ателей, щупающих такие  близкие  и  одновременно
недостижимые рукава и воротники, когда  у  нее  вдруг  сильно  кольнуло  в
сердце. И тут же гудение за стеной вдруг стало невыносимо  громким;  стена
задрожала, выгнулась, треснула, и из трещины, опрокинув стойку с  одеждой,
прямо на закричавших от ужаса людей хлынул отвратительный черно-коричневый
поток.
     - А-ах! - успела выдохнуть Вера, а в следующий момент  ее  подняло  с
пола, крутануло и сильно ударило о  стену;  последним,  что  сохранило  ее
сознание, было слово "Карма", написанное крупными черными буквами на белом
фоне тем же шрифтом, каким печатают название газеты "Правда".
     В себя она пришла от другого удара, уже слабого, о  какие-то  прутья.
Прутья оказались ветками высокого старого дуба, и Вера в первый момент  не
поняла, каким образом ее, только что стоявшую  на  знакомом  до  последней
кафельной плитки полу, могло вдруг ударить о какие-то ветки.
     Оказалось,  что  она   плывет   вдоль   Тимирязевского   бульвара   в
черно-коричневом  зловонном  потоке,  плещущем  уже  в  окна  второго  или
третьего этажа. У нее сильно болели уши. На плаву  она  держалась  потому,
что ее пальцы глубоко вдавились в толстую пенопластовую прокладку  сложной
формы, на которой было выдавлено слово "SONY".
     Вокруг, насколько хватало взгляда, плескалась темная жижа, по которой
плыли скамейки, доски, мусор и люди. Прямо  перед  ее  лицом  покачивалась
красная кепочка с переплетенными буквами "NYC". Вера  помотала  головой  и
сообразила, что то, что она принимала за боль в ушах, было на  самом  деле
оглушительным ревом, несущимся откуда-то сзади. Она оглянулась  и  увидела
над поверхностью жижи что-то вроде горы, образованной бьющим снизу потоком
точно в том месте, где раньше был ее подземный дом.
     Течение несло Веру  вперед,  в  направлении  Тверской.  Уровень  жижи
поднимался  со  сказочной  быстротой  -  двух-трехэтажные  дома  по  бокам
бульвара были уже не видны, а  огромный  уродливый  театр  имени  Горького
теперь напоминал гранитный остров  -  на  его  крутом  берегу  стояли  три
женщины  в  белых  кисейных  платьях  и  белогвардейский  офицер,  из  под
приставленной ко лбу ладони вглядывавшийся в даль; Вера  поняла,  что  там
только что давали Чехова, но ничего не успела по  этому  поводу  подумать,
потому что почувствовала, как кто-то вырывает из ее рук кусок  пенопласта.
В следующий момент она увидела перед собой заляпанное  пучеглазое  лицо  с
зажатой во рту ручкой портфеля; две крепкие волосатые руки вцепились в  ее
спасательный квадрат, отчего тот почти ушел под поверхность жижи.
     - Пусти, сволочь, -  проорала  Вера,  пытаясь  перекрыть  космический
грохот говнопада; в ответ мужчина почти  членораздельно  что-то  промычал,
сунул руку за пазуху пиджака,  вынул  и  поднес  к  самому  вериному  лицу
какую-то книжечку; видно было только, что у нее  красная  обложка,  а  все
внутренние страницы были коричневыми и слипшимися.  Воспользовавшись  тем,
что мужчина убрал с  пенопласта  одну  руку,  Вера  изловчилась  и  сильно
укусила его за пальцы второй; мужчина замычал, отдернул ее, но ни портфеля
из зубов, ни книжечки из другой руки не выпустил.  Несколько  секунд  Вера
глядела в его затуманенные предсмертной обидой глаза, а затем они скрылись
под поверхностью жижи, и вслед за ними медленно  ушла  туда  же  сжимающая
раскрытое удостоверение рука.
     Веру  уносило  все  дальше.  Мимо  нее  проплыла  детская  коляска  с
изумленно глядящим  по  сторонам  младенцем  в  синей  шапочке  с  большой
пластмассовой красной звездой, потом рядом оказался угол дома,  увенчанный
круглой башенкой с колоннами, на которой двое мордастых солдат в  фуражках
с синими околышами торопливо готовили  к  стрельбе  пулемет,  и,  наконец,
течение вынесло ее на почти затопленную Тверскую и повлекло в  направлении
далеких сумрачных пиков с еле видными рубиновыми пентаграммами.
