ся,   а   оглушенно   повалился   на   простыни   и
воспользовался пьяной способностью мгновенно  засыпать.  Прошло  несколько
часов тяжелого сна, во время которого это  понимание  не  рассосалось,  а,
наоборот, как пущенный с откоса снежный ком, обросло рыхлым коконом страха
и безнадежности.
     - Ухряб! - вдруг сказал Маралов. Ну, да, все  дело  в  этом  слове  -
именно оно родилось из утренней вспышки ясности, и именно оно было  сейчас
в центре темного внутреннего образования.
     "А  что  значит  -  "ухряб"?  -  подумал  Маралов,  с  гримасой  боли
поворачиваясь к стене. - Ухряб. Ничего не значит".



                                    3

     Порядок  был  наведен,  и  похмелье  прошло.  Маралов  вглядывался  в
зеркало, зачесывая поперек головы длинную пегую прядь  и  думая,  что  так
причесываться, в сущности, крайне нелепо - мало того  что  все  видят  его
плешивость, так все еще видят и то, каким жалким способом он  пытается  ее
скрыть. Шевеление в душе вроде попритихло и  только  иногда  напоминало  о
себе этим бессмысленным словом, выбрасывая его  внезапно  на  поверхность.
Поправив галстук (пиджак и галстук он  надел,  чтобы  защититься  от  этой
непонятной внутренней западни), Маралов пошел на кухню.
     Проходя по коридору, он вдруг схватился  за  грудь  и  прислонился  к
дверце  стенного  шкафа  -  квартира  резко  качнулась,  некоторое   время
продержалась в  наклоненном  состоянии  и  медленно  вернулась  в  обычное
положение.  Маралов  твердо  знал,  что  каким-то   образом   только   что
происшедшее было связано с ухрябом.
     - Что ж это такое, а? - вслух спросил он.
     - Ух-ряб-зз... - Ух-ряб-зз... - пробило на стене.
     Убедившись, что пол больше не качается, Маралов решил  повременить  с
обедом и часик-другой почитать  что-нибудь  художественно-приключенческое.
Он прошел в комнату, наугад взял из шкафа серенькую, с кружком на корешке,
книгу и открыл ее, как это обычно делал, на  странице  своего  возраста  -
шестьдесят восьмой. (Перед этим Маралов посмотрел,  сколько  еще  осталось
жить, и увидел: двести двадцать восемь. Стало спокойно.)
     "...вкручиваясь  в  раскаленный  воздух.  Рябая   гладь..."   Маралов
хмыкнул. Как это так - рябая гладь? Он снова пробежал глазами по строке  -
и вдруг всем своим пытающимся расслабиться  существом  налетел  на  ухряб,
разделенный точкой.
     "К черту, - подумал Маралов. - Надо читать  классиков".  Он  встал  с
дивана, вернулся к шкафу и выбрал другую книгу, с  золотыми  полосками  на
корешке.
     "...вот-с,  умял  двух  рябчиков,  да  еще..."   Маралов   театрально
засмеялся  и  сделал  руками  жест   веселого   недоумения,   тоже   очень
театральный.
     - Привяжется какая-нибудь чушь - громко сказал он книжному  шкафу,  -
так человек и с ума может сойти. Если, конечно, слаб духом.



                                    4

     Не раз еще в тот день Маралов остро ощутил враждебность судьбы.
     Удивительная мерзость произошла в кинотеатре -  казалось,  уж  там-то
вовсе неоткуда было взяться ухрябу - и на тебе; на  стене  -  картина,  на
картине - рябина, а по бокам два подсолнуха. Так  что  справа  ли  налево,
слева ли направо - ухряб сидел в  засаде  и  недобрым  глазом  смотрел  на
Маралова. И как замаскировался! Не будь Маралов начеку...
     Выйдя из кинотеатра  на  улицу,  Маралов  прошел  полсотни  метров  и
оказался у магазина. "Надо было мяса купить,  -  подумал  он,  -  наделать
котлет на праздники". Войдя в мясной отдел,  он  увидел  мужчину  в  белом
колпаке,  который,  коротко  поглядев  ему  в   глаза,   поднял   большой,
спортивного вида, топор.
     - У! - выдохнул он.
     - Хряб! - вонзился топор в доску. И голая, мертвая нога -  быка,  что
ли, - разделилась надвое. Зажав рот, Маралов выскочил на  улицу  и  быстро
пошел к остановке. По дороге он  заметил,  как  на  другой  стороне  улицы
несколько солдат-стройбатовцев в серых ордынских  подшлемниках  крепят  на
стене  дома  большущий  плакат.  На  плакате  была  нарисована  девушка  в
кокошнике, с детскими глазами и  развитой  грудью;  ее  выпяченное  правое
бедро огибала надпись:

             Успеха участникам ХI международного фестиваля
                за Разоружение и Ядерную Безопасность!

