... Давай. За встречу.
     Выпили.
     - Ты кого-нибудь из наших видишь? - спросила после паузы Нелли.
     - Да нет. Так, слухи доходят.  Вот  Васю  Прокудина  из  интерсектора
помнишь?
     - Помню.
     - Третий год за шведом замужем.
     - Ты что... Он что, тоже операцию сделал?
     - Да нет. В Швеции можно хоть на жирафе жениться.
     - А-а. А то я думаю - он же рябой был, как Батый, и глаза косые.
     - Черт их поймет, иностранцев этих, - устало сказала Люся. -  Бесятся
с жиру. Я вот тут недавно видела одного мужика в метро - лет  сорок,  харя
как булыжник, лба нет почти, а в авоське - "Молодая Гвардия". Значит, и на
таких спрос есть... Слушай, а ты Астрахань помнишь? Стройотряд?
     Нелли нежно посмотрела на Люсю.
     - Конечно.
     - Помнишь, там одна песня все время играла? Про трубача?  И  про  то,
как мы танцуем под луной? Сегодня в "Москве" ее крутили.
     - Помню. Да она у меня есть. Поставить?
     Люся кивнула, слезла с кровати и, накинув на  голые  плечи  простыню,
подошла к столику. Сзади тихо заиграла музыка.
     - А тебе кто операцию делал? - спросила Нелли.
     - В кооперативе, - сказала Люся, разглядывая разбросанные по  столику
упаковки французских гигиенических тампонов. - Они меня,  кажется,  кинули
круто. Вместо американского силикона совдеповскую резину поставили. Я, под
Ленинградом с финнами работала на перроне, так аж скрипела вся на  морозе.
И болит часто.
     - Это не от резины. У меня тоже часто болит. Говорят, потом проходит.
     Нелли вздохнула и замолчала.
     - Ты о чем задумалась-то? - спросила Люся через минуту.
     - Да так... Иногда, знаешь, кажется, что я так  и  иду  по  партийной
линии. Морячкам вот в окно колбасы могу кинуть.  Понимаешь?  Время  просто
другое.
     - А не боишься, что все назад вернется? -  спросила  Люся.  -  Только
честно.
     - Да не очень, - сказала Нелли. - Вернется, посмотрим. У нас с  тобой
опыт работы есть? Есть.


     Над широким полем расплывалась бледная зимняя заря. По пустому  шоссе
ехал  маленький  зеленый  автобус.  Иногда   ему   навстречу   выскакивало
ярко-красное название колхоза на придорожном щите, затем мимо  проносились
несколько стоящих у обочины безобразных домов, а потом появлялся щит с тем
же названием, только перечеркнутым жирной красной чертой.
     Два черных офицера сидели внутри. Один был с перебинтованной головой,
на которой еле держалась пилотка - он вел автобус. У другого, сидящего  на
ближайшем к кабине месте, перебинтованы были руки, а лицо было заплаканным
и вымазанным в шоколаде. Переворачивая страницы толстого белого журнала  и
морщась от боли, он медленно и громко читал.
     - Вкус к дисциплине. Дисциплина и благородство. Дисциплина  и  честь.
Дисциплина  как  проявление  созидающей  воли.   Сознательная   любовь   к
дисциплине. Дисциплина - это порядок. Порядок создает ритм, а ритм рождает
свободу. Без дисциплины нет свободы. Беспорядок - это  хаос.  Хаос  -  это
гнет. Беспорядок - это рабство. Армия - это дисциплина. Здесь, так же  как
при закалке стали, главное - не перекалить металл, для  этого  его  иногда
отпускают...
     Автобус вдруг резко вильнул, и  офицер  выронил  журнал.  Ты  что?  -
спросил он второго. - Совсем уже?
     - Как же мы их отпустили... - простонал тот. - Теперь  он  проиграет.
Проиграет этому... Этому...
     - Это они нас  отпустили,  -  ядовито  сказал  первый,  нагибаясь  за
журналом. - Ну что, дальше читать?
     - Ты в себя еще не пришла?
     - Нет. Не пришла я ни в какую себя.
     - Тогда прочти про шинель.
     -  А  где  это?  -  спросил  первый,  возясь  с  заляпанными   грязью
страницами.
     - Забыла уже, да? - с кривой улыбкой сказал второй. - Короткая  же  у
тебя память.
     Первый ничего не ответил, только посмотрел на него мутно и тяжело.
     - Со слова "Лермонтов", - сказал второй.
