библейского  патриарха.  Максимка,  изредка   посещаемый   кем-нибудь   из
многочисленных  уголовных  внуков,  тихо  досыпал  свой  век  в   обществе
нескольких умных и злых котов  да  темной  иконы,  с  которой  он  шепотом
переругивался каждое утро.
     После случая с  утюгом  начался  новый  этап  Никитиных  отношений  с
родителями. Оказалось, что все скандалы  и  непонимания  ничего  не  стоит
предотвратить, если засыпать в самом начале беседы. Однажды  они  с  отцом
долго обсуждали положение в стране - во время разговора  Никита  ерзал  на
стуле и вздрагивал, потому что ухмыляющийся Сенкевич, привязав его к мачте
папирусной лодки, что-то говорил на ухо худому  и  злому  Туру  Хейердалу;
лодка  затерялась  где-то  в  Атлантике,  и  Хейердал  с  Сенкевичем,   не
скрываясь, ходили в черных масонских шапочках.
     - Умнеешь, - сказал отец, одним глазом глядя в потолок, а другим - на
тумбочку для морской капусты, - только непонятно, кто тебе эту чушь наплел
насчет шапочек. У них фартуки, длинные такие, - отец показал руками.
     Вообще, выяснилось - к какому бы роду  человеческой  деятельности  ни
пытался приспособить себя Никита, трудности существовали  только  до  того
момента, когда он засыпал, а потом, без всякого участия со своей  стороны,
он делал все необходимое, да так хорошо, что, проснувшись, удивлялся.  Это
относилось не только к институту, но и к свободным часам, бывшим до  этого
довольно мучительными из-за  своей  бессмысленной  протяженности.  Во  сне
Никита  проглотил  многие  из  книг,  никак  не  поддававшихся  до   этого
расшифровке, и даже научился  читать  газеты,  чем  окончательно  успокоил
родителей, нередко до этого с горечью шептавшихся по его поводу.
     - У тебя прямо какое-то возрождение к жизни!  -  говорила  ему  мать,
любившая торжественные обороты. Обычно эта фраза произносилась  на  кухне,
во время приготовления борща. В кастрюлю упадала свекла, и Никите начинало
сниться что-то из Мелвилла. В открытое окно влетал запах  жареной  морской
капусты и коровье мычание валторн; музыка стихала, и радиоголос говорил:
     - Сегодня в девятнадцать часов  предлагаем  вашему  вниманию  концерт
мастеров  искусств,  являющийся   как   бы   заключительным   аккордом   в
торжественной симфонии, посвященной трехсотлетию первой русской балалайки!
     Вечером семья собиралась у синего  окна  во  вселенную.  У  Никитиных
родителей была любимая семейная передача - "Камера смотрит  в  мир".  Отец
по-домашнему выходил к ней в своей полосатой серой пижаме и сворачивался в
кресле; из кухни с тарелкой  в  руке  подтягивалась  мать,  и  они  часами
завороженно  поворачивали  полуприкрытые  глаза  за  плывущими  по  экрану
пейзажами.
     - Если вы хотите  отведать  свежих  бананов  и  запить  их  кокосовым
молоком, - говорил телевизор, - если вы хотите насладиться  шумом  прибоя,
теплым золотым песком и нежными лучами солнца, то...
     Тут телевидение делало интригующую паузу.
     - ...то это значит,  что  вы  хотите  побывать  в  бананово-лимоновом
Сингапуре...
     Никита  посапывал  рядом  с  родителями.  Иногда  до  него   долетало
преломленное мутной призмой сна название передачи, и содержание сновидения
задавалось экраном. Так, во время программы "Наш сад" Никите несколько раз
привиделся основатель полового  извращения;  на  французском  маркизе  был
клюквенный стрелецкий кафтан с золотыми галунами, и  он  звал  с  собой  в
какое-то женское общежитие. А иногда все смешивалось в полную неразбериху,
и архимандрит Юлиан, непременный участник любого уважающего себя "круглого
стола", выглядывал из длинного ЗИЛа с мигалкой и говорил:
     - До встречи в эфире!
     При этом он испуганно тыкал пальцем вверх, в  небесную  пустоту,  где
одиноко стояла  красная  точка  Антареса  из  передачи  об  Иване  Бунине.
Кто-нибудь из родителей  переключал  программу,  Никита  чуть  приоткрывал
глаза и видел на экране майора в голубом берете, стоящего в жарком  горном
ущелье. "Смерть? - улыбался майор. - Она страшна только сначала, в  первые
дни. По сути, служба здесь стала для нас хорошей школой - мы учили  духов,
духи учили нас..."
