х душ уходили на  штурм
этой безмолвной зеленоглазой непостижимости, и все расшибалось о невидимую
или просто  несуществующую  -  а  значит,  действительно  непреодолимую  -
преграду; даже от блестящего Владимира  Набокова,  успевшего  в  последний
момент заслониться лирическим героем, остались только два печальных  глаза
да фаллос длиной в фут (последнее я  объяснял  тем,  что  свой  знаменитый
роман он создавал вдали от Родины).
     "И медленно  пройдя  меж  пьяными,  всегда  без  спутников,  одна,  -
бормотал я сквозь дрему, раздумывая над  тайной  этого  несущегося  сквозь
века молчания, в  котором  отразилось  столько  непохожих  сердец,  -  был
греческий диван мохнатый, да в вольной росписи стена..."
     Я заснул над книгой, а проснувшись, увидел, что Ники в комнате нет. Я
уже давно замечал, что по ночам она куда-то ненадолго уходит. Я думал, что
ей нужен небольшой моцион перед сном, или несколько минут общения с такими
же никами, по вечерам собиравшимися в круге  света  перед  подъездом,  где
всегда играл неизвестно чей магнитофон. Кажется, у  нее  была  подруга  по
имени Маша - рыжая  и  шустрая;  пару  раз  я  видел  их  вместе.  Никаких
возражений против этого у меня не было, и я даже оставлял дверь  открытой,
чтобы она не будила меня своей возней в темном коридоре и видела, что я  в
курсе ее ночных прогулок. Единственным чувством, которое я испытывал, была
моя обычная зависть по поводу того, что от меня опять ускользают  какие-то
грани мира - но мне никогда не приходило в  голову  отправиться  вместе  с
ней; я понимал, до какой степени я буду неуместен в ее компании. Мне  вряд
ли показалось бы  интересным  ее  общество,  но  все-таки  было  чуть-чуть
обидно, что у нее  есть  свой  круг,  куда  мне  закрыт  доступ.  Когда  я
проснулся с книгой на коленях и увидел, что я в комнате  один,  мне  вдруг
захотелось ненадолго спуститься вниз и выкурить сигарету  на  лавке  перед
подъездом; я решил, что если и увижу Нику, то никак не покажу нашей связи.
Спускаясь в лифте, я даже представил себе, как она увидит меня, вздрогнет,
но, заметив мою индифферентность, повернется к Маше - отчего-то я  считал,
что они будут сидеть на лавке рядом - и продолжит тихий,  понятный  только
им разговор.
     Перед домом никого не было, и мне вдруг стало неясно,  почему  я  был
уверен,  что  встречу  ее.  Прямо  у  лавки  стоял  спортивный  "мерседес"
коричневого цвета - иногда я замечал его на соседних улицах, иногда  перед
своим  подъездом;  то,  что  это  одна  и  та  же  машина,  было  ясно  по
запоминающемуся номеру - какому-то  "ХРЯ"  или  "ХАМ".  Со  второго  этажа
доносилась тихая музыка, кусты чуть качались от ветра, и снега вокруг  уже
совсем не было; скоро лето, подумал я. Но все же было еще холодно. Когда я
вернулся в дом, на меня неодобрительно подняла глаза похожая на сухую розу
старуха, сидевшая на посту у двери  -  уже  пора  было  запирать  подъезд.
Поднимаясь в лифте, я думал о пенсионерах из  бывшего  актива,  несущих  в
подъезде последнюю живую веточку захиревшей общенародной  вахты  -  по  их
трагической сосредоточенности было видно, что далеко в будущее они  ее  не
затащат, а передать совсем некому. На лестничной клетке  я  последний  раз
затянулся, открыл дверь на лестницу, чтобы бросить окурок в ведро, услышал
какие-то странные звуки на площадке пролетом ниже, наклонился над перилами
и увидел Нику.
     Человек с более изощренной  психикой  решил  бы,  возможно,  что  она
выбрала именно это место - в двух шагах от собственной  квартиры  -  чтобы
получить удовольствие особого рода,  наслаждение  от  надругательства  над
семейным очагом. Мне это в голову не пришло - я знал,  что  для  Ники  это
было бы слишком сложно, но то,  что  я  увидел,  вызвало  у  меня  приступ
инстинктивного отвращения. Два бешено работающих слившихся тела в дрожащем
свете  неисправной  лампы  показались  мне  живой   швейной   машиной,   а
взвизгивания, которые трудно было принять за звуки человеческого голоса  -
скрипом несмазанных шестеренок. Не знаю, сколько я  смотрел  на  все  это,
секунду или несколько минут. Вдруг я увидел никины глаза, и моя рука  сама
подняла с  помойного  ведра  ржавую  крышку,  которая  через  мгновение  с
грохотом врезалась в стену и свалилась ей на голову.
