лату, разумеется, не пустили, и он целых полчаса продержал  Стефана  в
душном и жарком вестибюле, где пахло дезинфекцией и  смолой  от  нагретого
соснового пола. Он то начинал ходить вокруг Стефана, то  присаживался,  то
вскакивал, все время  споря  сам  с  собой,  и  говорил  громким,  ровным,
монотонным голосом, как все глухие.
   - Больше я в эту чертову яму не вернусь! Нет уж! А что, если бы я вчера
сказал, что с завтрашнего дня в  карьер  ни  ногой?  Как  бы  теперь  дела
обстояли, интересно? Небось, ни я, ни ты не торчали бы здесь сейчас, да  и
его, твоего брата, здесь бы сейчас не было. Все мы были бы  дома.  Дома  -
живые и невредимые, понял? Нет, я  в  эту  яму  не  вернусь!  Ни  за  что!
Господом клянусь. Уеду я отсюда, на ферму уеду, вот и все. Я там вырос,  в
предгорьях, на западе; и брат мой там живет. Вот я вернусь  туда  и  стану
работать на ферме с ним вместе. А в яму эту я больше не полезу.
   Его  дочь  сидела  на  деревянной  скамье  очень  прямо  и   совершенно
неподвижно. У нее было узкое лицо,  волосы  зачесаны  назад  и  собраны  в
пучок.
   - Вам не жарко? - спросил Стефан, и она с мрачным видом ответила:
   - Нет, ничего.
   Голосок у нее был чистый,  и  она  очень  четко  выговаривала  слова  -
привыкла говорить с глухим отцом. Поскольку Стефан  больше  ничего  ей  не
сказал, она снова мрачно потупилась и застыла,  сложив  руки  на  коленях.
Глухой все еще продолжал что-то говорить. Стефан провел влажной ладонью по
волосам и попытался прервать его:
   - Все это хорошо, Сачик. По-моему, план у тебя отличный. Действительно,
к чему губить оставшуюся  жизнь  в  этих  норах?  -  Но  глухой  продолжал
говорить.
   - Он вас не слышит.
   - Вы не могли бы увести его домой?
   - Я не смогла увести его  отсюда  даже  пообедать.  Он  все  говорит  и
говорит без умолку.
   Теперь она говорила не так звонко и отчетливо, возможно от смущения,  и
Стефан этому почему-то обрадовался. Он снова провел влажной от пота  рукой
по волосам и внимательно посмотрел на нее: ему вдруг вспомнились те  горы,
туманная дымка в ущельях и водопады.
   - Знаете что, вы ступайте домой,  -  он  вдруг  услышал  в  собственном
голосе ту же мягкость и ясность, как и у нее, - а мы с ним на часок сходим
в "Белого льва", хорошо?
   - Но тогда вы не сможете повидать брата.
   - Он никуда не убежит. Идите домой.
   В "Белом льве" они очень много выпили. Сачик не умолкая говорил о ферме
в предгорьях, а Стефан - о горах и о том единственном годе, который провел
в столичном колледже. Ни тот, ни другой друг друга не слышали. Оба пьяные,
они  пешком  побрели  домой;  Стефан  проводил  Сачика  в  один   из   тех
домов-близнецов,  имеющих  одну  общую  стену,  которые  компания  "Чорин"
построила на западной окраине  города  в  95-м,  когда  был  открыт  новый
карьер. Сразу за домами начинался карст; бескрайняя равнина, вся  изрытая,
искромсанная, монотонная, отражала  лунный  свет  и  как  бы  сама  неярко
светилась - светом, уже трижды отраженным от солнца. Щербатая  луна,  тоже
светившаяся отраженным от солнца светом, висела в небесах, точно брошенное
хозяйкой на спинку стула белье, которое нуждается в починке.
   - Ты передай  своей  дочери,  что  все  в  порядке,  -  сказал  Стефан,
покачиваясь на пороге дома Сачика. - Все в порядке, - повторил он еще раз,
и Сачик с энтузиазмом подхватил:
   - В-все в-в порядке!
   Стефан добрался до дому, так и не успев протрезветь, и тот  трагический
день слился в его памяти с  другими  днями  этого  года,  он  помнил  лишь
отдельные его фрагменты: закрытые глаза  брата,  взгляд  той  темноволосой
девушки, луну, равнодушно взиравшую с небес, и фрагменты эти  не  казались
ему частями чего-то  целого,  а  вспоминались  всегда  по  отдельности,  с
большими промежутками во времени.


