эллипсами вместо  глаз,  а
потом раздавался тонкий голос. В тот раз все было наоборот - сначала  Вера
услышала его высокий заискивающий тенор, раздавшийся на лестнице; в  ответ
там же что-то снисходительное рявкнул  бас,  и  портьера  разошлась  -  но
вместо ладони и черных  очков  появилась  даже  не  согнутая,  а  какая-то
сложившаяся джинсовая спина: это пятился и что-то на ходу  объяснял  верин
начальник, а вслед за ним шествовал пожилой толстый гном с  большой  рыжей
бородой, в красной кепке и красной  заграничной  майке,  на  которой  Вера
прочла:

                          What I really need
                          is less shit
                          from you people

     Гном был крошечный, но держался так, что казался  выше  всех.  Быстро
оглядев помещение, он открыл портфель, вынул  связку  печатей  и  приложил
одну из них к листу бумаги,  торопливо  подставленному  начальником  Веры.
После этого он дал какую-то короткую инструкцию, ткнул молодого человека в
черных очках пальцем в живот, захохотал и исчез - Вера даже  не  заметила,
как: стоял напротив зеркала, и - нету, словно нырнул в какой-то только для
гномов открытый подземный ход.
     После развоплощения карлика с печатями  верин  начальник  успокоился,
вырос в длину и сказал несколько ни к кому не обращенных фраз, из  которых
Вера поняла, что только что исчезнувший гном - на самом деле очень большой
человек и заправляет всеми московскими туалетами.
     - Ну и начальники теперь у нас, - бормотала себе под нос Вера, звякая
монетами на стоящем перед ней блюде и выдавая одноразовые полотенца, прямо
ужас.
     Она любила делать вид, что воспринимает  все  происходящее  так,  как
должна была бы воспринять его некая абстрактная Вера, работающая уборщицей
в туалете, и старалась не думать о том, что сама разбудила  эти  подземные
силы - и разбудила для смеха, для того, чтобы на  стене  повисла  картина.
Что касалось музыки, то она полагала, что ее  желание  уже  воплотилось  в
двух нарисованных гармонях.


     Вообще, насколько скучной и однообразной была  раньше  Верина  жизнь,
настолько теперь она стала значительной и интересной. Теперь Вера довольно
часто видела разных удивительных людей - ученых, космонавтов и артистов, а
однажды туалет посетил отец братского народа маршал Пот Мир Суп -  ехал  в
Кремль, да не стерпел по дороге. С ним была уйма народу, и пока он сидел в
кабинке, возле вериной будки на длинных флейтах играли какую-то  протяжную
и печальную мелодию три волнующихся накрашенных пионера - так  трогательно
и хорошо, что Вера украдкой всплакнула.
     Вскоре после этого случая верин начальник принес с собой магнитофон и
колонки, и уже на следующий день  в  сортире  заиграла  музыка.  Теперь  к
вериным  обязанностям  добавилась  еще  одна  -  переворачивать  и  менять
кассеты. Утро обычно начиналось  с  "Мессы  и  Реквиема"  Джузеппе  Верди;
первые взволнованные посетители появлялись обычно тогда,  когда  страстное
сопрано из второй части уже успевало попросить Господа  об  избавлении  от
вечной смерти.
     - Либера ме домини де морте аэтерна, - тихонько подпевала  Вера  и  в
такт тяжелым ударам невидимого оркестра позвякивала медью на блюде.  Потом
обычно ставилась "Рождественская Оратория"  Баха  или  что-нибудь  в  этом
роде, по-немецки и на духовные темы,  и  Вера,  разбиравшая  этот  язык  с
некоторыми усилиями, прислушивалась, как далекие звонкоголосые дети весело
уверяют в чем-то Господа, пославшего их в дольний мир.
     -  Так  зачем  Господин  создал  нас?  -   с   сомнением   спрашивало
конвоируемое двумя скрипками сопрано.
     - Затем, - убежденно отвечал хор, - чтоб мы его славили.
     - Так ли это? - недоверчиво переспрашивало сопрано, готовясь  залезть
в обозначенный хриплыми духовыми кузов.
     - Это, несомненно, так!  -  спешили  заслонить  происходящее  детские
голоса  из  хора,  не  замечая  уже  давно   наведенной   на   них   сзади
виолы-да-гамба.
     Потом,  когда  время  подходило  часам  к  двум-трем,  Вера  заводила
Моцарта,  и  растревоженная  душа  медленно  успокаивалась,  скользя   над
холодным мраморным полом какого-то огромного зала,  в  котором,  перебивая
друг друга, дребезжали два минорных рояля.
     А совсем близко к вечеру  Вера  ставила  Вагнера,  и  летящие  в  бой
Валькирии несколько секунд никак  не  могли  взять  в  толк,  что  это  за
кафельные стены и раковины мелькнули на  миг  возле  их  бешено  несущихся
вперед коней.