     И хоть Маралов и не заметил во всем этом никакого ухряба, все равно у
него осталось четкое чувство, что тот присутствует и на плакате, и в  этих
солдатах, и даже в октябрьском небе над головой.
     Надвинув поглубже шляпу и отворачиваясь от ветра он засеменил домой.



                                    5

     За последние два дня ухряб из маленькой щелочки внутри превратился  в
бездонную и безграничную пропасть над которой Маралов висел,  цепляясь  за
крохи уже не здравого смысла, или, скажем, разума, -  а  просто  некоторой
остаточной неухрябности. То, что ухряб глядел отовсюду, уже не удивляло  -
удивляло скорее то, что внутри еще оставалось что-то другое.
     Маралов пробовал размышлять, почему ухряб не был заметен раньше, -  и
быстро нашел ответ. Все вокруг, без сомнения, было точно так же  пронизано
и наполнено ухрябом - и два дня, и пять лет назад, задолго  до  прозрения.
Но тогда ухряб не мог попасть ему в душу,  а  раз  его  там  не  было,  не
замечался и внешний ухряб, такой безмерный и грандиозный.
     "Ведь заметить, - думал  Маралов,  -  понять  что-то  про  окружающий
конкретный мир или про другого конкретного  человека  можно  только  одним
способом - увидев в нем что-то, что уже есть у тебя внутри..."
     До своего сна, до того, как  это  что-то,  мелькнув  сначала  неясной
точкой где-то на периферии души, вдруг с ужасающей скоростью  понеслось  к
самому центру личности и лопнуло там,  превратившись  в  ухряб  и  осветив
внутренний мир Маралова тусклым красным мерцанием, - до этого сна  Маралов
видел воздух как воздух, асфальт  как  асфальт  и  так  далее,  теперь  же
оказалось что все вокруг - просто форма, в которой временно застыл  ухряб,
- так же, как бронза остается той же бронзой, отливаясь и в солдатика, и в
крестик, и в памятник Кирову. Итак, огромный, безмерный ухряб, а в  центре
- просвеченный ухрябом Маралов, осознающий, что самое главное для  него  -
удержаться от понимания того, что и он, в сущности, тоже ухряб.
     Сколько ж я так протяну-то? - с тоской подумал Маралов  и  ничего  не
смог ответить себе на этот вопрос.  Надо  отвлечься  -  заняться  работой.
Работа, слава Богу, была - отвечать на письма трудящихся в журнал "Вопросы
методологии",  где  Маралов,  чтоб  не  чувствовать   себя   окончательным
пенсионером, сидел на договоре. Стопка нераспечатанных писем как раз ждала
на столе; Маралов наугад взял конверт, исписанный косым детским  почерком,
и вскрыл.
     "Дорогая редакция! - прочитал он. - Я очень люблю ваш  журнал  и  все
время его читаю. Особенно мне понравилась статья М.Столповского о  мертвых
космонавтах. Сейчас я закончил десятый класс и все думаю - зачем я живу на
свете? И не понимаю. Пожалуйста, ответьте мне на этот вопрос.
                                                    Коля М. г.Сестрорецк."
     "Нормально, - прикинул Маралов, -  и  всегда  уместно.  Напутственное
слово канает  в  любой  номер.  Допустим,  одна  колонка  -  это  страницы
полторы... Главное - без официоза, интимно".
     Маралов сел за машинку и вставил в нее чистый лист.
     "Меня, признаться, надолго заставило задуматься твое письмо, Николай.
Ты, судя по  тому,  что  сообщаешь  о  себе,  еще  очень  молод  -  а  уже
чувствуется в твоем тоне  какая-то  усталость,  расхоложенность  -  и  это
пугает. Может быть, это мне показалось - тогда извини. Теперь по  существу
твоего письма. Видно, что ты всерьез размышляешь над жизнью, задавая  себе
вопрос, над которым всегда бились лучшие умы  человечества.  К  сожалению,
здесь вряд ли существует простой и однозначный ответ (хотя его и  пытались
в свое время дать многие религиозные и философские  учения).  Может  быть,
человек отвечает на этот вопрос всей своей жизнью, и  только  в  самом  ее
конце начинает понимать, зачем он жил и какой в этом смысл... Для чего  же
все-таки мы живем? Да для  того,  чтобы  каждое  утро  радоваться  свежему
дыханию утра..."
     "Нет, так не пойдет, - подумал Маралов, - как это так:  "каждое  утро
радоваться дыханию утра..." Некрасиво".
     "...свежему дыханию ветра,  солнцу,  прекрасным  человеческим  лицам;
своему делу, которое обязательно должно приносить радость.  Мы  живем  для
того, чтобы по вечерам смотреть на звезды в темном небе  и  думать  о  той
безмерности, крохотной частичкой которой мы являемся; мы живем  для  того,
чтобы любить и быть любимыми, чтобы  быть  счастливыми  и  дарить  счастье
другим. Мы живем для того, чтобы разгадывать тайны вселенной  и  оставлять
знания нашим детям, для того, чтобы..." - Достучу после "Времени", - решил
Маралов.



