т
рассмотреть этого человека, оказалось, что с ней произошел обман зрения  -
на самом деле на нем просто была рыже-коричневая кожаная куртка.
     Но после этого случая такие обманы зрения стали происходить все  чаще
и чаще. То Вере вдруг мерещилось, что на застекленном  прилавке  разложены
мятые бумажки, и надо было несколько секунд внимательно глядеть  на  него,
чтобы увидеть нечто другое. То ей  начинало  казаться,  что  дорогие  -  в
три-четыре советских зарплаты каждый - флаконы со  сказочными  названиями,
стоящие на длинной полке за спиной продавщицы,  недаром  находятся  в  том
самом месте, где раньше бодро журчали писсуары; и само название "туалетная
вода", выведенное красным фломастером на картонке, вдруг приобретало  свой
прямой смысл. За стенами теперь почти все время  что-то  тихо,  но  грозно
рокотало, как будто тихо шептал какой-то исполин: звук был  негромким,  но
рождал ощущение невероятной мощи.
     Вокруг появились новые люди - они приходили вскоре после  открытия  и
толкались в узком пространстве предбанника до самого вечера. Они продавали
и покупали всякую мелочь, но Вера смутно чувствовала, что  дело  совсем  в
другом - дело было  в  той  магической  операции,  которая  происходила  с
попадавшими к ним предметами. Внешне  это  выглядело  торговлей,  но  Вере
очень трудно было перестать видеть самую явную для нее на свете вещь - как
пришибленный советский люд толпился вокруг, робко пытаясь  купить  кусочек
говна подешевле.
     Вера стала присматриваться  к  новым  людям.  Сначала  стали  заметны
странности с их одеждой: некоторые вещи, надетые на них,  упорно  выдавали
себя за говно, или, наоборот, размазанное по  ним  говно  упорно  выдавало
себя за некоторые вещи. Лица многих из них были вымазаны  говном  в  форме
черных очков; говно покрывало их плечи в виде кожаных  курток  и  джинсами
облегало ноги. Все они были вымазаны говном в  разной  степени;  трое  или
четверо были покрыты им полностью, с ног до головы, а один -  в  несколько
слоев; к нему народ подходил с наибольшим почтением.
     Вокруг крутилось множество детей. Один мальчик очень  напоминал  Вере
ее брата, когда-то утопленного в пионерлагере, и она  внимательно  следила
за тем, что с ним происходит. Сначала он  просто  сообщал  покупателям,  у
кого из обмазанных говном они могут купить ту или иную вещь,  и  даже  сам
подлетал ко входящим и спрашивал:
     - Что нужно?
     Вскоре он уже продавал какую-то мелочь  сам,  а  однажды  днем  Вера,
переставляя по полу ведро по направлению к прилавку  с  огромными  черными
кусками говна со строгими японскими именами, подняла глаза и  увидела  его
сияющее счастьем лицо. Посмотрев вниз,  она  увидела,  что  его  ноги,  на
которых раньше были ботинки, теперь густо вымазаны тем же самым, чем  было
покрыто большинство стоящих  вокруг.  Чисто  инстинктивным  движением  она
провела по ним тряпкой,  а  в  следующий  момент  мальчик  довольно  грубо
отпихнул ее.
     -  Под  ноги  надо   смотреть,   дура   старая,   -   сказал   он   и
продемонстрировал ей вынутый из кармана кукиш,  который  после  секундного
размышления переделал в кулак.
     И тут Вера поняла,  что  пока  она  управляла  миром,  к  ней  пришла
старость, и впереди теперь только смерть.


     Уже давно Вера  не  видела  Маняшу.  Отношения  между  ними  стали  в
последнее время значительно холоднее, и дверь в стене, ведшая на  маняшину
половину, уже долго  не  отпиралась.  Вера  стала  вспоминать,  при  каких
обстоятельствах обычно появлялась Маняша, и  оказалось,  что  единственной
вещью, которую можно было сказать на этот счет было  то,  что  иногда  она
просто появлялась.
     Вера стала вспоминать историю своих отношений с Маняшей, и чем дольше
она вспоминала, тем крепче  становилось  в  ней  убеждение,  что  во  всем
виновата именно Маняша, хотя чем было это  все,  она  вряд  ли  сумела  бы
сказать. Но она решила отомстить и стала готовить  гостинец  к  встрече  с
Маняшей - так и называя то, что она приготовила "гостинцем",  и  даже  про
себя не давая вещам их настоящих имен, словно  Маняша  из-за  стены  могла
прочесть ее мысли, испугаться и не прийти.
