ернул  с  крючка
полотенце  с  вышитым  двухголовым  петухом,  взял  пакет   с   туалетными
принадлежностями и вышел в коридор. Последним в  туалетной  очереди  стоял
бородатый горец по имени Авель - на его большом круглом лице отчего-то  не
было обычного благодушия, и даже зубная щетка, торчавшая  из  его  кулака,
казалась коротким кинжалом.
     - Я за тобой, - сказал Андрей, - а пока покурить схожу, ладно?
     - Не переживай, - мрачно сказал Авель. Когда за Андреем  защелкнулась
тяжелая дверь с глубоко  вцарапанной  надписью  "Локомотив  -  чемпион"  и
небольшим заплеванным окошком, он вспомнил, что сигареты у него  кончились
еще вчера. К счастью, сразу за дверью сидел наперсточник, вокруг  которого
стояло несколько человек. Андрей стрельнул штуку "дорожных"  у  одного  из
зрителей и встал рядом.
     Наперсточник был старым и морщинистым, похожим на умирающую обезьяну,
и пустая пивная банка для милостыни пошла бы  ему  куда  больше,  чем  три
коричневых стаканчика из пластмассы, которые он медленно  водил  по  куску
картона. Впрочем, это мог быть патриарх и учитель - ассистенты у него были
очень внушительные и крупногабаритные. Их было двое,  в  одинаковых  рыжих
куртках, сшитых китайскими политзаключенными из на редкость паршивой кожи;
они довольно правдоподобно ссорились, пихали  друг  друга  в  грудь  и  по
очереди выигрывали у наставника новенькие  пятитысячные  бумажки,  которые
тот подавал им молча и не поднимая глаз.
     Андрей отошел в сторону и прислонился к стене у окна. Радио угадало -
день  был  и  правда  солнечный.  Косые  желтые   лучи   иногда   касались
приподнимающейся лысины наперсточника, клочковатые остатки седых волос  на
его голове на миг превращались в  сияющий  нимб,  и  его  манипуляции  над
листом  картона  начинали  казаться  священнодействием  какой-то   забытой
религии.
     - Эй, - сказал один  из  ассистентов,  поднимая  голову,  -  ты  чего
дымишь? Тут и так воздух спертый.
     Андрей не ответил. Можно в письмо газету написать, подумал он, - мол,
братья и сестры, слышал я, у нас и воздух сперли.
     - Глухой? -  окончательно  выпрямляясь,  повторил  ассистент.  Андрей
опять промолчал. Ассистент был неправ по всем понятиям - территория  здесь
была чужая.
     - Кручу, верчу, много выиграть хочу, - вдруг проскрипел наперсточник.
     Видимо, это был условный знак - ассистент все понял, дернул головой и
сразу же вернулся к прерванной перебранке с напарником.  Андрей  последний
раз затянулся и кинул окурок им под ноги.
     Очередь как  раз  подошла.  Авель  куда-то  исчез,  и  перед  Андреем
осталась только женщина с грудным ребенком на руках. Против ожиданий,  они
управились очень быстро.
     Закрыв за собой дверь, Андрей включил воду, поглядел на свое  лицо  в
зеркале и подумал, что за последние лет пять оно не то что повзрослело или
постарело, а, скорее, потеряло актуальность, как потеряли ее  расклешенные
штаны, трансцендентальная медитация и группа  "Fleetwood  Mac".  Последнее
время в ходу были совсем другие лица, в  духе  предвоенных  тридцатых,  из
чего напрашивалось  множество  далеко  идущих  выводов.  Предоставив  этим
выводам идти туда в одиночестве, Андрей почистил  зубы,  быстро  умылся  и
пошел к себе.
     Петр  Сергеевич  уже  проснулся  и  сидел  у  стола,  почесываясь   и
перелистывая старый номер "Пути", который Андрей выменял вчера у цыгана на
банку пива, но так и не стал читать.
     - С добрым утром, Андрей! - сказал Петр Сергеевич и ткнул  пальцем  в
газету.  -  Вот  пишут:  существование  снежного  человека  можно  считать
документально доказанным.
     - С добрым утром, Петр Сергеевич, - сказал Андрей. - Ерунда  это.  Вы
сегодня опять всю ночь храпели.
     - Врешь. Правда что ли?
     - Правда.
     - А ты свистел?
     - Свистел, свистел, - ответил Андрей. - Еще как. Только без толку. Вы
когда на спину переворачиваетесь, сразу начинаете храпеть, и потом уже все
бесполезно. Лучше б вы себя привязывали, чтобы на боку лежать  все  время.