     Поток теперь несся намного быстрее, чем несколько минут назад;  сзади
и  справа  над  торчащими  из  черно-коричневой  лавы  крышами  виден  был
огромный, в полнеба, грохочущий гейзер;  к  его  шуму  присоединилось  еле
различимое стрекотание пулемета.
     - Блажен, кто посетил сей мир, - шептала Вера,  прижимаясь  грудью  к
пенопласту, - в его минуты роковые...
     Вскоре она поровнялась с Моссоветом - его давно уже не было видно, но
на на том месте, где он когда-то стоял,  самоотверженно  выгребали  против
течения  несколько  десятков  пловцов  в  прилипших  к  телам  пиджаках  и
галстуках; поверхность потока за ними  была  усеяна  какими-то  маленькими
разноцветными листочками - подхватив один из них,  Вера  узнала  талон  на
туалетную бумагу.
     "Интурист" превратился в возвышающийся над темными волнами  утес.  Из
его окон высовывались ярко одетые иностранцы с  видеокамерами  на  плечах;
те, что были в верхних окнах, что-то ободряюще орали и показывали  большие
пальцы; те, что были в нижних, которые уже затопляло, суетливо крестились,
швыряли вниз чемоданы и прыгали за ними следом; их быстро и жестоко топили
кишащие в говне  таксисты,  и  шли  на  дно  следом,  увлекаемые  тяжестью
отобранных чемоданов.
     Вера увидела плывущий рядом земной шар и догадалась, что  это  глобус
из стены Центрального телеграфа. Она подгребла  к  нему  и  ухватилась  за
Скандинавию, отбросив  треснувший  посередине  кусок  пенопласта.  Видимо,
вместе с глобусом из стены телеграфа вырвало и электромотор,  который  его
крутил, и теперь он придавал  всей  конструкции  устойчивость  -  Вера  со
второй попытки вскарабкалась на синий купол, уселась на выделенное красным
государство трудящихся и огляделась.


     Где-то вдалеке торчала из  говна  Останкинская  телебашня,  еще  были
видны похожие на острова  крыши,  а  впереди  медленно  наплывала  как  бы
несущаяся над водами красная звезда; когда Вера  приблизилась  к  ней,  ее
нижние зубья уже погрузились. Вера ухватилась за холодное стеклянное ребро
и  остановила  свой  глобус.  Рядом  с  его  бортом  на  поверхности  жижи
покачивались две солдатские фуражки и сильно  размокший  синий  галстук  в
мелкий белый горошек - судя по тому, что они почти не  двигались,  течение
здесь было слабым.
     Вера еще раз оглянулась по сторонам, удивилась было той  легкости,  с
которой исчез огромный многовековой город, но сразу же подумала,  что  все
изменения в истории, если они и случаются, происходят именно так - легко и
как бы сами собой. Думать совершенно не хотелось - хотелось спать,  и  она
прилегла на выпученную поверхность СССР, подсунув под голову мозолистый от
швабры кулак.
     Когда она проснулась, мир состоял из двух частей - предвечернего неба
и бесконечной ровной поверхности, в сумраке ставшей совсем черной.  Ничего
больше видно не было; рубиновые пентаграммы  давно  ушли  на  дно  и  были
теперь Бог знает на какой глубине. Вера подумала  об  Атлантиде,  потом  о
Луне и ее девяноста шести законах - но все эти уютные старые мысли, внутри
которых вчера еще душа так приятно сворачивалась в  калачик,  теперь  были
неуместны, и Вера опять задремала. Сквозь дрему она  вдруг  заметила,  как
вокруг тихо - заметила, потому что послышался тихий плеск;  он  долетал  с
той стороны, где над горизонтом  возвышался  величественный  красный  холм
заката.
     К ней  приближалась  надувная  лодка,  в  которой  стояла  высокая  и
широкоплечая фигура в фуражке, с  длинным  веслом.  Вера  приподнялась  на
руках и подумала, вглядываясь в приближающегося, что она на своем  глобусе
похожа, должно быть, на аллегорическую фигуру, и даже поняла, на аллегорию
чего - самой себя, плывущей на шаре с сомнительной историей по безбрежному
океану бытия. Или уже небытия - но никакого значения это не имело.
     Лодка подплыла, и Вера узнала стоящего в ней - это был маршал Пот Мир
Суп.
     - Вэра, - сказал он с сильным восточным акцентом, - ты знаэш,  кто  я
такой!
     В его голосе было что-то ненатуральное.