     Видно, Маняша ничего  из-за  стены  не  прочла,  потому  что  однажды
вечером она появилась. Выглядела  она  устало  и  неприветливо,  что  Вера
автоматически объяснила про себя тем, что у  Маняши  очень  много  работы.
Забыв  до  поры  про  свои  планы  и  про  недавнюю  надменность,  Вера  с
недоумением и страхом рассказала про свои галлюцинации. Маняша оживилась.
     - Это как раз понятно, - сказала она. - Дело в  том,  что  ты  знаешь
тайну жизни, поэтому способна видеть метафизическую функцию предметов.  Но
поскольку ты  не  знаешь  ее  смысла,  ты  не  в  состоянии  различить  их
метафизической сути. Поэтому тебе и кажется,  что  то,  что  ты  видишь  -
галлюцинации. Ты пыталась объяснить это сама?
     - Нет, - сказала, подумав, Вера.  -  Очень  трудно  понять.  Наверно,
что-то такое превращает вещи в говно. Некоторые  превращает,  а  некоторые
нет... А-а-а... Поняла, кажется. Сами-то по себе они не говно,  эти  вещи.
Это когда они сюда попадают, они им становятся... Или даже нет - то говно,
в котором мы живем, становится заметным, когда попадает на них...
     - Вот это уже ближе, - сказала Маняша.
     - Ой, Господи... А я-то думаю: картины, музыка... Вот дура. А  вокруг
на самом деле говно, какая ж тут музыка может быть... А кто  виноват?  Ну,
насчет говна понятно - вентиль коммунисты  открыли.  Хотя  они  ведь  тоже
внутри сидят...
     - В каком смысле внутри? - спросила Маняша.
     - А и в том, и в этом... Нет, если кто и виноват,  так  это,  Маняша,
ты, - закончила вдруг Вера и нехорошо посмотрела на  бывшую  уже  подругу,
так нехорошо, что та даже сделала шажок назад.
     - Какой еще вентиль? И почему же я? Я,  наоборот,  столько  раз  тебе
говорила, что все эти тайны никакой пользы тебе не принесут,  пока  ты  со
смыслом не разберешься... Вера, ты что?
     Вера, глядя куда-то вниз и в  сторону,  пошла  на  Маняшу;  та  стала
пятиться от нее прочь, и так они дошли до неудобной узкой  дверцы,  ведшей
на маняшину половину. Маняша остановилась и подняла на Веру глаза.
     - Вера, что ты задумала?
     - А топором тебя хочу, - безумно  ответила  Вера  и  вытащила  из-под
халата свой страшный гостинец с гвоздодерным выростом на обухе, - прямо по
косичке, как у Федора Михайловича.
     - Ты, конечно, можешь это сделать, - нервничая, сказала Маняша, -  но
предупреждаю - тогда мы с тобой больше никогда не увидимся.
     - Да это  уж  я  сообразить  могу,  не  такая  дура,  -  замахиваясь,
вдохновенно прошептала Вера и с силой обрушила  топор  на  маняшину  седую
головку.
     Раздались звон и грохот, и Вера потеряла сознание.
     Придя в себя от  рокота  за  стеной,  она  обнаружила,  что  лежит  в
примерочной кабинке с топором в руках,  а  над  ней  в  высоком,  почти  в
человеческий рост, зеркале  зияет  дыра,  контурами  похожая  на  огромную
снежинку.
     "Есенин", - подумала Вера.


     Самым страшным Вере показалось то, что никакой  двери  в  стене,  как
оказалось,  не  было,  и  непонятно  было,  что  делать  со   всеми   теми
воспоминаниями, где эта дверь фигурировала.  Но  даже  это  уже  не  имело
никакого значения - Вера вдруг не узнала  саму  себя.  Казалось,  какая-то
часть ее души исчезла - часть, которой она никогда  раньше  не  ощущала  и
почувствовала только теперь, как это бывает с людьми, которых мучают  боли
в ампутированной конечности. Все вроде бы осталось на месте -  но  исчезло
что-то главное,  придававшее  остальному  смысл;  Вере  казалось,  что  ее
заменили плоским рисунком на бумаге,  и  в  ее  плоской  душе  поднималась
плоская ненависть к плоскому миру вокруг.
     - Ну погодите, - шептала она, ни к кому особо не обращаясь, -  я  вам
устрою.