   На карстовой равнине ни ручьев, ни рек  нет;  питьевая  вода  в  Сфарой
Кампе добывается из  глубоких  скважин;  она  очень  чистая  и  совершенно
безвкусная. Эката Сачик все время чувствовала на  губах  непривычный  вкус
родниковой воды, которую они пили теперь на ферме.  Она  мыла  в  раковине
грязную кастрюлю, старательно скребла ее жесткой щеткой и была  совершенно
поглощена этой малоприятной работой. К донышку пригорела еда, и налитая  в
кастрюлю  вода,  тускло  поблескивавшая  при  свете  лампы,  сразу   стала
коричневой. Здесь, на ферме, никто не умел как следует готовить.  Придется
ей рано или поздно взять готовку в свои руки, тогда, по крайней мере,  они
наконец смогут есть по-человечески. Ей нравилась работа по дому, нравилось
мыть и чистить, склоняться с пылающими щеками над  плитой,  которую  нужно
было топить дровами, звать людей  к  ужину;  это  была  живая  и  довольно
непростая работа, совсем не такая скучная, как служба кассиршей  в  мясной
лавке, где целый день она только и делала, что давала сдачу и  здоровалась
с покупателями. Эката уехала из города вместе с родителями, потому что  от
работы в лавке ее уже тошнило. На ферме семья дяди приняла их четверых без
излишних вопросов и комментариев, как принимают явления природы  -  больше
ртов теперь нужно прокормить, зато больше стало и рабочих рук. Ферма  была
довольно большая, но небогатая. Мать Экаты,  женщина  слабая  и  недужная,
едва поспевала за шумной  и  суетливой  теткой  и  ее  недавно  овдовевшей
дочерью. Мужчины - дядя Экаты, ее отец и брат -  входили  в  дом  прямо  в
грязных башмаках и без конца вели разговоры о том, не стоит ли купить  еще
одну свинью.
   - Конечно, здесь куда лучше, чем  в  городе.  В  городе  вообще  ничего
хорошего нет, - сказала кузина Экаты. Эката  ничего  ей  не  ответила.  Ей
просто нечего было ответить.
   - Я думаю, Мартин все-таки вскоре в  город  вернется,  -  сказала  она,
помолчав. - Он никогда не хотел на  земле  работать.  -  И  действительно,
через какое-то время ее брат, которому стукнуло  шестнадцать,  вернулся  в
Сфарой Кампе и стал работать в карьере.
   Он снял меблированную комнату с питанием. Его окно  выходило  прямо  на
задний двор Фабров - огороженный участок пыльной, поросшей сорняками земли
с печально торчавшей в углу елкой.  Хозяйка  меблированных  комнат,  вдова
рабочего из каменоломен, темноволосая, спокойная и державшаяся очень прямо
женщина, напоминала Мартину его сестру Экату. С  ней  он  чувствовал  себя
взрослым мужчиной, ему было с ней легко. Но когда хозяйка уходила из дому,
ее  дочка  и  другие  постояльцы  -  четверо   двадцатилетних   парней   -
устанавливали свои порядки; они смеялись, хлопали друг друга по  спине,  а
один из них, железнодорожный  служащий  из  Брайлавы,  доставал  гитару  и
принимался  наигрывать  популярные  песенки,   поблескивая   маслянистыми,
темными, точно изюмины, глазами. Дочка хозяйки, тридцатилетняя  незамужняя
особа, смеялась слишком громко и слишком сильно суетилась;  блузка  у  нее
вечно вылезала на спине из-под пояска юбки,  но  она  даже  не  думала  ее
заправлять. Мартин никак  не  мог  понять,  чего  это  они  так  галдят  и
веселятся и почему без конца хлопают друг друга по плечу? И зачем все  эти
песни, смех и шутки? Они и над Мартином подшучивали,  но  он,  разумеется,
только  плечами  пожимал  и  огрызался.  Как-то  раз  он  в  ответ  на  их
приставания грубо выругался - так отвечают  на  неуместные  шутки  рабочие
каменоломен.  Тогда  гитарист  отвел  его  в  сторонку  и  очень  серьезно
объяснил, как  следует  вести  себя  в  присутствии  дам.  Мартин  слушал,
покраснев и потупясь.