     Видимо, я их сильно испугал. Они кинулись  вниз,  и  я  успел  узнать
того, кто был с Никой. Он жил где-то в  нашем  доме,  и  я  несколько  раз
встречал  его  на  лестнице,  когда  отключали  лифт   -   у   него   были
невыразительные глаза, длинные бесцветные усы и вид,  полный  собственного
достоинства. Один раз я видел, как он,  не  теряя  этого  вида,  роется  в
мусорном ведре; я  проходил  мимо,  он  поднял  глаза  и  некоторое  время
внимательно глядел на меня; когда я спустился на несколько ступеней, и  он
убедился, что  я  не  составлю  ему  конкуренции,  за  моей  спиной  опять
раздалось шуршание картофельных очисток, в  которых  он  что-то  искал.  Я
давно догадывался - Нике нравятся именно такие, как он, животные в  полном
смысле слова, и ее всегда будет тянуть к ним,  на  кого  бы  она  сама  ни
походила в лунном или каком-нибудь там еще свете. Собственно, сама по себе
она ни на кого не похожа, подумал я, открывая дверь в квартиру, ведь  если
я гляжу на нее, и она  кажется  мне  по-своему  совершенным  произведением
искусства, дело здесь не в ней,  а  во  мне,  которому  это  кажется.  Вся
красота, которую я вижу, заключена в моем сердце, потому  что  именно  там
находится  камертон,  с  невыразимой  нотой  которого  я   сравниваю   все
остальное. Я постоянно принимаю самого себя за  себя  самого,  думая,  что
имею дело с чем-то внешним, а мир  вокруг  -  всего  лишь  система  зеркал
разной кривизны. Мы странно устроены, размышлял я, мы видим только то, что
собираемся увидеть  -  причем  в  мельчайших  деталях,  вплоть  до  лиц  и
положений - на месте того, что нам показывают на самом деле,  как  Гумберт
Гумберт, принимающий жирный социал-демократический локоть в окне соседнего
дома за колено замершей нимфетки.
     Ника не пришла домой ночью, а рано утром, заперев дверь на все замки,
я уехал из  города  на  две  недели.  Когда  я  вернулся,  меня  встретила
розоволосая старушка  с  вахты,  и,  поглядывая  на  трех  других  старух,
полукругом сидевших возле ее стола  на  принесенных  из  квартир  стульях,
громко сообщила, что несколько раз приходила Ника, но не могла  попасть  в
квартиру,  а  последние  несколько  дней  ее  не  было  видно.  Старухи  с
любопытством глядели на меня, и я быстро прошел  мимо;  все-таки  какое-то
замечание о моем моральном облике  догнало  меня  у  лифта.  Я  чувствовал
беспокойство, потому что совершенно не представлял, где ее  искать.  Но  я
был уверен, что она вернется; у меня было много дел, и до самого вечера  я
ни разу не вспомнил о ней, а вечером зазвонил телефон, и старушка с вахты,
явно решившая принять участие в моей жизни, сообщила, что ее зовут Татьяна
Григорьевна, и что она только что видела Нику внизу.
     Асфальт перед домом на  глазах  темнел  -  моросил  мелкий  дождь.  У
подъезда несколько девочек с ритмичными  криками  прыгали  через  резинку,
натянутую на уровне их шей - каким-то чудом  они  ухитрялись  перекидывать
через нее ноги. Ветер пронес над моей головой  рваный  пластиковый  пакет.
Ники нигде не было. Я повернул за угол и пошел  в  сторону  леса,  еще  не
видного за домами. Куда именно я иду, я твердо не знал, но был уверен, что
встречу Нику. Когда я дошел до последнего дома перед пустырем, дождь почти
кончился; я повернул за угол. Она стояла перед коричневым  "мерседесом"  с
хамским номером, припаркованный с пижонской лихостью - одно колесо было на
тротуаре. Передняя дверь была открыта,  а  за  стеклом  курил  похожий  на
молодого Сталина человек в красивом полосатом пиджаке.
     - Ника! Привет, - сказал я, останавливаясь.
     Она поглядела на меня, но словно не узнала.  Я  наклонился  вперед  и
уперся ладонями в колени. Мне часто  говорили,  что  такие,  как  она,  не
прощают обид, но я не принимал этих слов всерьез -  наверно,  потому,  что
раньше она прощала мне все обиды. Человек в "мерседесе" брезгливо повернул
ко мне лицо и чуть нахмурился.