     И ее ненависть  отражалась  в  окружающем  -  что-то  содрогалось  за
стенами, и посетители магазина, или туалета, или  просто  подземной  ниши,
где прошла вся ее жизнь (Вера ни в чем теперь не была уверена) иногда даже
отрывались  от  изучения  размазанного  по  прилавкам  говна  и  испуганно
оглядывались по сторонам.
     Какая-то исполинская сила давила на стены снаружи,  что-то  гудело  и
дрожало за тонкой выгибающейся поверхностью - как  будто  огромная  ладонь
сжимала картонный  стаканчик,  на  дне  которого  сидела  крохотная  Вера,
окруженная прилавками и примерочными кабинками, сжимала пока несильно,  но
в любой момент могла полностью сплющить всю верину реальность.


     И однажды днем, ровно в 19.40 (как раз тогда, когда Вера думала,  что
три одинаковых куска говна на полке секции  бытовой  электроники  зелеными
цифрами показывают год ее рождения), этот момент настал.
     Вера с ведром в руке стояла напротив длинной стойки  с  одеждой,  где
вперемешку висели дубленки, кожаные плащи и похабные розовые  кофточки,  и
рассеяно смотрела на покупателей, щупающих такие  близкие  и  одновременно
недостижимые рукава и воротники, когда  у  нее  вдруг  сильно  кольнуло  в
сердце. И тут же гудение за стеной вдруг стало невыносимо  громким;  стена
задрожала, выгнулась, треснула, и из трещины, опрокинув стойку с  одеждой,
прямо на закричавших от ужаса людей хлынул отвратительный черно-коричневый
поток.
     - А-ах! - успела выдохнуть Вера, а в следующий момент  ее  подняло  с
пола, крутануло и сильно ударило о  стену;  последним,  что  сохранило  ее
сознание, было слово "Карма", написанное крупными черными буквами на белом
фоне тем же шрифтом, каким печатают название газеты "Правда".
     В себя она пришла от другого удара, уже слабого, о  какие-то  прутья.
Прутья оказались ветками высокого старого дуба, и Вера в первый момент  не
поняла, каким образом ее, только что стоявшую  на  знакомом  до  последней
кафельной плитки полу, могло вдруг ударить о какие-то ветки.
     Оказалось,  что  она   плывет   вдоль   Тимирязевского   бульвара   в
черно-коричневом  зловонном  потоке,  плещущем  уже  в  окна  второго  или
третьего этажа. У нее сильно болели уши. На плаву  она  держалась  потому,
что ее пальцы глубоко вдавились в толстую пенопластовую прокладку  сложной
формы, на которой было выдавлено слово "SONY".
     Вокруг, насколько хватало взгляда, плескалась темная жижа, по которой
плыли скамейки, доски, мусор и люди. Прямо  перед  ее  лицом  покачивалась
красная кепочка с переплетенными буквами "NYC". Вера  помотала  головой  и
сообразила, что то, что она принимала за боль в ушах, было на  самом  деле
оглушительным ревом, несущимся откуда-то сзади. Она оглянулась  и  увидела
над поверхностью жижи что-то вроде горы, образованной бьющим снизу потоком
точно в том месте, где раньше был ее подземный дом.
     Течение несло Веру  вперед,  в  направлении  Тверской.  Уровень  жижи
поднимался  со  сказочной  быстротой  -  двух-трехэтажные  дома  по  бокам
бульвара были уже не видны, а  огромный  уродливый  театр  имени  Горького
теперь напоминал гранитный остров  -  на  его  крутом  берегу  стояли  три
женщины  в  белых  кисейных  платьях  и  белогвардейский  офицер,  из  под
приставленной ко лбу ладони вглядывавшийся в даль; Вера  поняла,  что  там
только что давали Чехова, но ничего не успела по  этому  поводу  подумать,
потому что почувствовала, как кто-то вырывает из ее рук кусок  пенопласта.
В следующий момент она увидела перед собой заляпанное  пучеглазое  лицо  с
зажатой во рту ручкой портфеля; две крепкие волосатые руки вцепились в  ее
спасательный квадрат, отчего тот почти ушел под поверхность жижи.