     Щелкал выключатель, и Никита отправлялся в свою комнату -  спать  под
одеялом на кровати. Утром услышав шаги в коридоре или звон будильника,  он
осторожно  приоткрывал  глаза,  некоторое  время  привыкал  к   тревожному
утреннему свету, вставал и шел в ванную, где в его голову обычно приходили
разные мысли и ночной сон уступал место первому из дневных.
     "Как же все-таки одинок человек, - думал он, ворочая во рту  лысеющей
зубной щеткой. Ведь я  даже  не  знаю,  что  снится  моим  родителям,  или
прохожим на улицах, или дедушке Максиму. Хоть бы с кем поговорить."
     И тут же он пугался,  понимая,  насколько  эта  тема  невозможна  для
обсуждения. Ведь даже самые бесстыдные из книг, какие  прочел  Никита,  ни
словом об этом не упоминали; точно так же никто при нем не говорил об этом
вслух. Никита догадывался, в чем дело,  -  это  была  не  просто  одна  из
недомолвок, а своеобразный шарнир, на котором поворачивались жизни  людей,
и если кто-то даже и кричал, что надо говорить всю, как есть правду, то он
делал это не потому, что очень уж ненавидел недомолвки, а  потому,  что  к
этому его вынуждала главная недомолвка существования. Однажды, стоя в мед-
ленной очереди за морской  капустой,  заполнившей  пол-универсама,  Никита
увидел даже особый сон на эту тему.
     Он находился в каком-то  сводчатом  коридоре,  потолок  которого  был
украшен лепными виноградными кистями и курносыми женскими профилями, а  по
полу шла красная ковровая дорожка. Никита пошел по коридору, несколько раз
повернул и вдруг оказался в коротком аппендиксе,  кончающемся  закрашенным
окном; одна из  дверей  короткого  коридорного  тупика  открылась,  оттуда
выглянул пухлый мужчина в  темном  костюме  и,  сделав  счастливые  глаза,
поманил Никиту рукой. Никита вошел.
     В  центре  комнаты,  за  большим  круглым  столом,   сидели   человек
десять-пятнадцать, все в костюмах, с галстуками, и  все  довольно  похожие
друг на друга - лысоватые, пожилые, с  тенью  одной  какой-то  невыразимой
думы на лицах. Один из  них  громко  говорил,  и  на  Никиту  не  обратили
внимания.
     - Ни тени  сомнения!  -  говорил,  щупая  ладонью  что-то  невидимое,
выступающий, - надо сказать всю правду. Люди устали.
     - А почему бы и нет? Конечно! - отозвались несколько бодрых  голосов,
и заговорили все сразу - началась неразбериха, шум, пока тот, кто  говорил
в самом начале, не хлопнул изо всех сил по столу папкой с  надписью  "ВРПО
"Дальрыба" (надпись, как сообразил Никита, была на самом деле вовсе не  на
папке, а на банке морской капусты). Удар пришелся всей плоскостью, и  звук
вышел тихим, но очень долгим и  увесистым,  похожим  на  звон  колокола  с
глушителем. Все стихло.
     - Понятно, - вновь заговорил хлопнувший, - надо сначала выяснить, что
из всего этого выйдет. Попробуем составить подкомиссию, скажем, в  составе
трех человек.
     - Зачем? - спросила девушка в белом халате.
     Никита понял, что она здесь из-за него, и протянул ей  два  рубля  за
свои пять банок. Девушка сунула деньги в карман, издала ртом звук, похожий
на трещащее жужжание кассового аппарата, но на Никиту даже не поглядела.
     - А затем, - ответил ей мужчина, хоть Никита уже миновал кассу и  шел
теперь к дверям универсама, - затем, что мы сами сначала попробуем сказать
всю-всю правду друг другу.
     Очень быстро договорились насчет членов подкомиссии - ими  стали  сам
оратор и двое мужчин в синих тройках и роговых очках, похожие, как  родные
братья - даже перхоти у обоих было больше  на  левом  плече.  (Разумеется,
Никита отлично знал, что и перхоть на  плечах,  и  простонародный  выговор
некоторых слов не настоящие и являются просто проявлениями принятой в этих
кругах эстетики совещаний). Все остальные вышли  в  коридор,  где  светило
солнце, дул ветер и гудели машины, и пока  Никита  спускался  в  подземный
переход, дверь в комнату заперли, а чтоб никто  не  подглядывал,  замочную
скважину замазали икрой с бутерброда.