     - Лермонтов, - начал читать  первый,  -  когда-то  назвал  кавказскую
черкеску  лучшим  в  мире  нарядом  для  мужчин.  К  горной  черкеске  как
одежде-символу  можно  теперь  смело  причислить  еще  русскую  офицерскую
шинель. Она совершенна по форме, силуэту и покрою, а главное, что бывает в
истории редко, она стала после  Бородина  и  Сталинграда  национальна.  Ее
древний силуэт художник различит на фресках старинного письма.  Даже  если
сейчас все дизайнеры мира засядут за работу, они не смогут создать  одежду
совершенней и благороднее, чем русская шинель. "Не хватит  на  то,  -  как
сказал бы полковник Тарас Бульба, - мышиной их натуры..."
     - Там нет слова "полковник", - перебил второй.
     - Да, - сказал первый, пробежав глазами по странице, - нет.
     Это в  другом  месте:  "Завет  отца  -  отчет,  как  живешь.  Помните
полковника Тараса Бульбу? Отцовское начало прежде  всего  нравственное.  В
этом..."
     - Хватит,  -  сказал  второй.  От  последних  слов  его  лицо  словно
засветилось изнутри, а черные точки зрачков уверенно запрыгали от шоссе  к
постепенно белеющей Луне, висящей над далекой снежной стеной леса.
     Первый положил журнал на заляпанную застывшим парафином  дерматиновую
плоскость, придвинул к себе коробку зефира в шоколаде и стал  есть.  Вдруг
он всхлипнул.
     - Я ведь тебя слушаю, - заговорил  он,  кривясь  от  подступившего  к
горлу плача, - слушаю с детства. Во всем тебе подражаю. А ведь  ты,  Варя,
давно сошла с ума. Сейчас мне стало ясно... Ты посмотри, на кого мы похожи
- лысые, в тельняшках, плаваем на этой консервной банке и пьем, пьем...  И
эти шахматы...
     - Но идет борьба, - сказал второй. - Непримиримая  борьба.  Мне  ведь
тоже тяжело, Тамара.
     Первый офицер закрыл лицо и  несколько  секунд  был  не  в  состоянии
говорить. Постепенно он успокоился, взял из  коробки  зефирину  и  целиком
затолкал ее в рот.
     - Как я тогда тобой гордилась! - заговорил он опять. -  Даже  подругу
жалела, что у нее старшей сестры нет... И все за тобой, за тобой, и все  -
как ты... А ты все время делаешь вид, что знаешь, зачем мы  живем,  и  как
жить дальше... Но теперь - хватит. Трястись перед каждым медосмотром, а по
ночам - с шилом... Нет, уйду я. Все.
     - А как же наше дело? - спросил второй.
     - А никак. Мне, если хочешь знать, вообще наплевать на шахматы.
     Тут автобус опять вильнул и чуть не врезался  в  сугроб  на  обочине.
Первый офицер схватился забинтованными руками за поручень и взвыл от боли.
     - Нет! Хватит! - заорал он. - Теперь я своим умом  жить  буду.  А  ты
езжай на "Тамбов". Слышишь, тормози!
     Его опять скрутило в рыданиях. Он полез  в  карман  своей  куртки,  с
трудом вытащил несколько разноцветных книжечек и кинул  их  на  коричневый
дерматин. Следом туда же полетел пистолет.
     - Тормози, гадина! - закричал он, -  тормози,  а  не  то  я  на  ходу
прыгну!
     Автобус  затормозил,  и  передняя  дверь  открылась.  Офицер  с  воем
выскочил на дорогу, и, прижимая к груди пакет  с  сервилатом,  диагонально
побежал по огромному квадрату снежной целины, зажатому между шоссе,  лесом
и какими-то  заборами  -  навстречу  далекому  лесу  и  Луне,  теперь  уже
окончательно белой. В его движениях было что-то неуклюже-слоновье, но  все
же он перемещался довольно быстро.
     Второй молча глядел на черную фигурку,  постепенно  уменьшавшуюся  на
ровном белом поле. Фигурка иногда спотыкалась, падала,  опять  поднималась
на ноги и бежала дальше. Наконец, она совсем исчезла  из  виду.  Тогда  по
щеке сидящего за рулем проползла маленькая блестящая слеза.
     Автобус тронулся. Постепенно лицо офицера разгладилось;  повисшая  на
подбородке слеза сорвалась на мундир, а оставленная ею дорожка высохла.
     - Семь лет в стальном гробу-у, - тихо запел он навстречу новому дню и
широкой, как жизнь, дороге.




