за голову и наклонив
так, чтобы верино ухо приходилось точно напротив ее рта, прошептала что-то
не очень длинное.
     И в эту же секунду за стенами раздался гул.
     - Как? И все? - разгибаясь, спросила Вера.
     Маняша кивнула головой.
     Вера недоверчиво засмеялась.
     Маняша развела руками, как бы говоря, что не она это придумала, и  не
она виновата. Вера притихла.
     -  А  знаешь,  -  сказала  она,  -  я  ведь  что-то  похожее   всегда
подозревала.
     Маняша засмеялась.
     - Так все говорят.
     - Ну что ж, - сказала  Вера,  -  для  начала  я  попробую  что-нибудь
простое. Например, чтоб здесь  на  стенах  появились  картины  и  заиграла
музыка.
     - Я думаю, что это у тебя получится, - ответила Маняша,  -  но  учти,
что произойти в результате твоих усилий может что-то  неожиданное,  совсем
вроде бы не связанное с тем, что ты хотела сделать. Связь выявится  только
потом.
     - А что может произойти?
     - А вот посмотришь сама.


     Посмотреть удалось не скоро, только через  несколько  месяцев,  в  те
отвратительные ноябрьские дни, когда под ногами чавкает не то снег, не  то
вода,  а  в  воздухе  висит  не  то  пар,  не  то  туман,  сквозь  который
просвечивают   синева   милицейских   шапок   и   багровые    кровоподтеки
транспарантов.
     Произошло  это  так:  в  уборную  спустились  несколько   праздничных
пролетариев с  большим  количеством  идеологического  оружия  -  огромными
картонными  гвоздиками  на  длинных  зеленых  шестах  и  заклинаниями   на
специальных листах фанеры. Справив нужду, они поставили двуцветные копья к
стене, заслонили писсуары своими промокшими транспарантами  -  на  верхнем
была непонятная надпись  "Девятый  трубоволочильный"  -  и  устроились  на
небольшой пикник в узком пространстве  перед  зеркалами  и  умывальниками.
Сильней, чем  мочой  и  хлоркой,  запахло  портвейном;  зазвучали  громкие
голоса. Сначала доносился смех и  разговоры;  потом  вдруг  стало  тихо  и
строгий мужской голос спросил:
     - Что ж ты, сука, на пол льешь специально?
     - Да не специально я,  -  затараторил  неубедительный  тенор,  -  тут
бутылка нестандартная, горлышко короче. А я тебя заслушался. Проверь  сам,
Григорий! У меня рука всегда автоматически...
     Тут раздался звук удара во что-то  мягкое  и  одобрительная  матерная
разноголосица, но после этого пикник как-то быстро сошел на нет, и голоса,
гулко взвыв напоследок с  ведущей  на  бульвар  лестницы,  исчезли.  Тогда
только Вера решилась выглянуть из-за угла.
     В центре кафельного холла сидел  на  полу  мужичонка  с  расквашенной
мордой  и  через  равные  интервалы  времени  плевал  кровью  на   залитый
портвейном кафель. Увидев Веру, он отчего-то перепугался, вскочил на  ноги
и убежал на улицу, под открытое небо. После него в холле  осталась  мокрая
надломленная  гвоздика  и  маленький  транспарантик  с  кривой   надписью:
"Парадигма перестройки безальтернативна!" Вера совершенно не поняла, какой
в этих словах заключен смысл, но долгий опыт жизни ясно говорил:  началось
что-то новое, и даже не верилось, что это  новое  вызвано  ею.  На  всякий
случай она подхватила гигантский цветок с транспарантом  и  отнесла  их  в
свою каморку, представлявшую собой две крайних кабинки - перегородка между
ними была убрана, и места было  как  раз  достаточно,  чтобы  разместились
ведра, швабры и стул, на котором можно было иногда передохнуть.