     Стали ждать. Никита миновал памятник противотанковой  пушке,  магазин
"Табак" и дошел уже до  огромной  матерной  надписи  на  стене  панельного
Дворца бракосочетаний - это значило, что до дома еще пять минут  ходьбы  -
когда из комнаты, откуда все  это  время  доносились  тихие  неразборчивые
голоса, вдруг  послышалось  какое-то  бульканье  и  треск,  вслед  за  чем
наступила полная тишина.  Вся  правда,  видимо,  была  сказана,  и  кто-то
постучал в дверь.
     - Товарищи! Как дела?
     Ответа не было. В маленькой толкучке у дверей начали переглядываться,
и какой-то загорелый, европейского вида мужчина по ошибке  переглянулся  с
Никитой, но сразу же отвел глаза и раздраженно что-то пробормотал.
     - Ломаем! - решили, наконец в коридоре.
     Дверь вылетела с пятого или с шестого удара,  как  раз  когда  Никита
входил в свой подъезд, после чего он вместе с ломавшими дверь  очутился  в
совершенно пустой комнате, на  полу  которой  расползалась  большая  лужа.
Никита сперва решил, что это  та  же  лужа,  что  и  на  полу  лифта,  но,
сравнивая их контуры, убедился, что  это  не  так.  Несмотря  на  то,  что
длинные языки лужи еще ползли к стенам,  ни  под  столом,  ни  за  шторами
никого не было, а на стульях горбились и обвисали  три  пустых,  обгорелых
изнутри костюма. Возле ножки одного из стульев блестели треснутые  роговые
очки.
     - Вот она, правда-то, - прошептал кто-то за спиной.
     Сон, уже порядком надоевший, никак не  кончался,  и  Никита  полез  в
карман за булавкой. Как назло, ее там не  было.  Войдя  в  свою  квартиру,
Никита швырнул на пол сумку с консервными  банками,  открыл  шкаф  и  стал
шарить по карманам всех висящих там штанов.  Тем  временем  все  вышли  из
комнаты в коридор и стали тревожно шептаться;  опять  загорелый  тип  чуть
было не шепнул что-то Никите, но вовремя  остановился.  Решили,  что  надо
срочно куда-то звонить, и  загорелый,  которому  это  было  доверено,  уже
двинулся к телефону, как вдруг все взорвались ликующими криками - впереди,
в коридоре, показались исчезнувшие  трое.  Они  были  в  синих  спортивных
трусах и кроссовках, румяные и бодрые, как из бани.
     - Вот так! - закричал, махая рукой, тот, что говорил в  самом  начале
сна. - Это, конечно, шутка, но мы хотели показать  некоторым  нетерпеливым
товарищам...
     Со зла Никита  уколол  себя  булавкой  даже  несколько  сильней,  чем
требовалось, и что случилось дальше, осталось неизвестным.
     Подняв сумку, он отнес ее на кухню и подошел к  окну.  На  улице  был
летний вечер, шли и весело переговаривались о чем-то люди, гудели  машины,
и все было так, как если бы любой из прохожих действительно шел сейчас под
Никитиными окнами, а не находился в каком-то только ему ведомом измерении.
Глядя на крохотные фигурки людей, Никита с тоской думал, что до сих пор не
знает ни содержания  их  сновидений,  ни  отношения,  в  котором  для  них
находятся сны и явь, и что ему совсем некому пожаловаться на  приснившийся
кошмар или  поговорить  о  снах,  которые  ему  нравятся.  Ему  вдруг  так
захотелось пойти на улицу и с кем-нибудь - совершенно  неважно,  с  кем  -
заговорить обо всем этом, что он понял - как ни дик такой замысел, сегодня
он именно это и сделает.


     Минут через сорок он уже шел от одной из окраинных станций  метро  по
поднимающейся к горизонту пустой улице, похожей на  половинку  разрезанной
надвое липовой аллеи, - там, где должен был  расти  второй  ряд  деревьев,
проходила широкая асфальтовая дорога. Он приехал сюда  потому,  что  здесь
были тихие, почти не посещаемые милицейскими  патрулями  места.  Это  было
важно - Никита знал, что от спящего милиционера можно  убежать  только  во
сне, а адреналин в крови - плохое снотворное. Никита шел вверх,  покалывая
себя в ногу и любуясь огромными, похожими  на  застывшие  фонтаны  зеленых
чернил липами - он так загляделся на  них,  что  чуть  не  упустил  своего
первого клиента.