                               Виктор ПЕЛЕВИН

                               ЗИГМУНД В КАФЕ



                               За гладкими каменными лицами этих истуканов
                             нередко скрываются лабиринты трещин и пустот,
                             в которых селятся разного рода птицы.
                                           Джозеф Левендер, "Остров Пасхи"


     На его памяти в Вене ни разу не было такой холодной зимы. Каждый раз,
когда открывалась дверь и в кафе  влетало  облако  холодного  воздуха,  он
слегка ежился. Долгое время новых посетителей  не  появлялось,  и  Зигмунд
успел впасть в легкую старческую дрему, но вот дверь снова хлопнула, и  он
поднял голову.
     В кафе вошли двое новых посетителей - господин с бакенбардами и  дама
с высоким шиньоном.
     Дама держала в руках длинный острый зонт.
     Господин нес небольшую женскую сумочку, отороченную темным  блестящим
мехом, чуть влажным из-за растаявших снежинок.
     Они остановились у вешалки и стали раздеваться - мужчина  снял  плащ,
повесил его на крючок, а потом попытался нацепить шляпу на одну из длинных
деревянных шишечек, торчавших из стены над  вешалкой,  но  промахнулся,  и
шляпа, выскочив из его руки, упала на  пол.  Мужчина  что-то  пробормотал,
поднял шляпу, повесил ее все-таки на шишечку засуетился за спиной у  дамы,
помогая ей снять шубу. Освободясь от шубы, дама  благосклонно  улыбнулась,
взяла у него сумочку, и вдруг на ее лице появилась расстроенная гримаса  -
замок на cумочке был раскрыт, и в нее набился снег.  Дама,  освободясь  от
шубы, повесила сумочку на плечо, поставила зонт в угол, отчего-то повернув
его ручкой вниз, взяла своего кавалера под руку и пошла с ним в зал.
     - Ага, - тихо сказал Зигмунд и покачал головой.
     Между  стеной  и  стойкой  бара,  недалеко  от  столика,  к  которому
направились господин с бакенбардами и его спутница, был  небольшой  пустой
закуток, где возились хозяйские дети - мальчик лет восьми в широком  белом
свитере, усеянном черными ромбами,  и  девочка  чуть  помладше,  в  темном
платье и полосатых шерстяных рейтузах. Недалеко  от  них  на  полу  лежали
кубики и полуспущенный резиновый мяч.
     Вели себя дети на редкость тихо.  Мальчик  возился  с  горой  больших
кубиков с цветными рисунками на боках - он  строил  из  них  дом  довольно
странной формы, с  просветом  в  передней  стене  -  постройка  все  время
рушилась, потому что просвет  выходил  слишком  широким  и  верхний  кубик
проваливался в щель между боковыми. Каждый раз, когда кубики  рассыпались,
мальчик некоторое время горестно ковырял в носу грязным пальцем,  а  потом
начинал строительство заново. Девочка сидела напротив, прямо  на  полу,  и
без особого интереса следила за братом, возясь с горкой мелких монет - она
то раскладывала их по полу, то собирала в кучку  и  запихивала  под  себя.
Вскоре ей наскучило это занятие, она оставила монеты в покое,  наклонилась
в сторону, схватила за ножки ближайший стул, подтянула его к себе и  стала
двигать им по полу, слегка подталкивая мяч его ножками.  Один  раз  толчок
вышел слишком сильным, мяч покатился в  сторону  мальчика,  и  его  шаткое
сооружение обрушилось на пол  в  тот  самый  момент,  когда  он  собирался
водрузить на его  вершину  последний  кубик,  на  сторонах  которого  были
изображены ветка с апельсинами и пожарная каланча. Мальчик поднял голову и
погрозил сестре кулаком, в ответ на что она открыла  рот  и  показала  ему
язык - она держала его высунутым так долго, что его можно было,  наверное,
рассмотреть во всех подробностях.
     - Ага, - сказал Зигмунд и перевел взгляд на мужчину с бакенбардами  и
его даму.
     Им уже подали закуски. Господин глотал устриц, уверенно раскрывая  их
раковины маленьким серебряным ножичком, и говорил что-то  своей  спутнице,
которая улыбалась, кивала и отправляла в рот шампиньоны -  она  по  одному
цепляла их с блюда двузубой вилкой и внимательно разглядывала,  перед  тем
как обмакнуть в густой  желтый  соус.  Затем  господин,  звякая  горлышком
бутылки о край стакана, налил себе белого вина, выпил его и  пододвинул  к
себе тарелку с супом.