Помните, как вы в прошлом году делали?
     - Помню, - сказал Петр Сергеевич. - Я тогда моложе  был.  Сейчас  мне
так не уснуть. Ой, беда какая. Это  все  нервы  у  меня.  Я  ведь  раньше,
Андрюша, до реформ этих ебаных, никогда не храпел.  Ну  ничего,  придумаем
что-нибудь.
     - Чего еще пишут? - кивая на  газету,  спросил  Андрей  -  пока  Петр
Сергеевич не начал вспоминать о том, что было до реформ, его  мыслям  надо
было дать какое-нибудь направление.
     Водя пальцем по  зеленоватому  листу  и  однообразно  матерясь,  Петр
Сергеевич принялся пересказывать  передовую  статью,  а  Андрей,  кивая  и
переспрашивая, стал обдумывать свои планы на день. Сперва предстояло  идти
завтракать, а потом надо было зайти к  Хану  -  к  нему  имелось  какое-то
смутное дело.



                                    11

     В ресторане, длинном и узком помещении с десятком неудобных столиков,
было еще пусто, но уже пахло горелым, причем казалось, что сгорело  что-то
тухлое. Андрей сел за свое обычное место у окна, спиной к кассе, и, щурясь
от солнца,  поглядел  в  меню.  Там  были  только  пшенка,  чай  и  коньяк
азербайджанский. Андрей поймал взгляд официанта  и  утвердительно  кивнул.
Официант показал пальцами что-то маленькое, грамм на сто, и  вопросительно
улыбнулся. Андрей отрицательно помотал головой.
     Горячий солнечный свет падал на скатерть, покрытую липкими пятнами  и
крошками, и Андрей вдруг подумал, что для миллионов  лучей  это  настоящая
трагедия - начать свой  путь  на  поверхности  солнца,  пронестись  сквозь
бесконечную пустоту космоса, пробить многокилометровое небо - и все только
для того, чтобы угаснуть на отвратительных  останках  вчерашнего  супа.  А
ведь вполне могло быть, что  эти  косо  падающие  из  окна  желтые  стрелы
обладали сознанием, надеждой на лучшее и  пониманием  беспочвенности  этой
надежды -  то  есть,  как  и  человек,  имели  в  своем  распоряжении  все
необходимые для страдания ингредиенты.
     "Может быть, я и сам кажусь кому-то такой же  точно  желтой  стрелой,
упавшей на скатерть. А жизнь - это просто грязное стекло, сквозь которое я
лечу. И вот я падаю, падаю, уже черт знает сколько лет падаю на стол перед
тарелкой, а кто-то глядит в меню и ждет завтрака..."
     Андрей  поднял  глаза  на  телевизор  в  углу   и   увидел   какое-то
примелькавшееся лицо, беззвучно открывающее рот  перед  тремя  коричневыми
микрофонами. Потом камера повернулась и  показала  двух  человек,  которые
яростно толкались у другого микрофона, с бесстыдным фрейдизмом хватая друг
друга за одинаковые рыжие галстуки.
     Подошел официант и поставил  на  стол  завтрак.  Андрей  посмотрел  в
алюминиевую миску. Там была пшенка и растаявший кусок  масла,  похожий  на
маленькое солнце. Есть совершенно не хотелось, но  Андрей  напомнил  себе,
что следующий раз попадет сюда в лучшем случае вечером, и  стал  стоически
глотать теплую кашу.
     Появились первые посетители, и ресторан стал  постепенно  заполняться
их голосами - у Андрея было такое  ощущение,  что  на  самом  деле  тишина
оставалась   ненарушенной,   просто   помимо   нее   появилось   несколько
притягивающих внимание раздражителей. Тишина была похожа на пшенку  в  его
миске - она была такой же  густой  и  вязкой;  она  деформировала  голоса,
которые звучали на ее фоне  отрывисто  и  истерично.  За  соседним  столом
громко говорили  о  снежном  человеке,  которого  будто  бы  видела  вчера
какая-то сумасшедшая старуха. Андрей сначала прислушивался к разговору,  а
потом перестал.
     Напротив него уселся румяный седой мужчина в строгом черном кителе  с
небольшими серебряными крестиками на лацканах.
     - Приятного аппетита, - сказал он, улыбнувшись.
     - Да бросьте вы, - сказал Андрей.
     - Что это вы такой мрачный? - удивленно спросил сосед.
     - А вы чего такой веселый?
     - Я не весел, - ответил сосед, - я радостен.