     После этого все еще долго тянулось по-старому (да и что нового  может
быть в туалете?) Жизнь текла размеренно и предсказуемо; только  количество
пустых бутылок, которое приносил день, стало падать, а народ стал злее.
     Но вот однажды в туалете  появилась  компания  зашедших  явно  не  по
нужде. Они были в одинаковых джинсовых костюмах и темных очках, а с  собой
у них был складной метр и такая специальная штучка на треножном штативе  -
Вера не знала, как она называется - в  которую  какие-то  люди  на  улицах
часто глядят на особым образом разграфленную палку, которую держат  другие
люди. Гости обмерили входную дверь, озабоченно оглядели  все  помещение  и
ушли, так и не  воспользовавшись  своим  оптическим  приспособлением.  Еще
через несколько дней они появились в сопровождении человека  в  коричневом
плаще и с коричневым портфелем - Вера знала его, это  был  начальник  всех
городских  туалетов.  Вели  себя  прибывшие  непонятно  -  они  ничего  не
обсуждали и не измеряли, как в прошлый раз, а просто прохаживались взад  и
вперед, задевая плечами спины переливающихся в писсуары (как  зыбок  мир!)
трудящихся, и время  от  времени  замирали,  мечтательно  заглядываясь  на
что-то, Вере и посетителям невидимое, но, очевидно,  прекрасное:  об  этом
можно было догадаться по  улыбкам  на  их  лицах  и  по  тем  удивительным
романтическим положениям, в которых застывали их тела - Вера не смогла  бы
выразить своих чувств  словами,  но  поняла  она  все  безошибочно,  и  на
несколько мгновений перед ее глазами встала  когда-то  висевшая  у  них  в
детдоме  репродукция  картины  "Товарищи  Киров,  Ворошилов  и  Сталин  на
строительстве Беломоро-Балтийского канала".
     А еще через два дня Вера узнала, что теперь работает в кооперативе.


     Обязанности остались, в общем, прежние, но невероятно изменилось  все
вокруг.  Как-то  постепенно  и  быстро,  без  остановки   производственных
мощностей, был сделан ремонт. Сначала бледный советский кафель  на  стенах
заменили на крупную плитку с изображением зеленых цветов. Потом переделали
кабинки - их стены обшили пластиком  под  орех;  вместо  строгих  унитазов
победившего социализма поставили какие-то розово-фиолетовые  пиршественные
чаши, а у входа установили турникет, как в метро - только  вход  стоил  не
пять, а десять копеек.
     В завершение этих изменений Вере подняли зарплату на целых сто рублей
в месяц и выдали новую рабочую одежду: красную шапку с козырьком и  черный
полухалат-полушинель с петлицами - словом, все  как  в  метро,  только  на
петлицах и кокарде сверкала не буква "М", а две скрещенные струи,  выбитые
в тонкой меди. Две соединенные кабинки, где  раньше  можно  было  хотя  бы
поспать, теперь превратились в склад туалетной бумаги, куда  уже  было  не
втиснуться. Теперь Вера  сидела  возле  турникетов  в  специальной  будке,
похожей на трон марсианских коммунистов  из  фильма  "Аэлита",  улыбалась,
разменивала деньги; в ее жестах появилась счастливая плавность, совсем как
у виденной однажды в детстве и запомнившейся на всю  жизнь  продавщицы  из
Елисеевского - та, белокурая и женственно полная,  резала  семгу  на  фоне
настенной  фрески,  изображавшей  залитую  солнцем  долину,  где  прямо  в
полуметре от реальности висела прохладная  виноградная  кисть,  -  и  было
утро, и нежно пело радио, и Вера была девушкой в красном ситцевом платье.
     В  турникетах  весело  звенели  деньги  -  за  каждый  день  набегало
полтора-два больших холщовых мешка. "Кажется,  -  смутно  думала  Вера,  -
Фрейд где-то сопоставил экскременты и золото. Все-таки  умный  мужик  был,
чего говорить... за что только  его  так  люди  ненавидят...  вот  тот  же
Набоков..." И  она  погружалась  в  привычные  неторопливые  мысли,  часто
состоявшие из одного только начала и так и не доползавшие до  собственного
конца, потому что им на смену приходили другие.


