нему приближалась хозяйка  с  длинной  палкой  в  руке,  с
другой - господин с бакенбардами, в  руке  у  которого  была  шляпа.  Лицо
хозяйки было как всегда хмурым, а лицо господина, напротив, выражало живой
интерес и умиление. Лица приближались и вскоре заслонили собой почти  весь
обзор, так что Зигмунду стало немного не по себе и  он  на  всякий  случай
сжался в пушистый комок.
     -  Какой  у  вас  красивый  попугай,  -  сказал  хозяйке  господин  с
бакенбардами. - А какие он еще слова знает?
     - Много всяких, - ответила хозяйка. - Ну-ка, Зигмунд, скажи  нам  еще
что-нибудь.
     Она подняла руку и просунула кончик толстого пальца между прутьев.
     - Зигмунд молодец, -  кокетливо  сказал  Зигмунд,  на  всякий  случай
передвигаясь по жердочке в дальний угол клетки, - Зигмунд умница.
     - Умница-то умница, - сказала  хозяйка,  -  а  вот  клетку  свою  всю
обгадил. Чистого моста нет.
     - Не будьте так строги к бедному животному. Это ведь его клетка, а не
ваша, - приглаживая волосы, сказал господин с бакенбардами. - Ему в ней  и
жить.
     В следующий момент он, видимо, ощутил неловкость оттого, что беседует
с какой-то вульгарной барменшей. Сделав каменное лицо и  надев  шляпу,  он
повернулся и пошел к дверям.




                                  НИКА


     Теперь, когда ее легкое дыхание  снова  рассеялось  в  мире,  в  этом
облачном небе, в этом холодном весеннем ветре, и  на  моих  коленях  лежит
тяжелый, как силикатный кирпич, том Бунина, я  иногда  отрываю  взгляд  от
страницы и смотрю на стену, где висит ее случайно сохранившийся снимок.
     Она была намного моложе меня; судьба  свела  нас  случайно,  и  я  не
считал, что ее привязанность ко мне вызвана моими достоинствами; скорее, я
был  для  нее,  если  воспользоваться  термином  из   физиологии,   просто
раздражителем,  вызывавшим  рефлексы  и  реакции,  которые   остались   бы
неизменными, будь  на  моем  месте  физик-фундаменталист  в  академической
ермолке, продажный депутат или любой другой, готовый  оценить  ее  смуглую
южную прелесть и  смягчить  ей  тяжесть  существования  вдали  от  древней
родины, в голодной северной стране, где  она  по  недоразумению  родилась.
Когда она прятала голову у меня на груди, я медленно проводил пальцами  по
ее шее и представлял  себе  другую  ладонь  на  том  же  нежном  изгибе  -
тонкопалую   и   бледную,   с   маленьким   черепом   на    кольце,    или
непристойно-волосатую, в синих якорях и датах, так же медленно  сползающую
вниз - и чувствовал, что эта перемена совсем не затронула бы ее души.
     Я никогда не называл ее полным именем -  слово  "Вероника"  для  меня
было ботаническим термином и вызывало в  памяти  удушливо  пахнущие  белые
цветы с оставшейся далеко в детстве южной клумбы.  Я  обходился  последним
слогом, что было ей безразлично; чутья к музыке речи у нее не было совсем,
а о своей тезке-богине, безголовой и крылатой, она даже не знала.
     Мои друзья невзлюбили  ее  сразу.  Возможно,  они  догадывались,  что
великодушие, с которым они - пусть даже на несколько минут - принимали  ее
в свой круг, оставалось просто незамеченным. Но требовать  от  Ники  иного
было бы так же глупо, как ожидать от идущего по асфальту пешехода  чувства
признательности к когда-то проложившим дорогу рабочим; для нее  окружающие
были чем-то вроде  говорящих  шкафов,  которые  по  непостижимым  причинам
появлялись рядом с ней и по таким же непостижимым причинам исчезали.  Ника
не интересовалась чужими чувствами, но инстинктивно угадывала отношение  к
себе - и, когда ко мне приходили, она чаще всего вставала и шла на  кухню.
Внешне мои знакомые не были с ней грубы,  но  не  скрывали  пренебрежения,
когда ее не было рядом; никто из них, разумеется, не считал ее ровней.
     - Что ж твоя Ника, на меня и глядеть не хочет? - спрашивал меня  один
из них с усмешечкой. Ему не приходило в голову, что именно так оно и есть;
со странной наивностью он полагал, что в глубине никиной души ему отведена
целая галерея.