     - Ну и я тоже, - сказал Андрей, -  не  мрачен,  а  задумчив.  Сижу  и
размышляю.
     Доев кашу, он придвинул к себе стакан с чаем и принялся размешивать в
нем сахар. Сосед продолжал улыбаться. Андрей подумал, что сейчас он  опять
заговорит, и стал крутить ложечкой быстрее.
     - Думать, а иногда и размышлять, - сказал сосед, сделав  дирижирующее
движение рукой, - разумеется, полезно и в жизни весьма  часто  необходимо.
Но все зависит от того, откуда  этот  процесс  берет,  так  сказать,  свое
начало.
     - А что, - спросил Андрей, - есть разные места?
     - Вы сейчас иронизируете,  а  они,  между  тем,  действительно  есть.
Бывает, что человек пытается сам решить какую-то проблему, хотя она решена
уже тысячи лет назад. А он просто об этом не знает. Или не  понимает,  что
это именно его проблема.
     Андрей допил чай.
     - А может, - сказал он, - это действительно не его проблема.
     - У всех нас на самом деле одна и та же проблема. Признать это мешает
только гордость и глупость. Человек, даже очень хороший, всегда слаб, если
он  один.  Он  нуждается  в  опоре,  в  чем-то  таком,  что  сделает   его
существование осмысленным. Ему нужно увидеть отблеск  высшей  гармонии  во
всем, что он делает. В том, что он изо дня в день видит вокруг.
     Он ткнул пальцем в окно. Андрей поглядел туда и увидел лес, далеко за
которым, у самого горизонта, поднимались в небо три  огромных,  коричневых
от ржавчины трубы какой-то электростанции или завода  -  они  были  такими
широкими, что больше походили на гигантские стаканы. Андрей засмеялся.
     - Чего это вы? - спросил сосед.
     - Знаете,  -  сказал  Андрей,  -  я  себе  сейчас  представил  такого
огромного пьяного мужика с гармошкой, до неба ростом, но совсем  тупого  и
зыбкого. Он на этой своей гармошке играет и поет  какую-то  дурную  песню,
уже долго-долго. А гармошка вся засаленная и блестит. И  когда  внизу  это
замечают, это называется отблеском высшей гармонии.
     Сосед чуть поморщился.
     - Все это, знаете, не  ново,  -  сказал  он.  -  Иерархия  демиургов,
несовершенный уродливый мир и так далее, если вас интересует  историческая
параллель. Гностицизм, одним словом. Но ведь счастливым он вас никогда  не
сделает, понимаете?
     - Еще бы, - сказал Андрей, - слова-то  какие  страшные.  А  что  меня
сделает счастливым?
     - К счастью путь только один, - веско сказал сосед и ковырнул  вилкой
в миске, - найти во всем этом  смысл  и  красоту  и  подчиниться  великому
замыслу. Только потом по-настоящему начинается жизнь.
     Андрей хотел было спросить, чьему именно замыслу надо  подчиниться  и
какому из замыслов, но подумал, что в  ответ  на  этот  вопрос  собеседник
обязательно всучит ему какую-нибудь брошюру, и промолчал.
     - Может, вы и правы, - сказал он, вставая из-за стола, -  спасибо  за
беседу. Извините, у меня просто с утра  настроение  плохое.  Вы,  я  вижу,
очень образованный человек.
     - Так у меня работа такая, - сказал сосед. - Спасибо вам. А  вот  это
возьмите на память.
     Сосед протянул ему маленький цветной буклет, на обложке которого было
нарисовано неправдоподобно  розовое  ухо,  в  которое  влетала  сияющая  -
видимо,  с  отблеском  высшей  гармонии  -  металлическая  нота  с   двумя
крылышками, примерно  двенадцатого  калибра.  Поблагодарив,  Андрей  сунул
буклет в карман и пошел к выходу.
     Торопиться было некуда, но все равно он шел быстро, время от  времени
с извинениями задевая кого-нибудь из множества  людей,  бродивших,  как  и
всегда в это время дня, по узким коридорам. Они глядели в окна, улыбались,
и на их лицах дрожали пятна  солнечного  света.  Отчего-то  было  необычно
много молодых, но уже растолстевших женщин в турецких спортивных  костюмах
- вокруг них крутились молчаливые  дети,  занятые  бессистемным  изучением
окружающего мира. Иногда рядом  появлялись  мужья  в  майках  навыпуск;  у
многих в руках было пиво.
     Андрей чувствовал, что наступивший день  уже  взял  его  в  оборот  и
принуждает думать о множестве вещей, которые его совершенно не интересуют.