     Жить постепенно становилось все лучше -  у  входа  появились  зеленые
бархатные портьеры,  которые  посетитель  должен  был,  входя,  раздвинуть
плечом, а на стене  у  входа  -  купленная  в  обанкротившейся  пельменной
картина, в какой-то странной перспективе изображавшая тройку:  трех  белых
лошадей, впряженных в заваленные сеном  сани,  где,  не  обращая  никакого
внимания на бегущих следом  сосредоточенных  волков,  сидели  трое  -  два
гармониста в расстегнутых полушубках и баба без  гармони  (отчего  гармонь
казалась признаком пола). Единственным, что  смущало  Веру,  был  какой-то
далекий грохот или гул, иногда доносившийся из-за  стен  -  она  никак  не
могла взять в толк, что может так странно  гудеть  под  землей,  но  потом
решила, что это метро, и успокоилась.
     В кабинках зашуршала настоящая туалетная бумага - не то  что  раньше.
На умывальниках появились куски  мыла,  рядом  -  настенные  электрические
ящики для сушения рук. Словом, когда один постоянный клиент  сказал  Вере,
что приходит сюда как в театр,  она  не  удивилась  сравнению  и  даже  не
особенно была польщена.
     Новым начальником был румяный парень  в  джинсовой  куртке  и  темных
очках - он появлялся на месте редко, и как понимала  Вера,  курировал  еще
два-три  туалета.  Вере  он  казался  очень  загадочным  и  могущественным
человеком, но однажды выяснилось, что заправляет всем вовсе не он.
     Обычно румяный молодой человек, входя с улицы,  раскидывал  половинки
зеленой бархатной портьеры коротким и  властным  движением  ладони;  затем
появлялось его лицо с двумя черными стеклянными эллипсами вместо  глаз,  а
потом раздавался тонкий голос. В тот раз все было наоборот - сначала  Вера
услышала его высокий заискивающий тенор, раздавшийся на лестнице; в  ответ
там же что-то снисходительное рявкнул  бас,  и  портьера  разошлась  -  но
вместо ладони и черных  очков  появилась  даже  не  согнутая,  а  какая-то
сложившаяся джинсовая спина: это пятился и что-то на ходу  объяснял  верин
начальник, а вслед за ним шествовал пожилой толстый гном с  большой  рыжей
бородой, в красной кепке и красной  заграничной  майке,  на  которой  Вера
прочла:

                          What I really need
                          is less shit
                          from you people

     Гном был крошечный, но держался так, что казался  выше  всех.  Быстро
оглядев помещение, он открыл портфель, вынул  связку  печатей  и  приложил
одну из них к листу бумаги,  торопливо  подставленному  начальником  Веры.
После этого он дал какую-то короткую инструкцию, ткнул молодого человека в
черных очках пальцем в живот, захохотал и исчез - Вера даже  не  заметила,
как: стоял напротив зеркала, и - нету, словно нырнул в какой-то только для
гномов открытый подземный ход.
     После развоплощения карлика с печатями  верин  начальник  успокоился,
вырос в длину и сказал несколько ни к кому не обращенных фраз, из  которых
Вера поняла, что только что исчезнувший гном - на самом деле очень большой
человек и заправляет всеми московскими туалетами.
     - Ну и начальники теперь у нас, - бормотала себе под нос Вера, звякая
монетами на стоящем перед ней блюде и выдавая одноразовые полотенца, прямо
ужас.
     Она любила делать вид, что воспринимает  все  происходящее  так,  как
должна была бы воспринять его некая абстрактная Вера, работающая уборщицей
в туалете, и старалась не думать о том, что сама разбудила  эти  подземные
силы - и разбудила для смеха, для того, чтобы на  стене  повисла  картина.
Что касалось музыки, то она полагала, что ее  желание  уже  воплотилось  в
двух нарисованных гармонях.