     - Знаю, - ответила Вера, - кой чего читала. Я уже все  поняла  давно,
только вот там  было  написано  про  туннель.  Что  должен  быть  какой-то
туннель.
     - Тунэл хочиш? Сдэлаэм.
     Вера почувствовала, что часть поверхности  глобуса,  на  которой  она
сидела, открывается внутрь, и  она  падает  в  образовавшийся  проем.  Это
произошло очень быстро, но она все же  успела  уцепиться  руками  за  край
этого проема и стала яростно дрыгать ногами, стремясь найти опору - но под
ногами и по бокам ничего не было; была только темная  пустота,  в  которой
дул ветер. Над ее головой оставался кусок грустного вечернего неба в форме
СССР (ее пальцы изо всех сил вжимались в южную границу), и  этот  знакомый
силуэт, всю жизнь напоминавший чертеж бычьей туши со стены мясного отдела,
вдруг  показался  самым  прекрасным  из  всего,  что  только  можно   себе
представить, потому что кроме него не оставалось больше ничего вообще.
     - Тунэл хатэла? -  послышалось  оттуда,  из  прекрасного  мимолетного
мира, который уходил навсегда, и тяжелое весло  ударило  Веру  сначала  по
пальцам правой, а потом по  пальцам  левой  руки;  светлый  контур  Родины
завертелся и исчез где-то далеко вверху.


     Вера почувствовала, что парит в каком-то странном пространстве -  это
нельзя было назвать падением, потому что вокруг не было  воздуха,  и,  что
самое главное, не было ее  самой  -  она  попыталась  увидеть  хоть  часть
собственного тела и не смогла, хотя там,  куда  она  поворачивала  взгляд,
положено было находиться ее рукам и ногам. Оставался только этот взгляд  -
но он не видел ничего, хотя смотрел, как с испугом поняла Вера,  сразу  во
все стороны, так что поворачивать его не было никакой необходимости. Потом
Вера заметила, что слышит голоса - но не ушами, а просто  осознает  чей-то
разговор, касающийся ее самой.
     - Тут одна с солипсизмом на третьей стадии, - сказал как бы низкий  и
рокочущий голос, - что за это полагается?
     - Солипсизм? - переспросил другой голос, как бы высокий и  тонкий.  -
За солипсизм ничего хорошего. Вечное заключение в прозе  социалистического
реализма. В качестве действующего лица.
     - Там уже некуда, - сказал низкий голос.
     - А в казаки к Шолохову? - с надеждой спросил высокий.
     - Занято.
     - А может в эту, как ее,  -  увлеченно  заговорил  высокий  голос,  -
военную прозу? Каким-нибудь двухабзацным  лейтенантом  НКВД?  Чтоб  только
выходила из-за угла, вытирала со  лба  пот  и  пристально  вглядывалась  в
окружающих? И ничего нет, кроме фуражки, пота и  пристального  взгляда.  И
так целую вечность, а?
     - Говорю же, все занято.
     - Так что делать?
     - А пусть она сама нам скажет, -  пророкотал  низкий  голос  в  самом
центре вериного существа. - Эй, Вера! Что делать?
     - Что делать? - переспросила Вера, - как что делать?
     И вдруг вокруг словно подул ветер - это не было ветром, но напоминало
его, потому что Вера почувствовала, что ее куда-то несет, как подхваченный
ветром лист.
     - Что делать? - по инерции повторила Вера и вдруг все поняла.
     - Ну! - ласково прорычал низкий голос.
     - Что делать!? - с ужасом закричала Вера. - Что делать!? Что делать!?
Каждый из ее криков усиливал это подобие ветра; скорость,  с  которой  она
неслась в пустоте, становилась все быстрее, а  после  третьего  крика  она
ощутила, что попала в сферу притяжения некоего огромного объекта, которого
до этого крика  не  существовало,  но  который  после  крика  стал  реален
настолько, что Вера теперь падала на него, как из окна на мостовую.
     - Что делать!? - крикнула она в  последний  раз,  со  страшной  силой
врезалась во что-то и от этого удара заснула - и сквозь сон донесся до нее
бубнящий монотонный и словно какой-то механический голос:
     -  ...место  помощника  управляющего,  я  выговорил  себе  вот  какое
условие: что я могу вступить в должность когда  хочу,  хоть  через  месяц,
хоть через два. А теперь я хочу воспользоваться этим временем: пять лет не
видал своих стариков в Рязани, - съезжу к ним. До  свиданья,  Верочка.  Не
вставай. Завтра успеешь. Спи.