Но сделать ничего было нельзя - голоса и звуки из окружающего пространства
беспрепятственно проникали в голову и начинали перекатываться внутри,  как
шарики в лотерейном барабане, становясь на время его собственными мыслями.
Сначала  все  заполняли  несущиеся  из  невидимых  динамиков  инфернальные
частушки, потом пришлось думать о какой-то Надежде, к которой придут после
отбоя, потом стали передавать прогноз погоды, и Андрей  начал  коситься  в
проплывающие мимо окна, за которыми  должен  был  усилиться  южный  ветер.
Несколько раз он обходил кучки людей, склонившихся перед походным  алтарем
очередного наперсточника - больше всего поражало то, что все наперсточники
и их ассистенты были очень похожи друг на друга и даже изъяснялись с одним
и тем же южным выговором, словно это была особая народность, где с детства
изучали искусство прятать под грязным ногтем большого  пальца  поролоновый
шарик и передвигать по  картонке  три  перевернутых  стакана.  Прошло  еще
несколько минут, и Андрей  наконец  остановился  у  двери  из  желтоватого
пластика с цифрой "XV" и царапиной, похожей на обращенную вверх стрелу.
     Хан был один - он сидел за столом, прихлебывал чай и глядел  в  окно.
На нем, как обычно, был черный тренировочный костюм с надписью "Angels  of
California", который всегда вызывал у Андрея  легкие  сомнения  по  поводу
калифорнийских ангелов. Еще Андрей заметил, что Хан давно не брился и стал
похож на Тосиро Мифунэ, входящего в очередной образ, -  похож  тем  более,
что  из-за  примеси  монголоидной  крови  глаза  у  него  были  такими  же
раскосыми.
     - Привет, - сказал Андрей.
     - Привет. Закрой дверь.
     - А если соседи вернутся?
     - Не вернутся, - сказал Хан.
     Андрей закрыл дверь, и никелированный замок громко  щелкнул.  У  него
мелькнуло какое-то нехорошее предчувствие - щелчок  замка  напоминал  звук
передергиваемого затвора. Потом собственный страх показался ему смешным.
     - Садись, - сказал Хан, кивая на место напротив.
     Андрей сел.
     - Что нового? - спросил Хан.
     - Так, - сказал Андрей. - Ничего. Ты когда-нибудь думал, куда  делись
последние пять лет?
     - Почему именно пять?
     - Цифра не имеет значения, - сказал Андрей. - Я говорю "пять", потому
что лично я помню себя пять лет назад точно таким же, как сейчас.  Так  же
шатался тут повсюду, глядел по сторонам, думал то же  самое.  А  ведь  еще
пять лет пройдут, и то же самое будет, понимаешь?.. Чего ты  на  меня  так
смотришь странно?
     - Эй, - сказал Хан, - приди в себя.
     - Да я вроде в себе.
     Хан покачал головой.
     - Скажи-ка мне быстро, - проговорил он, - что такое желтая стрела?
     Андрей удивленно поднял глаза.
     - Вот странно, - сказал он. - Я сегодня в ресторане как раз  думал  о
желтых стрелах. Точнее, не о желтых стрелах, а так. О жизни.  Знаешь,  там
скатерть была грязная, и на нее свет падал. Я подумал...
     - Ну-ка встань.
     - Зачем?
     - Встань, встань, - повторил Хан и вылез из-за стола. Андрей поднялся
на ноги, и Хан довольно грубо схватил его  за  воротник  и  несколько  раз
тряхнул.
     - Вспомни, - сказал он, - почему ты сюда пришел?
     - Убери руки, - сказал Андрей, - что ты, одурел? Я просто так зашел.
     - Где мы находимся? Что ты сейчас слышишь? - Андрей отодрал его  руки
от своей куртки, недоуменно наморщился и вдруг понял, что слышит  ритмично
повторяющийся стук стали о сталь, стук, который и до этого раздавался  все
время, но не доходил до сознания.
     - Что такое желтая стрела? - повторил Хан. - Где мы? -  Он  развернул
Андрея к окну, и тот  увидел  кроны  деревьев,  бешено  проносящиеся  мимо
стекла слева направо.
     - Ну? - Подожди, - сказал Андрей, - подожди. Он схватился  руками  за
голову и сел на диван. - Я вспомнил, - сказал он. - "Желтая стрела" -  это
поезд, который идет к разрушенному мосту. Поезд, в котором мы едем.