     - Ника, прости меня, а? - стараясь  не  обращать  на  него  внимания,
прошептал я и протянул к ней руки, с тоской чувствуя, до чего я  похож  на
молодого Чернышевского, по нужде заскочившего в петербургский подъезд и  с
жестом братства поднимающегося с корточек  навстречу  влетевшей  с  мороза
девушке; меня несколько утешало, что такое  сравнение  вряд  ли  придет  в
голову Нике или уже оскалившему золотые клыки грузину за ветровым стеклом.
     Она  опустила  голову,  словно  раздумывая,  и  вдруг   по   какой-то
неопределимой мелочи я понял, что она сейчас  шагнет  ко  мне,  шагнет  от
этого ворованного "мерседеса",  водитель  которого  сверлил  во  мне  дыру
своими подобранными под цвет капота глазами, и через несколько минут я  на
руках пронесу ее мимо старух в своем подъезде; мысленно я уже  давал  себе
слово никуда не отпускать ее одну. Она должна была  шагнуть  ко  мне,  это
было так же ясно, как то, что накрапывал дождь, но Ника вдруг  отшатнулась
в сторону, а сзади донесся перепуганный детский крик:
     - Стой! Кому говорю, стоять!
     Я оглянулся и увидел огромную  овчарку,  молча  несущуюся  к  нам  по
газону; ее хозяин, мальчишка в  кепке  с  огромным  козырьком,  размахивая
ошейником, орал:
     - Патриот! Назад! К ноге!
     Отлично помню эту растянувшуюся  секунду  -  черное  тело,  несущееся
низко над травой, фигурку  с  поднятой  рукой,  которая  словно  собралась
огреть кого-то плетью, нескольких остановившихся прохожих, глядящих в нашу
сторону; помню и мелькнувшую у меня в этот момент мысль, что даже  дети  в
американских кепках говорят у нас на  погранично-лагерном  жаргоне.  Сзади
резко взвизгнули тормоза и закричала какая-то женщина;  ища  и  не  находя
глазами Нику, я уже знал, что произошло.
     Машина - это была "лада" кооперативного пошиба с яркими наклейками на
заднем стекле - опять набирала скорость; видимо, водитель испугался,  хотя
виноват он не был. Когда я подбежал, машина  уже  скрылась  за  поворотом;
краем глаза я заметил бегущую назад к  хозяину  собаку.  Вокруг  непонятно
откуда  возникло  несколько  прохожих,  с  жадным  вниманием  глядящих  на
ненатурально яркую кровь на мокром асфальте.
     - Вот сволочь, - сказал за моей спиной голос с грузинским акцентом. -
Дальше поехал.
     - Убивать таких надо, -  сообщил  другой,  женский.  -  Скупили  все,
понимаешь... Да, да, что вы на меня так... У, да вы, я вижу, тоже...
     Толпа сзади росла; в разговор вступили еще несколько  голосов,  но  я
перестал их слышать.  Дождь  пошел  снова,  и  по  лужам  поплыли  пузыри,
подобные нашим мыслям, надеждам и судьбам; летевший со стороны леса  ветер
доносил  первые  летние  запахи,  полные  невыразимой  свежести  и  словно
обещающие что-то такое, чего еще не было никогда. Я не чувствовал  горя  и
был странно спокоен. Но, глядя на ее бессильно откинутый темный хвост,  на
ее тело, даже после  смерти  не  потерявшее  своей  таинственной  сиамской
красоты, я знал, что как бы не изменилась моя жизнь, каким бы ни было  мое
завтра, и что бы не пришло на смену тому, что я люблю и  ненавижу,  я  уже
никогда не буду стоять у своего окна, держа на руках другую кошку.



 Виктор ПЕЛЕВИН
 Сборник


СССР ТАЙШОУ ЧЖУАНЬ: Китайская народная сказка
ПРИНЦ ГОСПЛАНА
ОТКРОВЕНИЕ  КРЕГЕРА
МУЗЫКА СО СТОЛБА
ИКСТЛАН - ПЕТУШКИ
ЗОМБИФИКАЦИЯ: Опыт сравнительной антропологии
ЖИЗНЬ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ САРАЯ НОМЕР XII
ДЕВЯТЫЙ СОН ВЕРЫ ПАВЛОВНЫ
ВЕСТИ ИЗ НЕПАЛА




                            СССР ТАЙШОУ ЧЖУАНЬ

                        Китайская народная сказка


     Как  известно,  наша  вселенная  находится  в  чайнике  некоего   Люй
Дун-Биня, продающего всякую  мелочь  на  базаре  в  Чаньани.  Но  вот  что
интересно: Чаньани уже несколько столетий как нет, Люй Дун-Бинь уже  давно
не сидит на тамошнем базаре, и его  чайник  давным-давно  переплавлен  или
сплющился в лепешку под землей. Этому странному несоответствию - тому, что
вселенная еще существует, а ее вместилище уже  погибло  -  можно,  на  мой
взгляд, предложить только одно разумное объяснение: еще когда Люй Дун-Бинь
дремал за своим прилавком на базаре, в его чайнике шли  раскопки  развалин
бывшей Чаньани, зарастала травой его собственная могила, люди запускали  в
космос  ракеты,  выигрывали  и  проигрывали  войны,  строили  телескопы  и
танкостроительные...