                                    6

     ...Обращая внимания на дождик пополам со снегом,  сходятся  к  центру
города. Бодрое,  хорошее  сегодня  у  людей  настроение.  День  добрый!  -
мглистым ноябрьским вечером говорило на кухне радио.
     "Ну  и  дался  же  им  этот  ухряб",  -  с  тоской  подумал  Маралов.
Окончательно он вот как ощущал свое положение: стоит на нижнем  ухрябе,  а
сверху, плитою пресса, медленно спускается другой ухряб; сам  Маралов  жив
до сих пор только потому, что не соглашается признать себя ухрябом, хоть и
понимает, что это нечестно.
     - В таких ситуациях не нужно бояться  взглянуть  правде  в  глаза.  И
конечно, нужно помнить все хорошее, что было. Об этом и поет группа "Дюран
Дюран", - заключило радио.
     - Ухряб! Ухряб! - крикнул Маралов, вскакивая с табуретки и кидаясь  к
репродуктору. - Ухряб! Ухряб!
     Заткнувшись наконец,  репродуктор  повис  на  одном  гвозде.  Маралов
перевел дух. Самым главным для продолжения  существования  было  сохранить
баланс между верхним и нижним ухрябом, или, может быть - между  внешним  и
внутренним. Ухряб, заключенный в словах из радио,  чуть  было  не  нарушил
этого равновесия - но от страха, в момент  балансирования  на  самом  краю
распада, сознание Маралова мгновенно выработало простой и ясный план.
     Дело было в том, что ухряб хоть и поглотил весь видимый мир,  но  еще
не выявил своей подлинной  сущности.  А  у  Маралова  давно  уже  возникло
основанное на некоторых мелких наблюдениях подозрение, что никакого ухряба
никогда и не было, - на самом деле существовало  нечто  другое,  и  в  тот
момент, когда оно ворвалось к нему в душу, оно проделало в  ней  дыру,  из
которой весь Маралов вытек бы,  как  молоко  из  бракованного  пакета,  не
заткни он брешь. Ухряб  -  это  было,  во-первых,  звуковое,  во-вторых  -
буквенное и, в-третьих - смысловое  сочетание,  служившее  для  закрывания
дыры. (Борт "Титаника", пропоротый айсбергом, и всякая  дрянь,  затыкающая
пробоину;  в  машинном  отделении  ухряб  -  это  промасленная  ветошь,  в
пассажирском - постельное белье, смокинги и платья, и так далее.) Ухряб  -
не что иное, как символ,  конкретный,  отдельно  взятый  символ,  -  думал
Маралов, надевая пальто и  закутывая  горло  шарфом  цвета  хозяйственного
мыла. - И вскрыть его надо с помощью самого этого символа, то есть ухряба.
Да и исторический опыт свидетельствует,  что  один  ухряб  уничтожается  с
помощью другого, создаваемого на его месте.
     - Сейчас  узнаем,  -  шептал  Маралов,  запирая  квартирную  дверь  и
спускаясь к лифту, - сейчас узнаем, что там прячется...
     Маралов знал,  что  там  прячется  нечто  нестерпимое,  нечто  такое,
присутствия чего он не мог вынести даже  секунды,  -  и  теперь  собирался
зайти к этой нестерпимости как бы со спины, поглядеть на  нее  хоть  одним
глазом.