     Подошел официант и поставил на стол блюдо с  длинной  жареной  рыбой.
Поглядев на рыбу, дама вдруг хлопнула себя ладонью по лбу и  стала  что-то
говорить своему кавалеру. Тот поднял на нее глаза, послушал  ее  некоторое
время и недоверчиво скривился, затем выпил еще один  стакан  вина  и  стал
аккуратно заправлять сигарету в конический красный  мундштук,  который  он
держал между мизинцем и безымянным пальцем.
     - Ага! - сказал Зигмунд и уставился в дальний угол зала,  где  стояли
хозяйка заведения и кряжистый официант.
     Там было темно, вернее, темней, чем в остальных углах, - под потолком
перегорела лампочка. Хозяйка глядела вверх, уперев в бока полные  руки,  -
из-за этой позы и  фартука  с  разноцветными  зигзагами  она  походила  на
античную амфору. Официант уже  принес  длинную  стремянку  которая  теперь
стояла возле пустого стола. Хозяйка проверила, крепко ли стоит  стремянка,
задумчиво почесала голову и что-то сказала  официанту.  Тот  повернулся  и
пошел к стойке бара, завернул за нее, наклонился и некоторое время  совсем
не был виден. Через  минуту  он  выпрямился  и  показал  хозяйке  какой-то
вытянутый  блестящий  предмет.  Хозяйка  энергично  кивнула,  и   официант
вернулся к ней, держа найденный фонарик в поднятой руке он  протянул  его,
хозяйке, но та отрицательно помотала головой и показала пальцем на пол.
     В полу возле пустого столика был большой квадратный люк. Он был почти
незаметен из-за того, что его крышка была выложена паркетными ромбами, как
и весь остальной пол, и догадаться о его существовании можно  было  только
по двойному бордюру из тонкой меди, пересекавшему  замысловатые  паркетные
узоры, и по утопленному в дереве медному кольцу.
     Аккуратно подтянув брюки на коленях, официант сел на корточки, взялся
за кольцо и одним сильным движением открыл люк. Хозяйка чуть поморщилась и
переступила с ноги на ногу. Официант вопросительно поглядел на нее  -  она
опять энергично кивнула, и он полез вниз. Видимо, под полом была  короткая
лестница, потому что он погружался в глубину  черного  квадрата  короткими
рывками, каждый из которых соответствовал невидимой тупени. Сначала он сам
придерживал крышку, но когда  он  спустился  достаточно  глубоко,  хозяйка
пришла ему на помощь - наклонясь вперед, она взялась за нос двумя руками и
напряженно уставилась в темную дыру, где исчез ее напарник.
     Через некоторое время белая куртка официанта, уже изрядно испачканная
паутиной и пылью, снова возникла над поверхностью пола. Выбравшись наружу,
он решительно закрыл люки шагнул к стремянке, но хозяйка жестом остановила
его и велела повернутьей. Тщательно отряхнув его куртку, она взяла у  него
лампочку, подышала на ее стеклянную колету и несколько раз  нежно  провела
по ней ладонью. Шагнув к  стремянке,  она  поставила  ногу  на  ее  нижнюю
ступеньку, подождала, пока официант крепко ухватится за лестницу сбоку,  и
полезла вверх.
     Перегоревшая  лампочка  располагалась   внутри   узкого   стеклянного
абажура, висевшего на длинном шнуре, так что  лезть  надо  было  не  очень
высоко. Поднявшись на пять или  шесть  ступенек,  хозяйка  просунула  руку
внутрь абажура и  попыталась  вывернуть  лампочку,  но  та  была  ввинчена
слишком прочно, и абажур стал поворачиваться вместе со шнуром.  Тогда  она
зажала новую лампочку во рту, осторожно обхватив ее губами  за  цоколь,  и
подняла вторую руку, которой ухватила абажур за  край;  после  этого  дело
пошло быстрее. Вывернув перегоревшую лампочку,  она  сунула  ее  в  карман
своего фартука и стала вворачивать новую. Сильными руками сжимая лестницу,
официант завороженно следил за движениями  ее  пухлых  ладоней,  время  от
времени проводя по пересохшим губам  кончиком  языка.  Вдруг  под  матовым
абажуром вспыхнул  свет,  официант  вздрогнул,  зажмурился  и  на  секунду
ослабил  свою  хватку.  Половинки  лестницы  стали  разъезжаться;  хозяйка
взмахнула руками и чуть не полетела на пол, по в  самый  последний  момент
официант успел удержать лестницу; с неправдоподобной  быстротой  преодолев
три или четыре ступеньки, бледная от испуга хозяйка спрыгнула на паркет  и
обессиленно замерла в успокаивающем объятии напарника.