     Стоп. Отсюда  и  начнем.  Чжана  Седьмого  в  детстве  звали  Красной
Звездочкой. А потом он вырос и пошел работать в коммуну.
     У крестьянина ведь какая жизнь? Известно какая. Вот и Чжан приуныл  и
запил без удержу. Так, что даже потерял счет времени. Напившись с утра, он
прятался в пустой  рисовый  амбар  на  своем  дворе  -  чтобы  не  заметил
председатель, Фу Юйши, по прозвищу  Медный  Энгельс.  (Так  его  звали  за
большую политическую грамотность  и  физическую  силу.)  А  прятался  Чжан
потому, что Медный Энгельс часто  обвинял  пьяных  в  каких-то  непонятных
вещах - в конформизме, перерождении - и заставлял их  работать  бесплатно.
Спорить с ним  боялись,  потому  что  это  он  называл  контрреволюционным
выступлением и саботажем, а контрреволюционных саботажников положено  было
отправлять в город.
     В то утро, как обычно, Чжан и все остальные валялись пьяные по  своим
амбарам, а Медный Энгельс ездил на ослике по пустым улицам, ища,  кого  бы
послать на работу. Чжану было совсем худо,  он  лежал  животом  на  земле,
накрыв голову пустым мешком из-под риса.  По  его  лицу  ползло  несколько
муравьев, а один даже заполз в ухо, но Чжан даже не мог пошевелить  рукой,
чтобы раздавить их, такое было похмелье. Вдруг издалека - от самого  ямыня
партии, где был репродуктор - донеслись радиосигналы точного времени. Семь
раз прогудел гонг, и тут...
     Не то Чжану примерещилось, не то вправду - к амбару подъехала длинная
черная машина. Даже непонятно было, как она прошла в ворота. Из нее  вышли
два толстых чиновника в темных одеждах, с квадратными ушами и  значками  в
виде красных флажков на груди, а в глубине  машины  остался  еще  один,  с
золотой звездой на груди и с усами как у креветки, обмахивающийся  красной
папкой. Первые двое взмахнули рукавами и вошли в  амбар.  Чжан  откинул  с
головы мешок и, ничего не понимая, уставился на гостей.
     Один из них приблизился к Чжану, три раза  поцеловал  его  в  губы  и
сказал:
     - Мы прибыли из далекой земли СССР. Наш  Сын  Хлеба  много  слышал  о
ваших талантах и справедливости и вот приглашает  вас  к  себе.  Скатертью
хлеб да соль.
     Чжан и не слыхал никогда о  такой  стране.  "Неужто,  -  подумал  он,
Медный Энгельс на меня донос сделал,  и  это  меня  за  саботаж  забирают?
Говорят, они при этом любят придуриваться..."
     От страха Чжан даже вспотел.
     - А вы сами-то кто? - спросил он.
     - Мы - референты, - ответили незнакомцы,  взяли  Чжана  за  рубаху  и
штаны, кинули на заднее сиденье и сели  по  бокам.  Чжан  попробовал  было
вырываться, но так получил по ребрам, что  сразу  покорился.  Шофер  завел
мотор, и машина тронулась.
     Странная была поездка. Сначала вроде  ехали  по  знакомой  дороге,  а
потом вдруг свернули в лес и нырнули в какую-то яму.  Машину  тряхнуло,  и
Чжан зажмурился, а когда открыл глаза  -  увидел,  что  едет  по  широкому
шоссе, по бокам которого стоят косые домики с антеннами, бродят коровы,  а
чуть дальше поднимаются вверх плакаты  с  лицами  правителей  древности  и
надписями, сделанными старинным головастиковым письмом.  Все  это  как  бы
смыкалось над головой, и казалось, что дорога идет внутри огромной  пустой
трубы. "Как в стволе у пушки", - почему-то подумал Чжан.