     Все было бы прекрасно, если  б  не  одна  странность,  сначала  почти
незаметная и даже показавшаяся галлюцинацией. Вера стала замечать какой-то
странный запах, а сказать откровенно - вонь,  на  которую  она  раньше  не
обращала внимания. По какой-то необъяснимой причине вонь появлялась тогда,
когда начинала играть музыка - точнее, не появлялась, а  проявлялась.  Все
остальное время она тоже присутствовала - собственно, она была  изначально
свойственна этому месту, но до каких-то  пор  просто  не  ощущалась  из-за
того, что находилась в гармонии со всем остальным  -  а  когда  на  стенах
появились картины, да еще заиграла музыка, вот тут-то и стало  заметно  то
особое непередаваемое туалетное зловоние,  которое  совершенно  невозможно
описать, и о котором некоторое представление дает разве что словосочетание
"Париж Маяковского".
     Вера поняла что ее мысли  незаметно  приняли  какой-то  антисоветский
уклон, но поделать с собой ничего не смогла, да и чувствовала, что  теперь
это не страшно.


     Как-то вечером к Вере зашла Маняша, послушала увертюру к "Корсару", и
вдруг тоже заметила вонь.
     - Ты, Вера, никогда не задумывалась  над  тем,  почему  наши  воля  и
представление образуют вокруг нас эти сортиры? - спросила она.
     - Задумывалась, - ответила Вера. - Я давно над этим думаю, и никак не
могу понять. Я знаю, что ты  сейчас  скажешь.  Ты  скажешь,  что  мы  сами
создаем мир вокруг себя, и причина того, что мы сидим  в  сортире  -  наши
собственные души. Потом ты скажешь, что никакого  сортира  на  самом  деле
нет, а есть только проекция внутреннего содержания на  внешний  объект,  и
то, что кажется вонью - на самом деле просто экстериоризованная компонента
души. Потом ты прочтешь что-нибудь из Сологуба...
     - И мне светила возвестили, -  нараспев  перебила  Маняша,  -  что  я
природу создал сам...
     - Во-во, или еще что-нибудь в этом роде. Все верно?
     - Не вполне, - ответила Маняша. - Ты допускаешь свою обычную  ошибку.
Дело в том, что в солипсизме интересна исключительно практическая сторона.
Кое-что в этой области уже сделано - вот, например, картина с тройкой, или
эти цимбалы - бум, бум! Но вот вонь -  в  какой  момент  и  почему  мы  ее
создаем?
     - С практической стороны я могу тебе ответить, - сказала Вера, -  что
мне теперь несложно убрать и вонь и сам сортир.
     - Мне тоже, - ответила Маняша, - я и убираю его каждый вечер. Но  вот
что наступит дальше? Ты действительно думаешь, что это возможно?
     Вера открыла было рот для ответа, но вместо этого надолго закашлялась
в ладонь.
     Маняша высунула язык.


     Прошло два-три дня, и вот зеленую штору на входе  откинули  несколько
посетителей, сразу же напомнивших Вере тех первых, в джинсовых куртках,  с
которых все и началось. Только эти были  в  коже  и  еще  румяней  -  а  в
остальном вели себя так же, как и  те  -  медленно  ходили  по  помещению,
тщательно  оглядывая  все  вокруг.  И  вскоре  Вера  узнала,  что   туалет
закрывают, и теперь здесь будет комиссионный магазин.
     Ее  так  и  оставили  уборщицей,  а  на  время  ремонта   даже   дали
оплачиваемый отпуск - Вера хорошо отдохнула и перечитала  некоторые  книги
по солипсизму, до которых никак не доходили руки. А  когда  она  в  первый
день вышла на новую работу, уже ничего не напоминало о  том,  что  в  этом
месте когда-то был туалет.
     Теперь справа от входа начинался  длинный  стеллаж,  где  продавались
всякие мелочи; дальше - там, где раньше были писсуары - помещался  длинный
прилавок с одеждой, а напротив -  стойка  с  радиоаппаратурой.  В  дальнем
конце зала висели зимние вещи - кожаные плащи и куртки, дубленки и женские
пальто, и за каждым прилавком теперь стояла похожая на  народную  артистку
США продавщица.
     При ремонте было найдено несколько человеческих черепов и  планшет  с
секретными документами - но этого Вера не  увидела,  потому  что  за  ними
приехали откуда надо, и куда надо увезли.