                                    10

     - Ты сейчас помнишь, что с тобой было? - спросил Хан.
     - Уже плохо, - сказал Андрей. - Только в общих чертах.  Вроде  ничего
особенного и не произошло. Как меня зовут, я знал,  из  какого  я  купе  -
тоже. Но это как будто был совсем не я. Я себя очень странно чувствовал  -
словно есть разница, в каком вагоне ехать. Словно  у  всего  происходящего
появилось бы больше смысла, если бы скатерть в ресторане была чистой.  Или
если бы по телевизору показывали другие хари, понимаешь?
     - Можешь не объяснять, - сказал  Хан.  -  Ты  просто  стал  на  время
пассажиром.
     Андрей отвернулся от окна и  поглядел  на  стену  тамбура,  где  была
панель с двумя пыльными  циферблатами  и  надписью  "проверять  каждые..."
(дальше был пропуск).
     - Я и сейчас пассажир, - сказал он. - И ты тоже.
     - Нормальный пассажир, - сказал Хан, - никогда не рассматривает  себя
в качестве пассажира. Поэтому если ты это знаешь, ты уже не  пассажир.  Им
никогда не придет в голову, что  с  этого  поезда  можно  сойти.  Для  них
ничего, кроме поезда, просто нет.
     - Для нас тоже нет ничего кроме поезда, -  мрачно  сказал  Андрей.  -
Если, конечно, не обманывать самих себя.
     Хан усмехнулся.
     - Не обманывать самих себя, - медленно повторил  он.  -  Если  мы  не
будем обманывать самих себя, нас  немедленно  обманут  другие.  И  вообще,
суметь обмануть то, что  ты  называешь  "самим  собой",  -  очень  большое
достижение, потому что обычно бывает наоборот - это оно нас обманывает.  А
есть ли что-нибудь другое, кроме нашего поезда,  или  нет,  совершенно  не
важно. Важно то, что можно жить так, как будто это другое есть. Как  будто
с поезда действительно можно  сойти.  В  этом  вся  разница.  Но  если  ты
попытаешься объяснить эту разницу кому-нибудь из пассажиров, тебя вряд  ли
поймут.
     - Ты что, пробовал? - спросил Андрей.
     - Пробовал. Они не понимают даже того, что едут в поезде.
     - Какой-то бред получается, - сказал Андрей. - Пассажиры не  понимают
того, что едут в поезде. Услышал бы тебя кто-нибудь.
     - Но ведь они и правда этого не понимают. Как они  могут  понять  то,
что и так отлично знают? Они даже стук колес перестали слышать.
     - Да, - сказал Андрей, - это точно. Это я на  себе  почувствовал.  Я,
когда в ресторан зашел, еще подумал - как тихо, когда нет никого.
     - Вот именно. Тихо-тихо. Даже слышно, как ложечка в  стакане  звенит.
Запомни, когда человек перестает  слышать  стук  колес  и  согласен  ехать
дальше, он становится пассажиром.
     - Нас никто не спрашивает, - сказал Андрей, - согласны мы или нет. Мы
даже не помним, как мы сюда попали. Мы  просто  едем,  и  все.  Ничего  не
остается.
     - Остается самое сложное в жизни.  Ехать  в  поезде  и  не  быть  его
пассажиром, - сказал Хан.
     Дверь в тамбур распахнулась, и вошел проводник. Андрей  узнал  своего
соседа по столику в ресторане - только теперь он  был  в  фуражке,  а  его
китель с петлицами, на которых серебрились какие-то скрещенные молотки или
разводные ключи, был расстегнут на выпуклом животе,  и  виднелась  вязаная
малиновая жилетка, надетая поверх форменной черной  рубахи.  Он  рассеянно
крутил  вокруг  ладони  веревку  с  символом  своей  должности  -  ключом,
маленьким  никелированным  цилиндром  с  крестообразной  ручкой,   который
использовался в качестве кастета при общении с пьяными пассажирами или для
открывания бутылок.  Проводник  тоже  узнал  Андрея,  широко  улыбнулся  и
приложил три сложенных щепотью пальца к козырьку.
     - Чего это он скалится? - спросил  Хан,  когда  проводник  скрылся  в
вагоне.
     - Так.  За  столом  разговорились.  А  что  делать,  если  это  опять
случится?
     - Что? - спросил Хан. - Ты про проводника?
     - Нет. Если я опять стану пассажиром.
     - Надо просто перестать им быть, и все.  Это  со  всеми  нами  иногда
бывает.
     - Что значит - со всеми нами? Нас что, здесь много?