     Удивительно - всю жизнь он провел в своей деревне и даже не знал, что
рядом есть такие места. Стало ясно, что  они  едут  не  в  город,  и  Чжан
успокоился.
     Дорога оказалась долгой. Через пару часов Чжан стал клевать носом,  а
потом и вовсе заснул. Ему приснилось, что Медный Энгельс утерял  партбилет
и он, Чжан, назначен председателем коммуны  вместо  него  и  вот  идет  по
безлюдной пыльной улице, ища, кого бы послать на работу. Подойдя к  своему
дому, он подумал: "А что, Чжан-то Седьмой небось лежит в амбаре  пьяный...
Дай-ка зайду посмотрю".
     Вроде бы он помнил, что Чжан Седьмой - это он сам, и все равно пришла
в голову такая мысль. Чжан очень этому удивился - даже во сне, - но решил,
что раз его сделали председателем,  то  перед  этим  он,  наверно,  изучил
искусство партийной бдительности, и это она и есть.
     Он дошел до амбара, приоткрыл дверь - и видит: точно. Спит в углу,  а
на голове - мешок. "Ну подожди", - подумал Чжан, поднял с  пола  недопитую
бутылку пива и вылил прямо на накрытый мешком затылок.
     И тут вдруг над головой что-то загудело,  завыло,  застучало  -  Чжан
замахал руками и проснулся.
     Оказалось, это на  крыше  машины  включили  какую-то  штуку,  которая
вертелась, мигала и выла. Теперь все машины и люди впереди стали  уступать
дорогу, а стражники с полосатыми жезлами - отдавать честь. Двое  спутников
Чжана даже покраснели от удовольствия.
     Чжан опять задремал, а когда проснулся, было уже темно, машина стояла
на красивой площади в незнакомом городе и вокруг  толпились  люди;  близко
их, однако, не подпускал наряд стражников в черных шапках.
     - Что же, надо бы к трудящимся выйти, - с улыбкой сказал  Чжану  один
из спутников. Чжан заметил, что чем дальше они отъезжали от  его  деревни,
тем вежливей вели себя с ним эти двое.
     - Где мы? - спросил Чжан.
     - Это Пушкинская площадь города Москвы, - ответил референт и  показал
на тяжелую металлическую фигуру,  отчетливо  видную  в  лучах  прожекторов
рядом с блестящим и рассыпающимся в воздухе столбом воды; над памятником и
фонтаном неслись по небу горящие слова и цифры.
     Чжан вылез из машины. Несколько  прожекторов  осветили  толпу,  и  он
увидел над головами огромные плакаты:
     "Привет товарищу Колбасному от трудящихся Москвы!"
     Еще над толпой мелькали его  собственные  портреты  на  шестах.  Чжан
вдруг заметил, что без  труда  читает  головастиковое  письмо  и  даже  не
понимает, почему  это  его  назвали  головастиковым,  но  не  успел  этому
удивиться, потому  что  к  нему  сквозь  милицейский  кордон  протиснулась
небольшая группа людей - две женщины в красных, до асфальта, сарафанах,  с
жестяными полукругами  на  головах,  и  двое  мужчин  в  военной  форме  с
короткими балалайками. Чжан понял, что это и есть  трудящиеся.  Они  несли
перед собой что-то темное, маленькое и круглое, похожее на переднее колесо
от трактора "Шанхай". Один из референтов прошептал Чжану на ухо,  что  это
так называемый хлеб-соль. Слушаясь его же  указаний,  Чжан  бросил  в  рот
кусочек хлеба и поцеловал одну из девушек в нарумяненную  щеку,  поцарапав
лоб о жестяной кокошник.
     Тут грянул оркестр милиции, игравший на странной форме цинах и юях, и
площадь закричала:
     - У-ррр-аааа!!!
     Правда, некоторые кричали, что надо бить каких-то жидов, но  Чжан  не
знал местных обычаев и на всякий случай не стал про это расспрашивать.
     - А кто такой товарищ Колбасный? - поинтересовался он, когда  площадь
осталась позади.
     - Это вы теперь - товарищ Колбасный, - ответил референт.
     - Почему это? - спросил Чжан.
     - Так решил Сын Хлеба, - ответил референт.  -  В  стране  не  хватает
мяса, и наш повелитель полагает, что если у  его  наместника  будет  такая
фамилия, трудящиеся успокоятся.
     - А что с прошлым наместником? - спросил Чжан.
     - Прошлый наместник, - ответил референт, - похож был на  свинью,  его
часто показывали по телевизору, и трудящиеся на время забывали,  что  мяса
не хватает. Но потом Сын Хлеба узнал,  что  наместник