     Работы стало намного меньше, а  денег  -  просто  уйма.  Теперь  Вера
ходила по помещениям в новом синем халате, вежливо  раздвигала  толпящихся
посетителей и протирала сухой фланелевой тряпочкой  стекла  прилавков,  за
которыми новогодней разноцветной фольгой ("все мысли веков! все мечты! все
миры!"  -  тихонько  шептала   Вера)   мерцали   жевательные   резинки   и
презервативы, отсвечивали пластмассовые  клипсы  и  броши,  мерцали  очки,
зеркальца, цепочки и карандашики.
     Затем, во время обеденного перерыва, надо было вымести грязь, которую
на своих башмаках принесли посетители, и можно  было  отдыхать  до  самого
вечера.
     Теперь музыка играла круглый день, иногда даже несколько  музык  -  а
вонь исчезла, о чем Вера с гордостью сообщила зашедшей как-то через  дверь
в стене Маняше. Та поджала губы.
     - Боюсь, все не так просто. Конечно, с одной стороны мы действительно
создаем все вокруг, но с другой - мы сами просто отражения того,  что  нас
окружает. Поэтому  любая  индивидуальная  судьба  в  любой  стране  -  это
метафорическое повторение того, что с происходит со  страной,  а  то,  что
происходит со страной, складывается из тысяч отдельных жизней.
     - Ну и что?  -  не  поняла  Вера.  -  Какое  отношение  это  имеет  к
разговору?
     - А такое, - сказала Маняша, - ты же говоришь, что  вонь  пропала.  А
она не пропадала вовсе. И ты с ней еще столкнешься.
     С тех пор, как  мужской  туалет  перенесли  на  маняшину  половину  и
объединили с женским, Маняша сильно изменилась - стала меньше  говорить  и
реже  заглядывать  в   гости.   Сама   она   объясняла   это   достигнутой
уравновешенностью Инь и Ян, но Вера в глубине души  считала,  что  дело  в
большем объеме работ по уборке и в зависти к ее, вериному,  новому  образу
жизни - зависти, прикрытой внешней философичностью. При этом  Вера  совсем
не думала о том,  кто  научил  ее  всему  необходимому  для  осуществления
метаморфозы. Маняша, видимо, почувствовала изменение вериного отношения  к
ней, но отнеслась к этому спокойно, как к должному, и  просто  реже  стала
заходить.