     Вообще, насколько скучной и однообразной была  раньше  Верина  жизнь,
настолько теперь она стала значительной и интересной. Теперь Вера довольно
часто видела разных удивительных людей - ученых, космонавтов и артистов, а
однажды туалет посетил отец братского народа маршал Пот Мир Суп -  ехал  в
Кремль, да не стерпел по дороге. С ним была уйма народу, и пока он сидел в
кабинке, возле вериной будки на длинных флейтах играли какую-то  протяжную
и печальную мелодию три волнующихся накрашенных пионера - так  трогательно
и хорошо, что Вера украдкой всплакнула.
     Вскоре после этого случая верин начальник принес с собой магнитофон и
колонки, и уже на следующий день  в  сортире  заиграла  музыка.  Теперь  к
вериным  обязанностям  добавилась  еще  одна  -  переворачивать  и  менять
кассеты. Утро обычно начиналось  с  "Мессы  и  Реквиема"  Джузеппе  Верди;
первые взволнованные посетители появлялись обычно тогда,  когда  страстное
сопрано из второй части уже успевало попросить Господа  об  избавлении  от
вечной смерти.
     - Либера ме домини де морте аэтерна, - тихонько подпевала  Вера  и  в
такт тяжелым ударам невидимого оркестра позвякивала медью на блюде.  Потом
обычно ставилась "Рождественская Оратория"  Баха  или  что-нибудь  в  этом
роде, по-немецки и на духовные темы,  и  Вера,  разбиравшая  этот  язык  с
некоторыми усилиями, прислушивалась, как далекие звонкоголосые дети весело
уверяют в чем-то Господа, пославшего их в дольний мир.
     -  Так  зачем  Господин  создал  нас?  -   с   сомнением   спрашивало
конвоируемое двумя скрипками сопрано.
     - Затем, - убежденно отвечал хор, - чтоб мы его славили.
     - Так ли это? - недоверчиво переспрашивало сопрано, готовясь  залезть
в обозначенный хриплыми духовыми кузов.
     - Это, несомненно, так!  -  спешили  заслонить  происходящее  детские
голоса  из  хора,  не  замечая  уже  давно   наведенной   на   них   сзади
виолы-да-гамба.
     Потом,  когда  время  подходило  часам  к  двум-трем,  Вера  заводила
Моцарта,  и  растревоженная  душа  медленно  успокаивалась,  скользя   над
холодным мраморным полом какого-то огромного зала,  в  котором,  перебивая
друг друга, дребезжали два минорных рояля.
     А совсем близко к вечеру  Вера  ставила  Вагнера,  и  летящие  в  бой
Валькирии несколько секунд никак  не  могли  взять  в  толк,  что  это  за
кафельные стены и раковины мелькнули на  миг  возле  их  бешено  несущихся
вперед коней.


     Все было бы прекрасно, если  б  не  одна  странность,  сначала  почти
незаметная и даже показавшаяся галлюцинацией. Вера стала замечать какой-то
странный запах, а сказать откровенно - вонь,  на  которую  она  раньше  не
обращала внимания. По какой-то необъяснимой причине вонь появлялась тогда,
когда начинала играть музыка - точнее, не появлялась, а  проявлялась.  Все
остальное время она тоже присутствовала - собственно, она была  изначально
свойственна этому месту, но до каких-то  пор  просто  не  ощущалась  из-за
того, что находилась в гармонии со всем остальным  -  а  когда  на  стенах
появились картины, да еще заиграла музыка, вот тут-то и стало  заметно  то
особое непередаваемое туалетное зловоние,  которое  совершенно  невозможно
описать, и о котором некоторое представление дает разве что словосочетание
"Париж Маяковского".
     Вера поняла что ее мысли  незаметно  приняли  какой-то  антисоветский
уклон, но поделать с собой ничего не смогла, да и чувствовала, что  теперь
это не страшно.


     Как-то вечером к Вере зашла Маняша, послушала увертюру к "Корсару", и
вдруг тоже заметила вонь.
     - Ты, Вера, никогда не задумывалась  над  тем,  почему  наши  воля  и
представление образуют вокруг нас эти сортиры? - спросила она.
     - Задумывалась, - ответила Вера. - Я давно над этим думаю, и никак не
могу понять. Я знаю, что ты  сейчас  скажешь.  Ты  скажешь,  что  мы  сами
создаем мир вокруг себя, и причина того, что мы сидим  в  сортире  -  наши
собственные души. Потом ты скажешь, что никакого  сортира  на  самом  деле
нет, а есть только проекция внутреннего содержания на  внешний  объект,  и
то, что кажется вонью - на самом деле просто экстериоризованная компонента
души. Потом ты прочтешь что-нибудь из Сологуба...
     - И мне светила возвестили, -  нараспев  перебила  Маняша,  -  что  я
природу создал сам...
     - Во-во, или еще что-нибудь в этом роде. Все верно?
     - Не вполне, - ответила Маняша. - Ты допускаешь свою обычную  ошибку.
Дело в том, что в солипсизме интересна исключительно практическая сторона.
Кое-что в этой области уже сделано - вот, например, картина с тройкой, или
эти цимбалы - бум, бум! Но вот вонь -  в  какой  момент  и  почему  мы  ее
создаем?
     - С практической стороны я могу тебе ответить, - сказала Вера, -  что
мне теперь несложно убрать и вонь и сам сортир.
     - Мне тоже, - ответила Маняша, - я и убираю его каждый вечер. Но  вот
что наступит дальше? Ты действительно думаешь, что это возможно?
     Вера открыла было рот для ответа, но вместо этого надолго закашлялась
в ладонь.
     Маняша высунула язык.