                                    XXVII

     Когда Вера Павловна на другой день вышла из своей комнаты, муж и Маша
уже набивали вещами два чемодана.




                               ВЕСТИ ИЗ НЕПАЛА


     Когда дверь,  к  которой  Любочку  прижала  невидимая  сила,  все  же
раскрылась, оказалось, что троллейбус уже тронулся, и теперь надо  прыгать
прямо в лужу. Любочка прыгнула, и так неудачно,  что  забрызгала  холодной
слякотью полу своего пальто, а уж на сапоги лучше было просто не смотреть.
Выбравшись на узкий тротуар, она оказалась между двумя текущими  навстречу
друг другу потоками огромных грузовых машин, ревущих  и  брызжущих  смесью
грязи с песком и снегом. Светофора здесь  не  было,  потому  что  не  было
перехода, и приходилось ждать, когда в сплошной стене  высоких  кузовов  -
железных (ободранных,  с  грубо  приваренными  для  жесткости  арматурными
ребрами) и деревянных (ничего и не скажешь про них, но страшно, страшно) -
появится просвет. Грузовики, без  конца  шедшие  мимо,  производили  такое
гнетущее впечатление, что было даже неясно - чья же тупая и жестокая  воля
организует перемещение этих  заляпанных  мазутом  страшилищ  сквозь  серый
ноябрьский туман из одного места в другое. Не  очень  верилось,  что  этим
занимаются люди.
     Наконец, движение чуть  стихло.  Любочка  прижала  пакет  к  груди  и
деликатно сошла на дорогу, стараясь наступать  на  черные  пятна  асфальта
среди студенистой грязи.  Напротив  желтел  длинный  забор  троллейбусного
парка, разделенный широкими черными воротами - их обычно запирали к восьми
тридцати,  но  сейчас  одна  створка  была  открыта  и  еще   можно   было
прошмыгнуть.
     - Куда  идешь-то!  -  крикнула  Любочке  задорная  баба  в  оранжевой
безрукавке, с ломом в руках стоявшая у будки за воротами. -  Не  знаешь  -
опоздавшим вход через проходную! Директор велел.
     - Я быстренько, - пробормотала Любочка и попыталась пройти мимо.
     - Не пущу тебя, - с улыбкой сказала  баба  и  переместилась  в  самый
центр прохода, - не пущу. Приходи вовремя.
     Любочка подняла глаза: баба стояла, прижимая упертый в асфальт лом  к
боку и сцепив пухлые кисти на животе; большие пальцы ее рук вращались друг
вокруг друга,  будто  она  наматывала  на  них  какую-то  невидимую  нить.
Улыбалась она так, как советского человека научили в шестидесятые годы - с
намеком на то, что все обойдется - но проход заслоняла всерьез. Справа  от
нее была будка с привинченным фанерным щитом наглядной  агитации,  где  на
фоне Евразии обнимались трое - некто в надвинутом на лицо  шлеме  с  узкой
прорезью и странным оружием в руках, человек с холодным недобрым взглядом,
одетый в белый халат и шапочку, и Бог знает как попавшая  в  эту  компанию
девушка в полосатом азиатском наряде. Снизу была прибита фанерная полоса с
надписью:

              ВСЯКИЙ ВХОДЯЩИЙ В ПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ПОМЕЩЕНИЯ!
                     НЕ ЗАБУДЬ НАДЕТЬ СПЕЦОДЕЖДУ!

     Любочка повернула и пошла к проходной. Для этого надо  было  обогнуть
угол высоченного дома с закрашенными  до  третьего  этажа  окнами  -  там,
говорили, помещался какой-то секретный институт,  -  а  потом  идти  вдоль
желтого  забора  к  серой  кирпичной  постройке,  украшенной  вывесками  с
волшебными словами: "УПТМ", "АСУС" и  еще  что-то,  черное  на  коричневом
фоне.