     Это был старичок  с  несколькими  разноцветными  значками  на  ветхом
коричневом пиджаке, вышедший, вероятно, на  обычный  вечерний  моцион.  Он
вышмыгнул откуда-то из кустов, покосился на Никиту и пошел  вверх.  Никита
догнал его и пошел рядом. Старичок время от  времени  поднимал  руку  и  с
силой проводил оттянутым большим пальцем по воздуху.
     - Чего это вы? - помолчав, спросил Никита.
     - Клопы, - отозвался старик.
     - Какие клопы? - не понял Никита.
     - Обыкновенные, - сказал старик и вздохнул. -  Из  верхней  квартиры.
Тут все стены дырявые.
     - Надо дезинсекталем, - сказал Никита.
     - Ничего, - ответил старик, - я пальцем за ночь больше передавлю, чем
вся твоя химия. Знаешь, как Утесов поет? Мы врагов...
     Тут он замолчал, и Никита так  и  не  узнал  про  клопов  и  Утесова.
Несколько метров метров они прошли в тишине.
     - Хряп, - вдруг сказал старик.
     - А?
     - Хряп, - повторил старик. - Хряп.
     - Это клопы лопаются? - догадался Никита.
     - Не, - сказал старик и улыбнулся. - Клопы тихо мрут. А это икра.
     - Какая икра?
     - А вот  поразмысли,  -  оживился  старик,  и  его  глаза  заблестели
хитроватым суворовским маразмом, - видишь киоск?
     На углу и правда стоял запертый киоск "Союзпечати".
     - Вижу, - сказал Никита.
     - Видишь. Хорошо. А теперь  представь,  что  тут  косая  такая  будка
стоит. И в ней икру продают. Ты такой икры не видел и не увидишь никогда -
каждое зернышко с виноградину, понял?  И  вот  продавщица,  ленивая  такая
баба, взвешивает тебе полкило - совком берет из бочки и на весы.  Так  она
пока тебе твои полкило положит, на землю -  хряп!  -  столько  же  уронит.
Понял?
     Глаза старика погасли. Он поглядел по сторонам, плюнул и пошел  через
улицу, иногда обходя что-то невидимое, возможно - лежащие на асфальте  его
сна кучки икры.
     "Нет, - решил Никита, - надо прямо спрашивать. Черт знает, кто о  чем
говорит. А если милицию позовут, убегу..."
     На улице уже было довольно темно. Зажглись фонари - работала  из  них
половина, а из горевших большинство испускало  слабое  фиолетовое  сияние,
которое  не  столько  освещало,  сколько  окрашивало  асфальт  и  деревья,
придавая улице характер строгого загробного пейзажа. Никита сел на одну из
скамеек под липами и замер.
     Через несколько минут на краю  видимой  полусферы  сумрака  появилось
что-то поскрипывающее и  попискивающее,  состоящее  из  темных  и  светлых
пятен. Оно  приближалось,  двигаясь  с  короткими  остановками,  во  время
которых раскачивалось взад-вперед, издавая утешительный и фальшивый лепет.
Приглядевшись, Никита различил женщину лет  тридцати  в  темной  куртке  и
катящуюся перед ней светлую коляску. Было  совершенно  ясно,  что  женщина
спит - время  от  времени  она  поправляла  у  головы  невидимую  подушку,
притворяясь, по обычной женской привычке лицемерить  даже  в  одиночестве,
что приводит в порядок свои пегие волосы.
     Никита поднялся с лавки. Женщина вздрогнула, но не проснулась.
     - Простите, - начал Никита, злясь на собственное  смущение,  -  можно
задать вам один личный вопрос?
     Женщина задрала на лоб выщипанные в ниточку брови и растянула широкие
губы к ушам, что, как понял Никита, означало вежливое недоумение.
     - Вопрос? - переспросила она низким голосом. - Ну давай.
     - Скажите, что вам сейчас снится?
     Никита машинально сделал идиотский жест рукой, обводя все  вокруг,  и
окончательно смутился, почувствовав, что в его голосе прозвучала  какая-то
совершенно неуместная игривость. Женщина  засмеялась  воркующим  голубиным
смехом.
     - Дурачок, - ласково сказала она, - мне не такие нравятся.
     - А какие? - глупо спросил Никита.
     - С овчарками, глупыш. С большими овчарками.
     "Издевается", - подумал Никита.
     - Вы только поймите меня правильно, - сказал он. - Я и  сам  понимаю,
что перехожу, так сказать, границу...