     Прошло два-три дня, и вот зеленую штору на входе  откинули  несколько
посетителей, сразу же напомнивших Вере тех первых, в джинсовых куртках,  с
которых все и началось. Только эти были  в  коже  и  еще  румяней  -  а  в
остальном вели себя так же, как и  те  -  медленно  ходили  по  помещению,
тщательно  оглядывая  все  вокруг.  И  вскоре  Вера  узнала,  что   туалет
закрывают, и теперь здесь будет комиссионный магазин.
     Ее  так  и  оставили  уборщицей,  а  на  время  ремонта   даже   дали
оплачиваемый отпуск - Вера хорошо отдохнула и перечитала  некоторые  книги
по солипсизму, до которых никак не доходили руки. А  когда  она  в  первый
день вышла на новую работу, уже ничего не напоминало о  том,  что  в  этом
месте когда-то был туалет.
     Теперь справа от входа начинался  длинный  стеллаж,  где  продавались
всякие мелочи; дальше - там, где раньше были писсуары - помещался  длинный
прилавок с одеждой, а напротив -  стойка  с  радиоаппаратурой.  В  дальнем
конце зала висели зимние вещи - кожаные плащи и куртки, дубленки и женские
пальто, и за каждым прилавком теперь стояла похожая на  народную  артистку
США продавщица.
     При ремонте было найдено несколько человеческих черепов и  планшет  с
секретными документами - но этого Вера не  увидела,  потому  что  за  ними
приехали откуда надо, и куда надо увезли.


     Работы стало намного меньше, а  денег  -  просто  уйма.  Теперь  Вера
ходила по помещениям в новом синем халате, вежливо  раздвигала  толпящихся
посетителей и протирала сухой фланелевой тряпочкой  стекла  прилавков,  за
которыми новогодней разноцветной фольгой ("все мысли веков! все мечты! все
миры!"  -  тихонько  шептала   Вера)   мерцали   жевательные   резинки   и
презервативы, отсвечивали пластмассовые  клипсы  и  броши,  мерцали  очки,
зеркальца, цепочки и карандашики.
     Затем, во время обеденного перерыва, надо было вымести грязь, которую
на своих башмаках принесли посетители, и можно  было  отдыхать  до  самого
вечера.
     Теперь музыка играла круглый день, иногда даже несколько  музык  -  а
вонь исчезла, о чем Вера с гордостью сообщила зашедшей как-то через  дверь
в стене Маняше. Та поджала губы.
     - Боюсь, все не так просто. Конечно, с одной стороны мы действительно
создаем все вокруг, но с другой - мы сами просто отражения того,  что  нас
окружает. Поэтому  любая  индивидуальная  судьба  в  любой  стране  -  это
метафорическое повторение того, что с происходит со  страной,  а  то,  что
происходит со страной, складывается из тысяч отдельных жизней.
     - Ну и что?  -  не  поняла  Вера.  -  Какое  отношение  это  имеет  к
разговору?
     - А такое, - сказала Маняша, - ты же говоришь, что  вонь  пропала.  А
она не пропадала вовсе. И ты с ней еще столкнешься.
     С тех пор, как  мужской  туалет  перенесли  на  маняшину  половину  и
объединили с женским, Маняша сильно изменилась - стала меньше  говорить  и
реже  заглядывать  в   гости.   Сама   она   объясняла   это   достигнутой
уравновешенностью Инь и Ян, но Вера в глубине души  считала,  что  дело  в
большем объеме работ по уборке и в зависти к ее, вериному,  новому  образу
жизни - зависти, прикрытой внешней философичностью. При этом  Вера  совсем
не думала о том,  кто  научил  ее  всему  необходимому  для  осуществления
метаморфозы. Маняша, видимо, почувствовала изменение вериного отношения  к
ней, но отнеслась к этому спокойно, как к должному, и  просто  реже  стала
заходить.


     Вскоре Вера поняла, что  Маняша  была  права.  Произошло  это  так  -
однажды она, разгибаясь от витрины, краем глаза заметила что-то странное -
вымазанного говном человека. Он держался с большим достоинством и двигался
сквозь раздающуюся толпу к прилавку с радиоаппаратурой. Вера вздрогнула  и
даже выронила тряпку - но когда она повернула голову,  чтобы  как  следуе