     - Ты совершенно  не  умеешь  их  дрессировать,  -  говорил  другой  в
приступе пьяной задушевности, - у меня она шелковой была бы через неделю.
     Я знал, что он  отлично  разбирается  в  предмете,  потому  что  жена
дрессирует его уже четвертый год, но меньше всего  в  жизни  мне  хотелось
стать чьим-то воспитателем.
     Не то, чтобы Ника была равнодушна к удобствам - она с  патологическим
постоянством оказывалась в том самом кресле, куда мне хотелось сесть, - но
предметы существовали для нее только пока она ими  пользовалась,  а  потом
исчезали. Наверное, поэтому у нее не было  практически  ничего  своего;  я
иногда  думал,  что  именно  такой  тип  и  пытались  вывести   коммунисты
древности, не имея понятия, как будет выглядеть  результат  их  усилий.  С
чужими чувствами она не считалась, но не из-за скверного склада характера,
а оттого, что часто не догадывалась о существовании этих чувств. Когда она
случайно разбила старинную сахарницу кузнецовского  фарфора,  стоявшую  на
шкафу, и я через час после этого неожиданно для себя дал ей пощечину, Ника
просто не поняла, за что ее ударили - она выскочила вон, и, когда я пришел
извиняться, молча отвернулась к стене.  Для  Ники  сахарница  была  просто
усеченным конусом из блестящего материала, набитым бумажками; для  меня  -
чем-то вроде копилки, где хранились собранные за всю жизнь  доказательства
реальности бытия: страничка из давно не  существующей  записной  книжки  с
телефоном, по  которому  я  так  и  не  позвонил;  билет  в  "Иллюзион"  с
неоторванным контролем; маленькая  фотография  и  несколько  незаполненных
аптечных рецептов. Мне было стыдно перед Никой, а извиняться было глупо; я
не знал, что делать, и оттого говорил витиевато и путано:
     - Ника,  не  сердись.  Хлам  имеет  над  человеком  странную  власть.
Выкинуть какие-нибудь треснувшие очки означает признать,  что  целый  мир,
увиденный сквозь них, навсегда остался за спиной, или, наоборот  и  то  же
самое, оказался впереди, в царстве надвигающегося небытия... Ника, если  б
ты  меня  понимала...  Обломки  прошлого   становятся   подобием   якорей,
привязывающих душу к уже не существующему, из чего видно, что нет и  того,
что обычно понимают под душой, потому что...
     Я из под ладони глянул на нее и увидел, как она зевает. Бог знает,  о
чем она думала, но мои слова не проникали в ее маленькую красивую голову -
с таким же успехом я мог бы говорить с диваном, на котором она  сидела.  В
тот вечер я был с Никой особенно нежен, и все же меня не покидало чувство,
что мои руки, скользящие по ее телу, немногим отличаются для нее от веток,
которые касаются ее боков во время наших совместных  прогулок  по  лесу  -
тогда мы еще ходили на прогулки вдвоем.
     Мы были рядом каждый день, но у меня хватило  трезвости  понять,  что
по-настоящему мы не станем близки никогда. Она даже не догадывалась, что в
тот самый момент, когда она прижимается ко  мне  своим  по-кошачьи  гибким
телом, я могу находиться в совсем  другом  месте,  полностью  забыв  о  ее
присутствии. В сущности, она была очень пошла, и  ее  запросы  были  чисто
физиологическими - набить брюхо,  выспаться  и  получить  необходимое  для
хорошего пищеварения количество ласки. Она часами  дремала  у  телевизора,
почти не глядя на экран, помногу ела - кстати, предпочитала жирную пищу  -
и очень любила спать; ни разу  я  не  помню  ее  с  книгой.  Но  природное
изящество и юность  придавали  всем  ее  проявлениям  какую-то  иллюзорную
одухотворенность; в ее животном -  если  вдуматься  -  бытии  был  отблеск
высшей гармонии, естественное дыхание  того,  за  чем  безнадежно  гонится
искусство, и мне начинало казаться, что по-настоящему красива и осмысленна
именно ее простая судьба, а все, на чем я основываю  собственную  жизнь  -
просто выдумки, да еще и чужие. Одно время я мечтал узнать,  что  она  обо
мне думает, но добиваться от  нее  ответа  было  бесполезно,  а  дневника,
который я мог бы украдкой прочесть, она не вела.