     Вскоре Вера поняла, что  Маняша  была  права.  Произошло  это  так  -
однажды она, разгибаясь от витрины, краем глаза заметила что-то странное -
вымазанного говном человека. Он держался с большим достоинством и двигался
сквозь раздающуюся толпу к прилавку с радиоаппаратурой. Вера вздрогнула  и
даже выронила тряпку - но когда она повернула голову,  чтобы  как  следует
рассмотреть этого человека, оказалось, что с ней произошел обман зрения  -
на самом деле на нем просто была рыже-коричневая кожаная куртка.
     Но после этого случая такие обманы зрения стали происходить все  чаще
и чаще. То Вере вдруг мерещилось, что на застекленном  прилавке  разложены
мятые бумажки, и надо было несколько секунд внимательно глядеть  на  него,
чтобы увидеть нечто другое. То ей  начинало  казаться,  что  дорогие  -  в
три-четыре советских зарплаты каждый - флаконы со  сказочными  названиями,
стоящие на длинной полке за спиной продавщицы,  недаром  находятся  в  том
самом месте, где раньше бодро журчали писсуары; и само название "туалетная
вода", выведенное красным фломастером на картонке, вдруг приобретало  свой
прямой смысл. За стенами теперь почти все время  что-то  тихо,  но  грозно
рокотало, как будто тихо шептал какой-то исполин: звук был  негромким,  но
рождал ощущение невероятной мощи.
     Вокруг появились новые люди - они приходили вскоре после  открытия  и
толкались в узком пространстве предбанника до самого вечера. Они продавали
и покупали всякую мелочь, но Вера смутно чувствовала, что  дело  совсем  в
другом - дело было  в  той  магической  операции,  которая  происходила  с
попадавшими к ним предметами. Внешне  это  выглядело  торговлей,  но  Вере
очень трудно было перестать видеть самую явную для нее на свете вещь - как
пришибленный советский люд толпился вокруг, робко пытаясь  купить  кусочек
говна подешевле.
     Вера стала присматриваться  к  новым  людям.  Сначала  стали  заметны
странности с их одеждой: некоторые вещи, надетые на них,  упорно  выдавали
себя за говно, или, наоборот, размазанное по  ним  говно  упорно  выдавало
себя за некоторые вещи. Лица многих из них были вымазаны  говном  в  форме
черных очков; говно покрывало их плечи в виде кожаных  курток  и  джинсами
облегало ноги. Все они были вымазаны говном в  разной  степени;  трое  или
четверо были покрыты им полностью, с ног до головы, а один -  в  несколько
слоев; к нему народ подходил с наибольшим почтением.
     Вокруг крутилось множество детей. Один мальчик очень  напоминал  Вере
ее брата, когда-то утопленного в пионерлагере, и она  внимательно  следила
за тем, что с ним происходит. Сначала он  просто  сообщал  покупателям,  у
кого из обмазанных говном они могут купить ту или иную вещь,  и  даже  сам
подлетал ко входящим и спрашивал:
     - Что нужно?
     Вскоре он уже продавал какую-то мелочь  сам,  а  однажды  днем  Вера,
переставляя по полу ведро по направлению к прилавку  с  огромными  черными
кусками говна со строгими японскими именами, подняла глаза и  увидела  его
сияющее счастьем лицо. Посмотрев вниз,  она  увидела,  что  его  ноги,  на
которых раньше были ботинки, теперь густо вымазаны тем же самым, чем  было
покрыто большинство стоящих  вокруг.  Чисто  инстинктивным  движением  она
провела по ним тряпкой,  а  в  следующий  момент  мальчик  довольно  грубо
отпихнул ее.
     -  Под  ноги  надо   смотреть,   дура   старая,   -   сказал   он   и
продемонстрировал ей вынутый из кармана кукиш,  который  после  секундного
размышления переделал в кулак.
     И тут Вера поняла,  что  пока  она  управляла  миром,  к  ней  пришла
старость, и впереди теперь только смерть.