     - Ага! Ага! - громко сказал Зигмунд и уставился на пару за столиком.
     Дама  с  шиньоном  успела  перейти  к  десерту  -  в  ее  руке   была
продолговатая трубочка с  кремом,  которую  она  понемножку  обкусывала  с
широкой стороны. Когда Зигмунд поднял на нее глаза, дама как раз собралась
откусить порцию побольше - засунув трубку в рот, она сжала  ее  зубами,  и
густой белый крем, прорвав тонкую золотистую коробочку выдавился из задней
части  пирожного.  Господин  с  бакенбардами  мгновенно   среагировал,   и
вырвавшийся  из  пирожного  кремовый  протуберанец,  вместо   того   чтобы
шлепнуться на  скатерть,  упал  в  его  собранную  лодочкой  ладонь.  Дама
расхохоталась. Господин поднес  ладонь  с  кремовой  горкой  ко  рту  и  в
несколько приемов слизнул ее, вызвав у своей  спутницы  еще  один  приступ
смеха - она даже но стала доедать пирожное и отбросила  его  на  блюдо  со
скелетом рыбы. Слизав крем, господин поймал  над  столом  руку  дамы  и  с
чувством ее поцеловал, а та подняла стоявший перед ним бокал с  золотистым
вином и отпила несколько маленьких глотков. После этого  господин  закурил
новую сигарету - вставив ее в свой конический красный мундштук - он сделал
несколько быстрых затяжек, а потом принялся пускать кольца.
     Несомненно он был большим мастером этого сложного искусства.  Сначала
он выпустил одно большое сизое кольцо  с  волнистой  кромкой,  а  затем  -
кольцо поменьше, которое пролетело сквозь первое, совершенно его не задев.
Помахав перед собой в воздухе, он  уничтожил  всю  дымовую  конструкцию  и
выпустил два новых  кольца,  на  этот  раз  одинакового  размера,  которые
повисли  одно  над  другим,  образовав  почти  правильную  восьмерку.  Его
спутница с интересом наблюдала за происходящим,  машинально  тыкая  тонкой
деревянной шпилькой в лежащую на тарелке голову рыбы.
     Еще раз набрав полные  легкие  дыма,  господин  выпустил  две  тонкик
длинных струи, одна из которых прошла  сквозь  верхнее,  а  другая  сквозь
нижнее кольцо, где они соприкоснулись и слились в мутный  синеватый  клуб.
Дама зааплодировала.
     - Ага! - воскликнул Зигмунд, и  господин,  повернувшись,  смерил  его
заинтересованным взглядом.
     Зигмунд снова стал смотреть на детей. Видимо,  кто-то  из  них  успел
сбегать за новой порцией игрушек. Теперь кроме кубиков и мяча  вокруг  них
возлежали  растрепанные   куклы   и   бесформенные   куски   разноцветного
пластилина. Мальчик по-прежнему  возился  с  кубиками,  только  теперь  он
строил из них не дом, а длинную невысокую стену, на которой  через  равные
промежутки стояли оловянные солдатики с  длинными  красными  плюмажами.  В
стене было оставлено несколько проходов, каждый из  которых  сторожило  по
три солдатика - один снаружи, а двое - внутри. Стена была полукруглой, а в
центре отгороженного ею пространства на аккуратно устроенной подставке  из
четырех кубиков помещался мяч - он опирался только на кубики и не  касался
пола. Девочка сидела к брату спиной и рассеянно покусывала за хвост чучело
небольшой канарейки.
     - Ага! - беспокойно крикнул Зигмунд. - Ага! Ага!
     На этот раз на него покосился не только господин с бакенбардами (он и
его спутница уже стояли у вешалки и  одевались),  но  и  хозяйка,  которая
длинной палкой поправляла  шторы  на  окнах.  Зигмунд  перевел  взгляд  на
хозяйку, а с хозяйки - на стену, где висело несколько картин  -  банальная
марина с луной и маяком и еще одно огромное, непонятно как  попавшее  сюда
авангардное полотно - вид сверху на два открытых рояля, в  которых  лежали
мертвые Бунюэль и Сальвадор Дали, оба со странно длинными ушами.
     - Ага! - изо всех сил закричал Зигмунд. - Ага! Ага!! Ага!!!
     Теперь на него смотрели уже со всех сторон - и не только смотрели.  С
одной стороны к