     И вдруг я заметил, что меня по-настоящему интересует ее мир.
     У нее была привычка подолгу просиживать у окна, глядя вниз; однажды я
остановился за ее  спиной,  положил  ладонь  ей  на  затылок  -  она  чуть
вздрогнула, но не отстранилась - и попытался угадать, на что она  смотрит,
и чем для  нее  является  то,  что  она  видит.  Перед  нами  был  обычный
московский двор - песочница с парой ковыряющихся детей, турник, на котором
выбивали ковры, каркас чума,  сваренный  из  красных  металлических  труб,
бревенчатая избушка для детей, помойки,  вороны  и  мачта  фонаря.  Больше
всего меня угнетал этот красный каркас - наверно потому,  что  когда-то  в
детстве, в серый зимний день, моя душа хрустнула  под  тяжестью  огромного
гэдээровского альбома, посвященного давно исчезнувшей  культуре  охотников
за мамонтами. Это была удивительно устойчивая цивилизация, существовавшая,
совершенно не изменяясь, несколько тысяч лет где-то в Сибири - люди жили в
небольших,  обтянутых  мамонтовыми  шкурами  полукруглых  домиках,  каркас
которых точь-в-точь повторял  геометрию  нынешних  красных  сооружений  на
детских площадках, только выполнялся не из железных труб, а  из  связанных
бивней мамонта. В альбоме  жизнь  охотников  -  это  романтическое  слово,
кстати,  совершенно  не  подходит  к  немытым  ублюдкам,   раз   в   месяц
заманивавшим большое доверчивое животное в яму  с  колом  на  дне  -  была
изображена очень подробно, и я с удивлением узнал  многие  мелкие  бытовые
детали, пейзажи и лица; тут же я сделал первое в  своей  жизни  логическое
умозаключение, что художник, без всякого  сомнения,  побывал  в  советском
плену. С тех пор эти красные решетчатые полусферы, возвышающиеся  почти  в
каждом дворе, стали казаться мне эхом породившей нас культуры;  другим  ее
эхом  были  маленькие  стада  фарфоровых  мамонтов,  из  тьмы  тысячелетий
бредущие в будущее по миллионам советских буфетов. Есть  у  нас  и  другие
предки, думал я, вот например трипольцы - не  от  слова  "Триполи",  а  от
"Триполье",  -  которые  четыре,  что  ли,  тысячи  лет  назад  занимались
земледелием и  скотоводством,  а  в  свободное  время  вырезали  из  камня
маленьких голых баб с очень толстым задом -  этих  баб,  "Венер",  как  их
сейчас называют, осталось очень много - видно, они  были  в  красном  углу
каждого дома. Кроме этого про  трипольцев  известно,  что  их  бревенчатые
колхозы имели очень строгую планировку с широкой главной улицей, а дома  в
поселках  были  совершенно  одинаковы.  На   детской   площадке,   которую
разглядывали мы с Никой,  от  этой  культуры  остался  бревенчатый  домик,
строго ориентированный по сторонам света, где уже час сидела вялая девочка
в  резиновых  сапогах  -  сама  она  была  не  видна,   виднелись   только
покачивающиеся нежно-голубые голенища.
     Господи, думал я, обнимая  Нику,  а  сколько  я  мог  бы  сказать,  к
примеру, о песочнице? А о помойке? А о  фонаре?  Но  все  это  будет  моим
миром, от которого я порядочно устал, и из которого мне некуда  выбраться,
потому что умственные построения, как  мухи,  облепят  изображение  любого
предмета на сетчатке  моих  глаз.  А  Ника  была  совершенно  свободна  от
унизительной  необходимости  соотносить  пламя  над   мусорным   баком   с
московским пожаром 1737 года, или связывать полуотрыжку-полукарканье сытой
универсамовской вороны с  древнеримской  приметой,  упомянутой  в  "Юлиане
Отступнике." Но что же тогда такое ее душа? Мой кратковременный интерес  к
ее внутренней жизни, в которую я не мог проникнуть, несмотря  на  то,  что
сама  Ника  полностью  была  в  моей  власти,  объяснялся,  видимо,   моим
стремлением измениться, избавиться от постоянно грохочущих в  моей  голове
мыслей, успевших накатать  колею,  из  которой  они  уже  не  выходили.  В
сущности, со мной уже давно не происходило ничего нового,  и  я  надеялся,
находясь рядом с Никой, увидеть какие-то незнакомые способы чувствовать  и
жить. Когда я сознался себе, что, глядя в окно, она видит попросту то, что
там находится, и что ее рассудок совершенно не склонен к  путешествиям  по
прошлому и будущему, а довольствуется настоящим, я уже понимал,  что  имею
дело не с реально существующей Никой, а с набором собственных мыслей;  что
передо мной, как это всегда было и  будет,  оказались  мои  представления,
принявшие ее форму, а сама Ника, сидящая в полуметре от меня,  недоступна,
как вершина Спасской башни. И я снова ощутил на своих плечах невесомый, но
невыносимый груз одиночества.