     Уже давно Вера  не  видела  Маняшу.  Отношения  между  ними  стали  в
последнее время значительно холоднее, и дверь в стене, ведшая на  маняшину
половину, уже долго  не  отпиралась.  Вера  стала  вспоминать,  при  каких
обстоятельствах обычно появлялась Маняша, и  оказалось,  что  единственной
вещью, которую можно было сказать на этот счет было  то,  что  иногда  она
просто появлялась.
     Вера стала вспоминать историю своих отношений с Маняшей, и чем дольше
она вспоминала, тем крепче  становилось  в  ней  убеждение,  что  во  всем
виновата именно Маняша, хотя чем было это  все,  она  вряд  ли  сумела  бы
сказать. Но она решила отомстить и стала готовить  гостинец  к  встрече  с
Маняшей - так и называя то, что она приготовила "гостинцем",  и  даже  про
себя не давая вещам их настоящих имен, словно  Маняша  из-за  стены  могла
прочесть ее мысли, испугаться и не прийти.
     Видно, Маняша ничего  из-за  стены  не  прочла,  потому  что  однажды
вечером она появилась. Выглядела  она  устало  и  неприветливо,  что  Вера
автоматически объяснила про себя тем, что у  Маняши  очень  много  работы.
Забыв  до  поры  про  свои  планы  и  про  недавнюю  надменность,  Вера  с
недоумением и страхом рассказала про свои галлюцинации. Маняша оживилась.
     - Это как раз понятно, - сказала она. - Дело в  том,  что  ты  знаешь
тайну жизни, поэтому способна видеть метафизическую функцию предметов.  Но
поскольку ты  не  знаешь  ее  смысла,  ты  не  в  состоянии  различить  их
метафизической сути. Поэтому тебе и кажется,  что  то,  что  ты  видишь  -
галлюцинации. Ты пыталась объяснить это сама?
     - Нет, - сказала, подумав, Вера.  -  Очень  трудно  понять.  Наверно,
что-то такое превращает вещи в говно. Некоторые  превращает,  а  некоторые
нет... А-а-а... Поняла, кажется. Сами-то по себе они не говно,  эти  вещи.
Это когда они сюда попадают, они им становятся... Или даже нет - то говно,
в котором мы живем, становится заметным, когда попадает на них...
     - Вот это уже ближе, - сказала Маняша.
     - Ой, Господи... А я-то думаю: картины, музыка... Вот дура. А  вокруг
на самом деле говно, какая ж тут музыка может быть... А кто  виноват?  Ну,
насчет говна понятно - вентиль коммунисты  открыли.  Хотя  они  ведь  тоже
внутри сидят...
     - В каком смысле внутри? - спросила Маняша.
     - А и в том, и в этом... Нет, если кто и виноват,  так  это,  Маняша,
ты, - закончила вдруг Вера и нехорошо посмотрела на  бывшую  уже  подругу,
так нехорошо, что та даже сделала шажок назад.
     - Какой еще вентиль? И почему же я? Я,  наоборот,  столько  раз  тебе
говорила, что все эти тайны никакой пользы тебе не принесут,  пока  ты  со
смыслом не разберешься... Вера, ты что?
     Вера, глядя куда-то вниз и в  сторону,  пошла  на  Маняшу;  та  стала
пятиться от нее прочь, и так они дошли до неудобной узкой  дверцы,  ведшей
на маняшину половину. Маняша остановилась и подняла на Веру глаза.
     - Вера, что ты задумала?
     - А топором тебя хочу, - безумно  ответила  Вера  и  вытащила  из-под
халата свой страшный гостинец с гвоздодерным выростом на обухе, - прямо по
косичке, как у Федора Михайловича.
     - Ты, конечно, можешь это сделать, - нервничая, сказала Маняша, -  но
предупреждаю - тогда мы с тобой больше никогда не увидимся.
     - Да это  уж  я  сообразить  могу,  не  такая  дура,  -  замахиваясь,
вдохновенно прошептала Вера и с силой обрушила  топор  на  маняшину  седую
головку.
     Раздались звон и грохот, и Вера потеряла сознание.
     Придя в себя от  рокота  за  стеной,  она  обнаружила,  что  лежит  в
примерочной кабинке с топором в руках,  а  над  ней  в  высоком,  почти  в
человеческий рост, зеркале  зияет  дыра,  контурами  похожая  на  огромную
снежинку.
     "Есенин", - подумала Вера.


     Самым страшным Вере показалось то, что никакой  двери  в  стене,  как
оказалось,  не  было,  и  непонятно  было,  что  делать  со   всеми   теми
воспоминаниями, где эта дверь фигурировала.  Но  даже  это  уже  не  имело
никакого значения - Вера вдруг не узнала  саму  себя.  Казалось,  какая-то
часть ее души исчезла - часть, которой она никогда  раньше  не  ощущала  и
почувствовала только теперь, как это бывает с людьми, которых мучают  боли
в ампутированной конечности. Все вроде бы осталось на месте -  но  исчезло
что-то главное,  придававшее  остальному  смысл;  Вере  казалось,  что  ее
заменили плоским рисунком на бумаге,  и  в  ее  плоской  душе  поднималась
плоская ненависть к плоскому миру вокруг.
     - Ну погодите, - шептала она, ни к кому особо не обращаясь, -  я  вам
устрою.
     И ее ненависть  отражалась  в  окружающем  -  что-то  содрогалось  за
стенами, и посетители магазина, или туалета, или  просто  подземной  ниши,
где прошла вся ее жизнь (Вера ни в чем теперь не была уверена) иногда даже
отрывались  от  изучения  размазанного  по  прилавкам  говна  и  испуганно
оглядывались по сторонам.
     Какая-то исполинская сила давила на стены снаружи,  что-то  гудело  и
дрожало за тонкой выгибающейся поверхностью - как  будто  огромная  ладонь
сжимала картонный  стаканчик,  на  дне  которого  сидела  крохотная  Вера,
окруженная прилавками и примерочными кабинками, сжимала пока несильно,  но
в любой момент могла полностью сплющить всю верину реальность.


     И однажды днем, ровно в 19.40 (как раз тогда, когда Вера думала,  что
три одинаковых куска говна на полке секции  бытовой  электроники  зелеными
цифрами показывают год ее рождения), этот момент настал.
     Вера с ведром в руке стояла напротив длинной стойки  с  одеждой,  где
вперемешку висели дубленки, кожаные плащи и похабные розовые  кофточки,  и
рассеяно смотрела на покуп