - трудно
было долгое время держать руки поднятыми. Амаи, забежавшая в туалет,
остановилась, предложила:
  "Давайте, я сделаю!", и мгновенно уложила волосы как надо у нее на
затылке, ловко действуя своими красивыми сильными пальцами и молча
улыбаясь. Амаи было двадцать лет, почти в четыре раза меньше, чем ей,
Лайе. Родители девушки были участниками Движения; один погиб во время
стычки с полицией в 60-м, вторая по-прежнему активно занималась
пропагандой в южных провинциях.
  Амаи выросла среди одонийцев, в их Домах, и была поистине дочерью их
Революции, дочерью анархии. Эта девочка казалась Лайе такой спокойной,
свободной и красивой, что слезы гордости выступали на глазах при мысли:
вот ради чего мы трудились, вот что мы имели в виду, вот оно, живое
воплощение прекрасного будущего!
  Из правого глаза Лайи Асьео Одо действительно упало несколько
слезинок, словно сейчас, среди унитазов и раковин, ее причесывала
собственная дочь, которой она так никогда и не родила. Но ее левый глаз,
здоровый, не плакал; и не знал того, что делает правый глаз.
  Она поблагодарила Амаи и поспешила к себе. В зеркало она успела
заметить у себя на воротничке пятно. Наверное, сок персика. Слюнтяйка
чертова! Неприятно, если Нои заметит, что у нее изо рта капает на воротник.
  Продевая голову в воротник чистой блузки, она подумала: "А что такого
особенного в этом Нои?"
И продолжала думать об этом, медленно застегивая ворот блузки.
  Нои было лет тридцать. Мускулистый молодой мужчина с мягким голосом и
живыми темными глазами. Вот и все, собственно. Но именно это ей всегда и
нравилось в мужчинах. Светловолосые или толстые мужчины для нее попросту
не существовали; как и великаны с огромными бицепсами. Нет, никогда! Даже
в четырнадцать лет, когда она влюблялась в каждого встречного бездельника.
  Темноволосый, худощавый, с пламенным взором - только такой! Тавири,
разумеется. Этот мальчик - ничто по сравнению с умницей Тавири; даже
внешне он Тавири в подметки не годится, а все ж таки не желает она, чтобы
Нои видел пятнышко у нее на воротничке или растрепанные волосы.
  Ее редкие, седые волосы.
  Нои вошел, чуть помедлив в дверях. Господи, оказывается, она даже
дверь не закрыла, когда переодевалась! Она посмотрела на него и увидела
себя.
  Старуху.
  Можешь без конца менять блузки и причесываться, или носить одну и ту
же блузку по две недели и по два дня не переплетать косу, или вырядиться в
золоченую парчу и напудрить выбритый череп алмазным порошком - все едино.
  Старуха старухой и останется! Со всеми своими нелепостями.
  Ну что ж, постараемся быть опрятной хотя бы из соображений приличий,
из уважения к окружающим.
  А потом, наверно, и это желание пропадет, и можно будет без стеснения
капать слюной на воротник.
  - Доброе утро, - ласково поздоровался молодой человек.
  - Здравствуй, Нои.
  Нет, Господи, нет, не только из соображений приличий! К черту
приличия!
  Это из-за того, кого она любила, для кого ее возраст не имел бы
значения!
  Неужели она, только потому, что Тавири мертв, должна притворяться
бесполым существом? Зачем ей скрывать правду - она ведь не из тех
проклятых пуритан, что находятся у власти? Еще полгода назад, до инсульта,
она заставляла мужчин глядеть на нее, немолодую женщину, с удовольствием!
Ну а теперь, когда доставить кому-то удовольствие своим видом она уже не
способна, можно же, черт возьми, доставить удовольствие хотя бы самой себе?
  Когда Лайе было лет шесть, один из друзей