     - Видишь ли, Ника, - сказал я, отходя в  сторону,  -  мне  совершенно
наплевать, зачем ты глядишь во двор и что ты там видишь.
     Она посмотрела на меня и опять повернулась к окну - видно, она успела
привыкнуть к моим выходкам. Кроме того - хоть она никогда не призналась бы
в этом - ей было совершенно наплевать на все, что я говорю.
     Из одной крайности я бросился в другую. Убедившись, что  загадочность
ее зеленоватых глаз - явление чисто оптическое, я решил, что знаю про  нее
все, и моя привязанность разбавилась легким презрением, которого  я  почти
не скрывал, считая, что она его не заметит. Но вскоре я почувствовал,  что
она тяготится замкнутостью нашей жизни, становится  нервной  и  обидчивой.
Была весна, а я почти все время сидел дома,  и  ей  приходилось  проводить
время рядом, а за окном уже зеленела трава, и сквозь серую пленку  похожих
на туман облаков, затянувших все  небо,  мерцало  размытое,  вдвое  больше
обычного, солнце.
     Я не помню, когда она первый раз пошла гулять без меня, но помню свои
чувства по этому поводу - я отпустил ее  без  особого  волнения,  отбросив
вялую мысль о том,  что  надо  бы  пойти  вместе.  Не  то,  чтобы  я  стал
тяготиться ее обществом - просто я постепенно начал относиться к  ней  так
же, как она с самого начала относилась ко мне - как к табурету, кактусу на
подоконнике или круглому облаку за окном. Обычно, чтобы сохранить  у  себя
иллюзию прежней заботы, я провожал  ее  до  двери  на  лестничную  клетку,
бормотал ей вслед  что-то  неразборчиво-напутственное  и  шел  назад;  она
никогда не спускалась в лифте, а неслышными  быстрыми  шагами  сбегала  по
лестнице вниз - я думаю, что в этом не присутствовало ни тени  спортивного
кокетства; она действительно была так юна и полна сил, что ей  легче  было
три минуты мчаться по ступеням, почти их не касаясь, чем  тратить  это  же
время на  ожидание  жужжащего  гробоподобного  ящика,  залитого  тревожным
желтым светом, воняющего мочой и славящего группу "Depeche Mode".  (Кстати
сказать, Ника была на редкость равнодушна и к этой группе, и к року вообще
- единственное, что на моей памяти вызвало у нее интерес - это то место на
"Animals", где сквозь облака знакомого дыма  военной  трехтонкой  катит  к
линии фронта далекий синтезатор, и задумчиво  лают  еще  не  прикормленные
Борисом Гребенщиковым электрические  псы.)  Меня  интересовало,  куда  она
ходит - хоть  и  не  настолько,  чтобы  я  стал  за  ней  шпионить,  но  в
достаточной степени, чтобы заставить меня выходить на балкон с биноклем  в
руках через несколько минут после ее ухода; перед самим собой я никогда не
делал вид, что то, чем  я  занят,  хорошо.  Ее  простые  маршруты  шли  по
иссеченной дорожками аллее, мимо скамеек, ларька с напитками и спирального
подъема в стол заказов; потом она поворачивала  за  угол  высокой  зеленой
шестнадцатиэтажки - туда, где за долгим пыльным  пустырем  начинался  лес.
Дальше я терял ее и - Господи! - как же мне было жаль, что я  не  могу  на
несколько секунд стать ею и увидеть по-новому все то, что  уже  стало  для
меня незаметным. Уже потом я понял, что мне хотелось просто перестать быть
собой, то есть перестать быть; тоска по новому - это одна из самых  мягких
форм, которые приобретает в нашей стране суицидальный комплекс.