                                    7

     Такси остановилось быстро. Маралов сел на переднее сиденье,  поглядел
на шофера и даже вздрогнул от отвращения:  у  того  между  усов  шевелился
нежно-розовый раздвоенный ухряб. Зашевелившись, он растянулся сразу во все
стороны, за ним мелькнуло что-то влажное, и Маралов услышал:
     - Далеко?
     - Ухряб, - тихо ответил Маралов, как и предусматривал его план.
     - Тут рядом, - сказал водитель - понятие растяжимое. Где - тут рядом?
     - Ухряб, - произнес Маралов с чуть другой интонацией.
     - Прямо... - задумался водитель, - до самого конца?
     - Ухряб! - испуганно выпалил Маралов. Слова таксиста его смутили.
     - Угу так угу, - пробормотал водитель. - Вот только кричать не  надо.
- Он явно обиделся.
     Улица понеслась навстречу - улица для  водителя,  а  для  Маралова  -
известно что: имевшее по бокам отдельные вертикальные ухрябы серого цвета,
на которых горели другие - желтые и квадратные.



                                    8

     - Тут? - недружелюбно спросил водитель.
     Маралов  поглядел  вперед.  Перед  ним  был  словно  конец  города  -
асфальтовая дорога, поднимаясь, упиралась в сугроб, за которым,  по  всему
чувствовалось, ее уже не было - там начинался уклон в  другую  сторону,  и
из-за снежного гребня торчали только хилые верхушки деревьев.
     Маралов молча протянул водителю пятерку. Тот, не включая света, начал
монотонно шуршать бумажками -  при  этом  контур  его  головы  сливался  с
подголовником сиденья, а  из  радио  неслись  какие-то  жуткие  завывания.
Маралов испугался - вдруг таксист ограбит? Но тут же почувствовал, что его
испуг совсем не настоящий и не страшный по сравнению с  тем,  как  он  сам
может сейчас напугать таксиста.
     - Да ты не ищи, голубок, бог с ним,  -  вкрадчиво  сказал  он.  -  Ты
послушай-ка лучше, что я тебе расскажу...
     Когда крик таксиста стих где-то за домами, Маралов вылез из машины  и
пошел вперед, прямо по снежным заносам. Деревья, ударив ветвями  по  лицу,
пропустили - Маралов даже не стал нагибаться за сбитой  с  головы  шляпой.
Впереди лежало поле, покрытое заснеженными буграми и ямами, а с ближайшего
бугра на него глядел ухряб в виде небольшой собаки.
     - Иду! - Маралов помахал ей рукой. - Сейчас...
     Каким-то образом он чувствовал, что постепенно приближается к  тайне,
спрятанной за странным словом. Проваливаясь в снег, он шел  вперед  и  эта
уверенность росла. Собака увязалась за  ним,  привлеченная  решительностью
его походки. Увиденное и понятое давней пьяной ночью начинало  закипать  в
душе, как вода в кастрюле, а понятие "ухряб" стало как бы крышкой - подняв
ее, можно было все мгновенно осознать, если, конечно, не бояться возможных
ожогов. Размашисто шагая по рытвинам и не  обращая  никакого  внимания  на
забившийся в ботинки снег, Маралов начал  размышлять  о  возможном  смысле
слова. С такой точки зрения он никогда раньше не рассматривал проблему,  и
сама  новизна  и   легкость,   с   которой   ему   думалось   об   ухрябе,
свидетельствовала о близости разгадки. "Ухряб", - раскладывал  Маралов,  -
"хребет" и "ухаб", наверно так. Или..."
     "Или"  уже  не  понадобилось.  Маралов  увидел  ухряб  сам  по  себе.
Разумеется, все остальное - небо, снег, деревья - тоже  было  ухрябом,  но
как бы скрытым,  принявшим  другую  форму,  -  а  здесь  был  ухряб-сырец,
находящийся в своем изначальном виде - это была длинная заснеженная яма  с
двумя довольно  высокими,  в  половину  мараловского  роста,  обледенелыми
хребтами по краям.
     Уже зная, что делать, Маралов побежал вперед, по  дороге  расстегивая
пальто, стряхивая с ног ботинки и заливистым смехом отвечая на сумасшедший
лай вертящейся под ногами собаки. Расстояние было небольшим, -  и  было  в
этой пробежке что-то от  последних  шагов  олимпийского  факельщика  перед
огромной факельной чашей: чем она ближе,  тем  торжественней  и  медленней
шаг, тем неизбежней самое главное. Маралову пригрезились  все  бесконечные
трамваи, автобусы и электрички, самолеты и прогулочные  катера,  привезшие
его сюда, вся обувь, изношенная на пути к  этому  месту,  все  возникавшие
когда-то мысли по поводу того, как удобней и комфортабельнее достичь  этой
временной и пространственной точки, все те разумные и серьезные объяснения
происходящего, которые нормальный взрослый человек  наклеивает  на  каждый
поворот своей жизни, - словом, вспомнилось очень многое.
     - У-у-у-х-р-я-я-я-я-б! - подняв лицо к небу, закричал Маралов.
     А затем решительно, с размаху, повалился  в  яму  и,  как  сбрасывают
покрывало  с  памятника,  отбросил  ненужное  большое  слово,  приготовясь
увидеть то, что за ним.
     Нашли его через два дня - лыжники, по  торчащему  из  снега  красному
носку.