   Он был крупный широкоплечий юноша и все  думал,  что  ничего  не  стоит
взять и свернуть шею этому типу  из  Брайлавы.  Но  ничего  подобного  он,
конечно, не сделал. Не имел права. Этот тип да и все остальные здесь  были
взрослыми людьми и понимали о жизни нечто такое, о чем он еще  понятия  не
имел. Это нечто как раз и служило причиной их непомерного веселья,  суеты,
подмигивания, пения и игры на гитаре. Пока он сам  этого  не  поймет,  они
имеют полное право делать ему подобные замечания. Он пошел к  себе  наверх
и, высунувшись в  окно,  закурил  сигарету.  Дымок  от  сигареты  повис  в
неподвижных сумерках, окутавших елку в углу чужого двора,  крыши  домов  -
весь мир, точно заключив его внутрь голубоватого хрустального  купола.  На
соседском дворе появилась Розана Фабр и легким движением  выплеснула  воду
из миски, в которой мыла посуду; потом постояла немного, глядя на небо. Из
окна она казалась Мартину совсем маленькой  и  тоже  как  бы  пойманной  в
голубой кристалл. Ее темная головка  была  запрокинута  вверх,  оттененная
воротником белой блузки. Весь  карст  в  радиусе  восьмидесяти  километров
застыл в полной неподвижности, лишь стекали и падали  на  землю  последние
капельки воды с миски Розаны да  завивался  кольцами  дымок  от  сигареты,
просачивавшийся сквозь пальцы Мартина. Мартин медленно и осторожно  втянул
руку в  комнату,  чтобы  сигаретный  дым  не  привлек  ненароком  внимания
девушки. Розана вздохнула, постучала миской о крыльцо, чтобы вытряхнуть из
нее остатки воды, хотя вода уже и так  вся  стекла,  повернулась  и  снова
вошла в дом; хлопнула дверь. Голубоватый воздух тут же сомкнулся, и на том
месте, где только что стояла девушка,  не  осталось  ни  малейшего  следа.
Мартин прошептал этому безупречно  прозрачному  воздуху  то  самое  слово,
которое ему только что посоветовали никогда не произносить  в  присутствии
дам, и через мгновение, словно в ответ, вспыхнула высоко в небе, где-то на
северо-западе, ясная вечерняя звезда.
   Костант Фабр, вернувшись из больницы домой, целыми  днями  сидел  один.
Теперь он был уже в состоянии пройти через комнату  на  костылях.  Как  он
проводил эти долгие молчаливые дни, никто понятия не имел.  Он  и  сам  не
знал, как ему это удается. От природы активный, он  был  самым  сильным  и
сообразительным рабочим на каменоломнях и в двадцать  три  года  уже  стал
десятником. Костант  совершенно  не  умел  бездельничать  и  оставаться  в
одиночестве. Он всегда отдавал все свое время работе. Теперь время, должно
быть, решило взять свое. Ему оставалось лишь наблюдать, что время делает с
ним; наблюдать без ужаса, без нетерпения, осторожно, как ученик  наблюдает
за работой мастера. Он все свои  силы  использовал  теперь  на  то,  чтобы
обучиться своему новому занятию - быть слабым. Молчание, в котором  теперь
протекали его дни, липло к нему, въедалось в него, точно известковая пыль,
когда-то въедавшаяся в его кожу.
   Мать до шести работала в бакалейной лавке; Стефан приходил с  работы  в
пять. По вечерам примерно в течение  часа  братья  бывали  вдвоем.  Стефан
раньше проводил этот час во дворе под елкой, дышал  воздухом  и  с  глупым
видом наблюдал, как стрелой носятся за невидимыми  насекомыми  ласточки  в
бесконечно долго сгущавшихся сумерках, или же сидел в "Белом льве". Теперь
же он сразу шел домой, приносил  Костанту  "Брайлавский  вестник",  и  оба
читали газету одновременно, передавая листы друг другу. Стефан каждый  раз
собирался  завести  с  братом  разговор,  но  почему-то  все  не  заводил.
Известковая  пыль  сковывала  губы.  И  каждый  день  этот  час   проходил
одинаково, в молчании. Старший брат  сидел  неподвижно,  склонив  красивое
спокойное лицо над газетой. Он читал медленнее Стефана, и тому приходилось
ждать, чтобы обменяться с ним газетными листами. Стефан следил, как  глаза
Костанта двигаются от слова к слову. Потом обычно приходила Розана, громко
распрощавшись со школьными приятелями, чуть позже  возвращалась  с  работы
мать, в комнатах начинали хлопать двери, звучать громкие голоса, из  кухни
тянуло дымком, там стучали, звенели тарелками,  и  невыносимо  долгий  час
кончался.
   Однажды вечером, едва начав читать газету, Костант вдруг отложил ее. Он
долго молчал, но даже не пошевелился, и поглощенный чтением Стефан  ничего
не заметил.
   - Стефан, там, рядом с тобой моя трубка.