     - Пусти, сволочь, -  проорала  Вера,  пытаясь  перекрыть  космический
грохот говнопада; в ответ мужчина почти  членораздельно  что-то  промычал,
сунул руку за пазуху пиджака,  вынул  и  поднес  к  самому  вериному  лицу
какую-то книжечку; видно было только, что у нее  красная  обложка,  а  все
внутренние страницы были коричневыми и слипшимися.  Воспользовавшись  тем,
что мужчина убрал с  пенопласта  одну  руку,  Вера  изловчилась  и  сильно
укусила его за пальцы второй; мужчина замычал, отдернул ее, но ни портфеля
из зубов, ни книжечки из другой руки не выпустил.  Несколько  секунд  Вера
глядела в его затуманенные предсмертной обидой глаза, а затем они скрылись
под поверхностью жижи, и вслед за ними медленно  ушла  туда  же  сжимающая
раскрытое удостоверение рука.
     Веру  уносило  все  дальше.  Мимо  нее  проплыла  детская  коляска  с
изумленно глядящим  по  сторонам  младенцем  в  синей  шапочке  с  большой
пластмассовой красной звездой, потом рядом оказался угол дома,  увенчанный
круглой башенкой с колоннами, на которой двое мордастых солдат в  фуражках
с синими околышами торопливо готовили  к  стрельбе  пулемет,  и,  наконец,
течение вынесло ее на почти затопленную Тверскую и повлекло в  направлении
далеких сумрачных пиков с еле видными рубиновыми пентаграммами.
     Поток теперь несся намного быстрее, чем несколько минут назад;  сзади
и  справа  над  торчащими  из  черно-коричневой  лавы  крышами  виден  был
огромный, в полнеба, грохочущий гейзер;  к  его  шуму  присоединилось  еле
различимое стрекотание пулемета.
     - Блажен, кто посетил сей мир, - шептала Вера,  прижимаясь  грудью  к
пенопласту, - в его минуты роковые...
     Вскоре она поровнялась с Моссоветом - его давно уже не было видно, но
на на том месте, где он когда-то стоял,  самоотверженно  выгребали  против
течения  несколько  десятков  пловцов  в  прилипших  к  телам  пиджаках  и
галстуках; поверхность потока за ними  была  усеяна  какими-то  маленькими
разноцветными листочками - подхватив один из них,  Вера  узнала  талон  на
туалетную бумагу.
     "Интурист" превратился в возвышающийся над темными волнами  утес.  Из
его окон высовывались ярко одетые иностранцы с  видеокамерами  на  плечах;
те, что были в верхних окнах, что-то ободряюще орали и показывали  большие
пальцы; те, что были в нижних, которые уже затопляло, суетливо крестились,
швыряли вниз чемоданы и прыгали за ними следом; их быстро и жестоко топили
кишащие в говне  таксисты,  и  шли  на  дно  следом,  увлекаемые  тяжестью
отобранных чемоданов.
     Вера увидела плывущий рядом земной шар и догадалась, что  это  глобус
из стены Центрального телеграфа. Она подгребла  к  нему  и  ухватилась  за
Скандинавию, отбросив  треснувший  посередине  кусок  пенопласта.  Видимо,
вместе с глобусом из стены телеграфа вырвало и электромотор,  который  его
крутил, и теперь он придавал  всей  конструкции  устойчивость  -  Вера  со
второй попытки вскарабкалась на синий купол, уселась на выделенное красным
государство трудящихся и огляделась.


     Где-то вдалеке торчала из  говна  Останкинская  телебашня,  еще  были
видны похожие на острова  крыши,  а  впереди  медленно  наплывала  как  бы
несущаяся над водами красная звезда; когда Вера  приблизилась  к  ней,  ее
нижние зубья уже погрузились. Вера ухватилась за холодное стеклянное ребро
и  остановила  свой  глобус.  Рядом  с  его  бортом  на  поверхности  жижи
покачивались две солдатские фуражки и сильно  размокший  синий  галстук  в
мелкий белый горошек - судя по тому, что они почти не  двигались,  течение
здесь было слабым.
     Вера еще раз оглянулась по сторонам, удивилась было той  легкости,  с
которой исчез огромный многовековой город, но сразу же подумала,  что  все
изменения в истории, если они и случаются, происходят именно так - легко и
как бы сами собой. Думать совершенно не хотелось - хотелось спать,  и  она
прилегла на выпученную поверхность СССР, подсунув под голову мозолистый от
швабры кулак.