Виктор Пелевин

Греческий вариант




                                       There ain't no truth on
                                       Earth, man,
                                       there ain't none
                                       higher either.

                                             Hangperson's Blues

      Вадик Кудрявцев, основатель и президент совета директоров
"Арго-банка",   был   среди   московских    банкиров    вороной
ослепительно-белого  цвета.  Во-первых, он пришел на финансовые
поля  обновленной  России  не  из  комсомола,  как  большинство
нормальных  людей,  а из довольно далекой области - театра, где
успел поработать актером. Во-вторых, он был  просто  неприлично
образован  в  культурном  отношении.  Его  референт Таня любила
говорить грамотным клиентам:
       -  Вы,  может,  знаете - был такой поэт Мандельштам. Так
вот, он писал в одном стихотворении: "Бессонница, Гомер,  тугие
паруса  - я список кораблей прочел до середины..." Это, значит,
из "Илиады",  про  древнегреческий  флот  в  Средиземном  море.
Мандельштам  только  до середины дошел, а Вадим Степанович этот
список читал до самого конца. Вы можете себе представить?
      Особенно сильно эти слова поразили одного готового на все
филолога, искавшего в "Арго-банке" кредитов  (он  хотел  издать
восьмитомник  комиксов  по  мотивам  античной классики, а затем
через флорентийские циклы плавно перейти  к  русским  сказкам).
Дослушав  Танин  рассказ, он немедленно прослезился и вспомнил,
как Брюсов советовал молодому  Мандельштаму  бросить  поэзию  и
заняться    коммерцией,   но   тот   сослался   на   недостаток
способностей. По мнению филолога, эти два сюжета,  поставленные
рядом, убедительно доказывали первенство банковского дела среди
изящных искусств; филолог клялся написать  об  этом  бесплатную
статью, но кредита ему все равно не дали. Даже самая изысканная
лесть не могла заставить  Вадика  Кудрявцева  начать  бизнес  с
недотепой - прежде всего он был прагматиком.
         Прагматизм,    соединенный    со    знанием    системы
Станиславского,  и  помог  ему  выстоять  в  инфернальном  мире
русского бизнеса. С профессиональной точки зрения Кудрявцев был
универсалом.  Он  владел   английским   языком,   понятиями   и
пальцовкой  -  в  этой  области  он  импровизировал,  но всегда
безошибочно.  Он  умел  делать   стеклянные   глаза   человека,
опаленного   знанием   высших   государственных   тайн,  и  был
неутомимым  участником  элитных  бангкокских  групповиков,  где
устанавливаются  самые  важные деловые контакты. Он мог, приняв
на грудь два литра  "абсолюта",  подолгу  париться  в  бане  со
строгими  седыми  мужиками  из алюминиево-космополитических или
газово- славянофильских сфер, после  чего  безупречно  вписывал
свой  розовый  "линкольн"  в  повороты Рублевского шоссе на ста
километрах в час.
        Вместе   с   тем,  Кудрявцев  был  человеком  с  явными
странностями. Он был неравнодушен ко всему античному  -  причем
до   такой   степени,  что  многие  подозревали  его  в  легком
помешательстве (видимо,  поэтому  приблудный  филолог  и  решил
обратиться  к нему за кредитом). Говорили, что надлом произошел
с ним еще при работе в театре, во время проб  на  роль  второго
пассивного  сфинкса в гениальном "Царе Эдипе" Романа Виктюка. В
это трудно поверить - как актер Куд