   - Да-да, конечно, - пробормотал Стефан и передал  ему  трубку.  Костант
набил ее, закурил, попыхтел ею немного, потом отложил.  Его  правый  кулак
лежал  на  подлокотнике  кресла  тяжело  и  спокойно,  точно  сжимал  узел
совершенно  неподъемного  одиночества.  Стефан  спрятался  за  газетой,  и
молчание затянулось.
   Я ему сейчас  прочитаю  вслух  об  этой  коалиции  профсоюзов,  подумал
Стефан, но читать не стал. Его глаза настойчиво искали какую-нибудь другую
статью, которую можно было читать  про  себя.  Почему  я  не  могу  с  ним
разговаривать?
   - Роз подрастает, - сказал Костант.
   - Да, у нее все хорошо, - пробормотал Стефан.
   - За ней вскоре нужно будет приглядывать. Я  все  думал  об  этом.  Наш
город не годится для молоденькой девушки. Парни  здесь  дикие,  а  мужчины
грубые.
   - Так они везде такие.
   - Да, наверное, - согласился Костант. Костант никогда никуда не  уезжал
с карстовой равнины, никогда не бывал даже за пределами  Сфарой  Кампе.  И
ничего,  кроме  этих  известняков,  улицы  Ардуре,  улицы  Чорин  и  улицы
Гульхельм, да еще страшно далеких гор и  огромного  неба  над  головой,  в
своей жизни не видел. - Знаешь, - сказал он, снова беря в руки  трубку,  -
по-моему. Роз у нас немного чересчур своевольная.
   - Это точно, да и парни дважды подумают, прежде  чем  завести  шашни  с
сестрой Костанта Фабра, - сказал Стефан. - Но тебя-то она во всяком случае
непременно послушается.
   - И тебя тоже.
   - Меня? А меня-то с какой стати?
   - С такой, - ответил Костант, впрочем, Стефан и так  уже  оправился  от
смущения.
   - Да за что ей меня уважать? У нее вполне достаточно  здравого  смысла.
Ни ты, ни я ведь не очень-то слушали, когда отец нам  что-нибудь  говорил,
верно? Ну и тут то же самое.
   - Ты на него не похож. Если ты это имел в  виду.  Ты  ведь  образование
получил.
   - Да уж, образование! Я просто профессор!  Господи,  да  я  ведь  всего
какой-то год в Педагогическом проучился!
   - А кстати, почему ты бросил учиться, Стефан?
   Это явно был не праздный вопрос; он исходил из самой  глубины  молчания
Костанта, из его сурового, задумчивого неведения. Смущенный тем, что,  как
и Розана, так  сильно  занимает  мысли  этого  сдержанного  и  значительно
превосходящего его во всех отношениях человека, Стефан сказал первое,  что
пришло в голову:
   - Я все время боялся провалиться  на  экзаменах.  Так  что  даже  и  не
работал как следует.
   И оказалось, что именно в этих, простых,  как  стакан  воды,  словах  и
заключена та правда, которой он наедине с собой никак не желал признавать.
   Костант  кивнул,  обдумывая,  насколько  серьезна  проблема  возможного
провала на экзаменах, поскольку сам с этой проблемой никогда,  разумеется,
не сталкивался; потом сказал своим звучным мягким голосом:
   - Ты зря теряешь время - здесь, в Кампе.
   - Вот как? А как же ты сам?
   - Я ничего не теряю. Мне же никогда не удавалось получить стипендию.  -
Костант улыбнулся, и добродушие этой улыбки разозлило Стефана.
   - Да ты никогда и не пытался ее получить, ты отправился  прямо  в  этот
чертов карьер, едва тебе стукнуло пятнадцать. Послушай, а тебе никогда  не
хотелось знать... ты никогда не останавливался на минутку, чтобы  спросить
себя: а что я, собственно, здесь делаю, почему все время  работаю  в  этой
норе, ради чего? Неужели я так и буду работать там по шесть дней в  неделю
всю оставшуюся  жизнь?  Существуют  ведь  и  другие  способы  зарабатывать
нормально. Так ВО ИМЯ  ЧЕГО  нужно  надрываться  на  каменоломнях?  Почему
вообще люди остаются здесь, в этом  Богом  проклятом  городишке,  на  этой
Богом проклятой изрытой  норами  каменистой  земле,  где  даже  не  растет
ничего? Почему они не снимутся с места и не переедут куда-нибудь еще? А ты
мне говоришь о даром потраченном времени! Ну ответь, во имя чего.  Господи
ты Боже мой, все это - неужели в жизни больше ничего нет?
   - Об этом я тоже думал.
   - А я уже несколько лет ни о чем вообще не думаю.
   - Тогда почему бы тебе не уехать отсюда?