     Есть такая английская пословица - "у каждого  в  шкафу  спрятан  свой
скелет". Что-то мешает правильно,  в  общем,  мыслящим  англичанам  понять
окончательную истину. Ужаснее всего то, что этот скелет "свой" не в смысле
имущественного права или необходимости  его  прятать,  а  в  смысле  "свой
собственный", и шкаф здесь  -  эвфемизм  тела,  из  которого  этот  скелет
когда-нибудь выпадет по той причине, что шкаф  исчезнет.  Мне  никогда  не
приходило в голову, что в том шкафу, который я называл  Никой,  тоже  есть
скелет; я ни разу не представлял ее  возможной  смерти.  Все  в  ней  было
противоположно смыслу этого слова; она была сгущенной жизнью,  как  бывает
сгущенное молоко (однажды, ледяным зимним вечером,  она  совершенно  голой
вышла на покрытый снегом балкон, и вдруг на перила опустился  голубь  -  и
Ника присела, словно боясь его спугнуть,  и  замерла;  прошла  минута;  я,
любуясь ее смуглой спиной, вдруг с изумлением понял, что она не  чувствует
холода или просто забыла о нем). Поэтому ее смерть не  произвела  на  меня
особого впечатления. Она просто не попала в связанную  с  чувствами  часть
сознания и не стала для меня  эмоциональным  фактом;  возможно,  это  было
своеобразной психической реакцией на то, что причиной всему  оказался  мой
поступок. Я не убивал ее, понятно, своей рукой, но это я толкнул невидимую
вагонетку судьбы, которая настигла ее через много дней; это я был  виновен
в том, что началась длинная цепь событий, последним из  которых  стала  ее
гибель. Патриот со слюнявой пастью  и  заросшим  шерстью  покатым  лбом  -
последнее, что она увидела  в  жизни  -  стал  конкретным  воплощением  ее
смерти, вот и все. Глупо искать виноватого; каждый  приговор  сам  находит
подходящего палача, и каждый из нас - соучастник массы убийств; в мире все
переплетено, и причинно-следственные связи невосстановимы. Кто  знает,  не
обрекаем  ли  мы  на  голод  детей  Занзибара,  уступая  место   в   метро
какой-нибудь злобной старухе? Область нашего предвидения и ответственности
слишком узка, и все причины в конечном счете  уходят  в  неизвестность,  к
сотворению мира.
     Был мартовский день, но погода стояла самая что ни на есть ленинская:
за  окном  висел  ноябрьский  чернобушлатный  туман,  сквозь  который  еле
просвечивал ржавый зиг хайль подъемного крана; на близкой стройке районной
авроркой побухивал агрегат для забивания свай. Когда свая уходила в  землю
и грохот стихал, в тумане рождались пьяные  голоса  и  мат,  причем  особо
выделялся  один  высокий  вибрирующий   тенор.   Потом   что-то   начинало
позвякивать - это волокли новую рельсу. И удары раздавались  опять.  Когда
стемнело, стало немного легче; я сел в кресло  напротив  растянувшейся  на
диване Ники и стал листать Гайто Газданова. У меня  была  привычка  читать
вслух,  и  то,  что  она  меня  не  слушала,  никогда  меня  не  задевало.
Единственное, что я позволял себе -  это  чуть  выделять  некоторые  места
интонацией:
     "Ее нельзя было назвать скрытной; но длительное знакомство или тесная
душевная близость были необходимы, чтобы узнать, как до сих пор  проходила
ее жизнь, что она любит, чего она не любит,  что  ее  интересует,  что  ей
кажется ценным в людях, с которыми она сталкивается.  Мне  не  приходилось
слышать от нее высказываний, которые бы ее лично характеризовали,  хотя  я
говорил с ней на самые разные темы; она обычно  молча  слушала.  За  много
недель я узнал о ней чуть больше, чем в первые дни. Вместе с тем у нее  не
было никаких причин скрывать от меня что бы то ни было,  это  было  просто
следствие ее природной сдержанности, которая  не  могла  не  казаться  мне
странной. Когда я ее спрашивал о чем-нибудь, она не хотела отвечать,  и  я
этому неизменно удивлялся..."
     Я неизменно удивлялся другому - почти все книги, почти все стихи были
посвящены, если разобраться, Нике - как бы ее не звали и  какой  бы  облик
она не принимала; чем умнее и  тоньше  был  художник  тем  неразрешимее  и
мистичнее становилась ее загадка; лучшие силы лучши