     Женщина тихо вскрикнула и, отведя глаза от Никиты, пошла быстрее.
     - Понимаете, - волнуясь, продолжал Никита, -  я  знаю,  что  об  этом
нормальные люди не говорят. Может, я ненормальный. Но  неужели  вам  самой
никогда не хотелось с кем-нибудь это обсудить?
     - Что обсудить? - переспросила женщина, словно пытаясь выиграть время
в разговоре с сумасшедшим. Она уже  почти  бежала,  зорко  вглядываясь  во
тьму; коляска подпрыгивала на неровностях асфальта, и внутри что-то тяжело
и безмолвно билось в клеенчатые борта.
     - Именно это и обсудить, - ответил Никита, переходя на трусцу. - Вот,
например, сегодня. Включаю телевизор, а там... Не знаю, что страшнее - зал
или президиум. Целый час смотрел, и ничего  нового  не  увидел  -  только,
может, пара незнакомых поз. Один в тракторе спит, другой - на  орбитальной
станции, третий во сне про спорт рассказывает, а эти, которые с  трамплина
прыгают, тоже все спят. И выходит, что поговорить мне не с кем...
     Женщина лихорадочно поправила подушку и перешла на  откровенный  бег.
Никита, стараясь удержать сбиваемое разговором дыхание,  побежал  рядом  -
впереди стремительно росла зеленая звезда светофора.
     - Вот, например, мы с вами... Слушайте, давайте я вас булавкой уколю!
Как я не догадался... Хотите?
     Женщина вылетела на перекресток, остановилась, да так  резко,  что  в
коляске что-то увесисто сместилось, чуть  на  порвав  переднюю  стенку,  а
Никита, прежде чем затормозить, пролетел еще несколько метров.
     - Помогите! - заорала женщина.
     Как нарочно, метрах в пяти на боковой улице стояли двое  с  повязками
на рукавах, оба в одинаковых белых куртках, делавших их чуть  похожими  на
ангелов. В первый момент они отпрянули назад, но увидев, что Никита  стоит
под светофором и не проявляет никакой враждебности,  осмелели  и  медленно
приблизились. Один вступил в разговор с женщиной, которая горячо и  громко
заговорила, махая руками и все время повторяя слова "пристал" и  "маньяк",
а второй подошел к Никите.
     - Гуляешь? - дружелюбно спросил он.
     - Типа того, - ответил Никита.
     Дружинник был ниже его на голову и носил темные очки.  (Никита  давно
заметил, что многим трудно спать при свете с открытыми глазами.) Дружинник
обернулся к  напарнику,  который  сочувственно  кивал  женщине  головой  и
записывал что-то на бумажку. Наконец,  женщина  выговорилась,  победоносно
поглядела на Никиту, поправила подушку, развернула свою коляску и  двинула
ее вверх по улице. Напарник подошел - это был мужчина лет сорока с густыми
чапаевскими  усами,  в  надвинутой  на  самые  уши  -  чтобы  за  ночь  не
растрепалась прическа - кепке и с сумкой на плече.
     - Точняк, - сказал он напарнику, - она.
     - А я сразу понял, - сказал очкарик и повернулся к Никите. - Тебя как
звать?
     Никита представился.
     - Я Гаврила, - сказал очкарик, - а это Михаил.  Ты  не  пугайся,  это
местная дура. Нам на инструктаже про  нее  каждый  раз  напоминают.  Ее  в
детстве два пограничника изнасиловали, прямо в кинотеатре, во время фильма
"Ко мне Мухтар". С  тех  пор  она  и  тронулась.  У  нее  в  коляске  бюст
Дзержинского в пеленках. Она каждый вечер в  отделение  звонит,  жалуется,
что ее трахнуть хотят, а сама к собачникам пристает, хочет,  чтоб  на  нее
овчарку спустили...
     - Я заметил, - сказал Никита, - она странная.
     - Ну и Бог с ней. Ты пить будешь?
     Никита подумал.
     - Буду, сказал он.


     Устроились на лавке, там же, где за несколько минут до  этого  сидел,
размышляя,  Никита.  Михаил  вынул  из  сумки  бутыль  экспортной  "Особой
московской", брелком в виде маленького меча  отделил  латунную  пробку  от
фиксирующего кольца и свинтил ее одним замысловатым движением кисти -  он,
видимо, был из тех еще встречающихся на Руси самородков, которые открывают
пиво  глазницей  и  ударом  крепкой  ладони  вышиб