     Когда она проснулась, мир состоял из двух частей - предвечернего неба
и бесконечной ровной поверхности, в сумраке ставшей совсем черной.  Ничего
больше видно не было; рубиновые пентаграммы  давно  ушли  на  дно  и  были
теперь Бог знает на какой глубине. Вера подумала  об  Атлантиде,  потом  о
Луне и ее девяноста шести законах - но все эти уютные старые мысли, внутри
которых вчера еще душа так приятно сворачивалась в  калачик,  теперь  были
неуместны, и Вера опять задремала. Сквозь дрему она  вдруг  заметила,  как
вокруг тихо - заметила, потому что послышался тихий плеск;  он  долетал  с
той стороны, где над горизонтом  возвышался  величественный  красный  холм
заката.
     К ней  приближалась  надувная  лодка,  в  которой  стояла  высокая  и
широкоплечая фигура в фуражке, с  длинным  веслом.  Вера  приподнялась  на
руках и подумала, вглядываясь в приближающегося, что она на своем  глобусе
похожа, должно быть, на аллегорическую фигуру, и даже поняла, на аллегорию
чего - самой себя, плывущей на шаре с сомнительной историей по безбрежному
океану бытия. Или уже небытия - но никакого значения это не имело.
     Лодка подплыла, и Вера узнала стоящего в ней - это был маршал Пот Мир
Суп.
     - Вэра, - сказал он с сильным восточным акцентом, - ты знаэш,  кто  я
такой!
     В его голосе было что-то ненатуральное.
     - Знаю, - ответила Вера, - кой чего читала. Я уже все  поняла  давно,
только вот там  было  написано  про  туннель.  Что  должен  быть  какой-то
туннель.
     - Тунэл хочиш? Сдэлаэм.
     Вера почувствовала, что часть поверхности  глобуса,  на  которой  она
сидела, открывается внутрь, и  она  падает  в  образовавшийся  проем.  Это
произошло очень быстро, но она все же  успела  уцепиться  руками  за  край
этого проема и стала яростно дрыгать ногами, стремясь найти опору - но под
ногами и по бокам ничего не было; была только темная  пустота,  в  которой
дул ветер. Над ее головой оставался кусок грустного вечернего неба в форме
СССР (ее пальцы изо всех сил вжимались в южную границу), и  этот  знакомый
силуэт, всю жизнь напоминавший чертеж бычьей туши со стены мясного отдела,
вдруг  показался  самым  прекрасным  из  всего,  что  только  можно   себе
представить, потому что кроме него не оставалось больше ничего вообще.
     - Тунэл хатэла? -  послышалось  оттуда,  из  прекрасного  мимолетного
мира, который уходил навсегда, и тяжелое весло  ударило  Веру  сначала  по
пальцам правой, а потом по  пальцам  левой  руки;  светлый  контур  Родины
завертелся и исчез где-то далеко вверху.


     Вера почувствовала, что парит в каком-то странном пространстве -  это
нельзя было назвать падением, потому что вокруг не было  воздуха,  и,  что
самое главное, не было ее  самой  -  она  попыталась  увидеть  хоть  часть
собственного тела и не смогла, хотя там,  куда  она  поворачивала  взгляд,
положено было находиться ее рукам и ногам. Оставался только этот взгляд  -
но он не видел ничего, хотя смотрел, как с испугом поняла Вера,  сразу  во
все стороны, так что поворачивать его не было никакой необходимости. Потом
Вера заметила, что слышит голоса - но не ушами, а просто  осознает  чей-то
разговор, касающийся ее самой.
     - Тут одна с солипсизмом на третьей стадии, - сказал как бы низкий  и
рокочущий голос, - что за это полагается?
     - Солипсизм? - переспросил другой голос, как бы высокий и  тонкий.  -
За солипсизм ничего хорошего. Вечное заключение в прозе  социалистического
реализма. В качестве действующего лица.
     - Там уже некуда, - сказал низкий голос.
     - А в казаки к Шолохову? - с надеждой спросил высокий.
     - Занято.
     - А может в эту, как ее,  -  увлеченно  заговорил  высокий  голос,  -
военную прозу? Каким-нибудь двухабзацным  лейтенантом  НКВД?  Чтоб  только
выходила из-за угла, вытирала со  лба  пот  и  пристально  вглядывалась  в
окружающих? И ничего нет, кроме фуражки, пота и  пристального  взгляда.  И
так целую вечность, а?
     - Говорю же, все занято.
     - Так что делать?
     - А пусть она сама нам скажет, -  пророкотал  низкий  голос  в  самом
центре вериного существа. - Эй, Вера! Что делать?
     - Что делать? - переспросила Вера, - как что делать?
     И вдруг вокруг словно подул ветер - это не было ветром, но напоминало
его, потому что Вера почувствовала, что ее куда-то несет, как подх