   - Потому что я боюсь. Боюсь, что получится то же самое, что в Брайлаве,
в колледже. Но ты...
   - У меня здесь работа. Это моя работа, я умею ее делать. Куда бы ты  ни
поехал, везде можно задать тот же самый вопрос: во имя чего все это?
   - Я знаю.  -  Стефан  встал.  Он  был  тонкий,  стройный,  подвижный  и
беспокойный. Говорил, часто не заканчивая предложений. Руки его  застывали
в незавершенном жесте. - Знаю. От себя никуда не уедешь. Но для  меня  это
означает одно, а для тебя - опять же нечто совсем иное.  Ты  растрачиваешь
здесь свою душу, Костант. Точно  так  же  ты  поступил  тогда,  героически
позволив размазать себя по земле ради этого  Сачика,  идиота,  который  не
способен даже вовремя разглядеть, что на него камни рушатся...
   - Он же не может СЛЫШАТЬ, - упрекнул его Костант, но Стефан был уже  не
в силах остановиться.
   - Не в этом дело! А в том - и вообще, пусть такие, как он, сами о  себе
заботятся, - кто для тебя этот глухой, что  значит  для  тебя  его  жизнь!
Почему ты полез туда за ним, хотя видел, что начался обвал? Ведь по той же
причине ты в карьер тогда пошел работать, по той же причине ты  всю  жизнь
оттуда не вылезал! Собственно, причины нет никакой. Просто так  сложилось.
Просто так случилось. И ты  позволяешь,  чтобы  с  тобой  "случалось",  ты
принимаешь все, что судьба  тебе  подсунет,  если  тебе  кажется,  что  ты
сможешь выдержать это и вести себя при этом так, как тебе хочется!
   Он совсем не это собирался сказать. Он хотел, чтобы говорил Костант. Но
слова вылетали у него изо рта и со стуком рассыпались вокруг, как градины.
Костант сидел тихо, его сильная  рука  была  крепко  сжата;  помолчав,  он
сказал:
   - Что-то ты больно много на мой счет напридумывал.
   Это не было самоуничижением. Самоуничижение  Костанту  вообще  не  было
свойственно. В основе его  долготерпения  всегда  ощущалась  гордость.  Он
отлично понимал страстное  желание  Стефана,  но  не  мог  разделить  его,
обладая удивительно целостным, самодостаточным характером. И он безусловно
продолжал бы жить по-прежнему,  не  изменяя  своей  изумительной,  хотя  и
уязвимой целостности души и тела, с достоинством встречая любые  невзгоды,
точно король, изгнанный в каменистую пустыню, который, точно семя будущего
урожая, держит в плотно сжатом  кулаке  все  свое  королевство  -  города,
деревья, людей, горы, поля и стаи птиц весною; и молчит,  поскольку  рядом
нет никого, кто мог бы поговорить с ним на его родном языке.
   - Но послушай! Ты же сам только что сказал: я тоже думал, для чего  все
это, неужели это все, что есть в жизни?.. Если ты действительно так думал,
то должен же был искать ответ на эти вопросы!
   Костант долго молчал, потом ответил:
   - Я его почти нашел. В мае прошлого года.
   Стефан перестал метаться по комнате, притих и  уставился  в  окно.  Ему
стало страшно.
   - Это... это не ответ, - пробормотал он.
   - Да, можно было и получше ответ найти, - согласился Костант.
   - Слушай, ты тут совсем в маразм впадешь, сидя  один...  Вот  что  тебе
нужно: женщина! - снова вдохновился Стефан и опять беспокойно  забегал  по
комнате, не договаривая слова, не заканчивая фразы, то и дело поглядывая в
окно, за которым сгущались сумерки ранней осени, точно  дым  поднимавшиеся
от каменных  тротуаров,  ясно  видимых  теперь  под  оголившимися  ветвями
деревьев. Брат у него за спиной рассмеялся. - Но я ведь правду  говорю!  -
горько, не оборачиваясь, сказал Стефан.
   - Возможно. А как насчет тебя самого?
   - Вон они там снова на  крыльце  сидят,  у  того  подъезда,  где  вдова
Катални живет. Сама-то она, должно быть, в больнице, на ночном  Дежурстве.
Слышишь гитару? Это  парень  из  Брайлавы  играет,  он  в  железнодорожной
конторе работает, ни одной юбки мимо не пропускает. Даже за Ноной  Катални
ухлестывает. Там теперь и сынишка Сачика живет. Кто-то мне говорил, что он
на Новом Карьере работает. Может, даже в твоей бригаде.
   - Чей сынишка?
   - Сачика.
   - А я думал, они из города уехали.