     Внутри, в ответвлении коридора, возле окошек касс, в  тяжких  облаках
дыма хохотали шоферы. Любочка через другую дверь  вышла  в  огромный  двор
парка, уже пустой и похожий на покинутый аэродром.  На  всем  пространстве
между циклопическими зданиями боксов и  воротами,  через  которые  Любочка
пыталась пройти три минуты назад, не было  видно  никого,  кроме  высокого
мужчины в красном фартуке, с  большим  широкоскулым  лицом.  Он  держал  в
мускулистых розовых руках щит с  надписью:  "КРЕПИ  ДЕМОКРАТИЮ!"  и  шагал
прямо на Любочку, а неопределенное цветное  месиво  за  его  спиной,  если
приглядеться, оказывалось неисчислимой армией  тружеников,  среди  которых
было даже несколько негров. Этот плакат,  висевший  на  одном  из  боксов,
создали в малярном цехе еще весной,  и  Любочка  давно  привыкла,  что  он
встречает ее каждое утро. Плакат был устроен  умно:  текст  призыва  можно
было менять, подвешивая на двух крюках новую фанерку, и сначала  там  были
слова: "КРЕПИ ТРУДОВУЮ ДИСЦИПЛИНУ", потом, в период некоторой политической
неясности - "БЕРЕГИ РАБОЧУЮ ЧЕСТЬ", а сейчас, к празднику, повесили  новый
призыв, которого Любочка еще не видела.
     Она  дошла  до  дверей  административного  корпуса,  вошла  внутрь  и
поднялась на  второй  этаж,  в  техотдел,  где  уже  третий  год  работала
инженером по рационализации.
     В коридоре, между доской почета и стендом с фотографиями побывавших в
вытрезвителе сотрудников, висело зеркало, и Любочка остановилась поглядеть
на себя.
     Она  была  маленькая,  в  черной  синтетической  шубке  и  спортивной
шапочке, на которой были вышиты два красных зубца в синей окантовке.  Лицо
у нее было чуть обезьянье, испуганное от рождения, и когда она  улыбалась,
было видно, что она делает это с усилием и как бы выполняя то единственное
служебное действие, на которое способна.
     Расстегнув шубку (под  ней  была  белая  кофточка  с  широкой  черной
полосой на груди) и прижавшись к зеркалу, чтобы пропустить двух работяг  в
ватниках, горячо обсуждавших на ходу какое-то дело  (и  так  махавших  при
этом руками, что не дай Бог кому-нибудь было оказаться  на  пути  огромных
растрескавшихся кулаков), она увидела  почти  вплотную  свое  припудренное
лицо с ясно заметными  морщинками  у  глаз.  Двадцать  восемь  лет  -  это
все-таки двадцать восемь лет,  и  уже  не  так  легко  быть  порхающей  по
коридорам девочкой, подобием живого фикуса, на котором отдыхают утомленные
крупногабаритными железными предметами мужские взгляды.
     Она еще раз улыбнулась в зеркало и потянула на себя дверь с табличкой
"Техотдел". Ее стол стоял в углу, за истыканной доской кульмана, и  сейчас
за ним, глядя прямо ей в глаза, сидел директор парка Шушпанов, похожий  на
сильно растолстевшего Раймонда  Паулса.  В  руках  у  него  был  маленький
пестрый флажок, вынутый из пластмассовой вазы, где у Любочки стояли  ручки
и карандаши. Флажок остался с  того  дня,  когда  весь  техотдел  сняли  с
работы, чтобы встречать какого-то экзотического президента  -  тогда  всем
выдали такие и велели махать при появлении машин. Любочка сохранила его на
память из-за какого-то особенно оптимистического глянца, и  сейчас,  когда
она вошла, Шушпанов так крутанул между пальцев ее амулет, что вместо  двух
треугольников над его рукой возникло размытое красноватое облако.
     - Здрасьте, Любовь Григорьевна! - сказал он в отвратительно галантной
манере. - Задерживаетесь?
     Любочка в ответ пролепетала что-то  про  метро,  про  троллейбус,  но
Шушпанов ее перебил.
     - Ну я же не говорю - опаздываете. Я говорю - задерживаетесь. Понимаю
- дела. Парикмахерская там, галантерея...
     Вел себя он так, словно и правда говорил что-то приятное,  но  больше
всего ее напугало то, что к ней обращаются на "вы", по имени-отчеству. Это
делало все происходящее крайне двусмысленным, потому что  если  опаздывала
Любочка - то это было  одно,  а  если  инженер  по  рационализации  Любовь
Григорьевна Сухоручко - уже совсем другое.
     - Как у вас дела? - спросил Шушпанов.
     - Ничего.
     - Я про работу говорю. Сколько рацпредложений?
     - Нисколько, - ответила Любочка, а потом  наморщилась  и  сказала:  -
Хотя нет. Приходил Колемасов из жестяного цеха - он там придумал  какое-то
усовершенствование. К таким большим ножницам -  жесть  резать.  Я  еще  не
оформила.
     - Понятно. А в прошлом месяце?
     - Было два. Уже выплатили.
     - Ага.
     Директор положил флажок, соед