, что все позабыл. Вскочив на ноги, он  метнулся
было к шкафу - и выдохнул, убедившись, что все  помнит.  Оказалась  лишней
сделанная карандашом на обоях контрольная надпись: С САМОГО УТРА -  ПЕРВЫМ
ДЕЛОМ СЫГРАТь НА АККОРДЕОНЕ.  Стало  даже  чуть  смешно  и  стыдно  своего
вчерашнего страха.
     Иван повернулся на спину,  заложил  руки  за  голову  и  уставился  в
потолок. Со стороны окна долетела  еще  одна  волна  неопределенно-духовой
музыки, похожей на запах еды. К ней примешались  густые  и  жирные  голоса
солистов, добавлявшие в мелодию что-то вроде навара. "Почему музыка-то?" -
подумал  Иван  и   вспомнил:   сегодня   праздник.   День   бульдозериста.
Демонстрация, пирожки с капустой и все такое прочее - может, и легче будет
уходить из города в пьяной суете,  по  дороге  на  вокзал  спев  со  всеми
что-нибудь на прощание у бюста Бабаясина.
     В дверь постучали.
     - Иван! - крикнул Валерка из-за двери. - Встал, что ли?
     Иван что-то громко промычал, постаравшись не вложить в  это  никакого
смысла.
     -  Договорились,  -  отозвался  Валерка  и  пробухал  сапожищами   по
коридору. "На демонстрацию пошел" -  понял  Иван,  повернулся  к  стене  и
задумался, глядя на крохотные пупырчатые выступы на обоях.
     Через некоторое время во  дворе  стихли  веселые,  праздничные  звуки
построения и переклички -  стало  совсем  тихо,  если  не  считать  иногда
залетавших в окно музыкальных волн. Иван поднялся с  кровати,  по  военной
привычке тщательно и быстро ее убрал и стал собираться. Надев  праздничный
ватник с белой нитрокрасочной надписью "Levi's"  и  дерматиновый  колпачок
"Adidas",  он  тщательно  оглядел  себя  в  зеркале.  Все  вроде  бы  было
нормально, но на  всякий  случай  Иван  выпустил  из-под  шапочки-колпачка
длинный льняной чуб и приклеил к подбородку синтетическую семечную  лузгу,
вынутую из аккордеонного футляра. "Теперь - в самый раз",  -  подумал  он,
подхватил  футляр  и  оглядел  на  прощание  комнату.  Шкаф,   женщина   с
"Запорожцем", кровать, стол, пустые бутылки. Прощание оказалось несложным.
     Внизу, у выхода на улицу,  стоял  Валерка.  Прислонясь  к  стене,  он
курил; как и на Иване, на нем был праздничный ватник,  только  "Wrangler".
Иван не ожидал его здесь встретить, даже вздрогнул.
     - Чего, - добродушно спросил Валерка, - проспался?
     - Ну, - ответил Иван. - А ты разве с колонной не ушел?
     - Ты даешь, мир  твоему  миру.  Сам  же  орал  через  дверь,  чтоб  я
подождал. Совсем, что ли, плохой?
     - Ладно, май с ним, - неопределенно сказал  Иван.  -  Куда  пойдем-то
теперь?
     - Куда, куда. К Петру. Посидим с нашими.
     - Это ж через центр мирюжить, - сказал Иван, - мимо совкома.
     - Пойдем, не впервой.
     Иван вслед за Валеркой поплелся по  пустой  и  унылой  улице.  Никого
вокруг видно не  было  -  только  откуда-то  издалека  доносилась  духовая
музыка, к которой теперь добавились острые  и  особенно  неприятные  удары
тарелок, раньше  отфильтровывавшиеся  окном.  Улица  перетекла  в  другую;
другая - в третью; музыка  становилась  все  громче  и  наконец  полностью
вытеснила из ушей Ивана шарканье его и Валеркиных сапог об асфальт.  После
очередного угла стал виден затянутый  красным  помост,  на  котором  стоял
певец с неправдоподобно румяным лицом; он делал руками движения от груди к
толпе и, несмотря на  широко  открытый  рот,  ухитрялся  как-то  удивленно
улыбаться  тому,  что  вот  так  запросто  дарит  свое  искусство  народу.
Одновременно с тем, как он стал виден, долетели слова песни:

                         Стра-на моя! Сво-бод-ная!
                         Как бом-ба во-до-род-ная!

     Тут певца скрыл новый угол, и  музыка  опять  превратилась  в  мутное
месиво из духовых и баритона. Впереди стал виден  хвост  идущей  к  центру
города колонны, и Валерка с Иваном прибавили  шага,  чтобы  догнать  ее  и
пристроиться. Мимо проплыли хмурый Осьмаков с застиранным воротником плаща
и улыбающаяся Алтынина с приколотым бантом. Они стояли в стороне от потока
людей, в боковой улочке, возле лошадей, впряженных в огромный  передвижной
стенд наглядной агитации в виде бульдозера.
     Вскоре вышли на площадь перед совкомом. Памятник Санделю,  Мундинделю
и Бабаясину был украшен тяжелыми от дождя бумажными орхидеями, а на острие
высоко вознесенной над головой  бронзового  Бабаясина  сабли  был  насажен
маленький подшипник с крючками на внешнем кольце;  от  этих  крючков  вниз
тянулись праздничные красные  ленты.  Их  сжимали  в  своих  левых  кистях
человек двадцать членов городского актива -  все  они  были  в  одинаковых
коричневых плащах из клеенки и блестящих от  капель  шляпах  и  ходили  по
кругу, снова и снова огибая памятник, так что  сверху,  будь  оттуда  кому
посмотреть, увиделось бы что-то вроде красно-коричневой зубчатой шестерни,
медленно вращающейся в самом центре  площади.  Остальные  живые  шестерни,
образованные взявшимися за руки людьми, приводились в движение главной,  а
зубчатую передачу символизировало крепкое рукопожатие.
     Иван и Валерка переминались с ноги на ногу, ожидая, когда их  колонна
вытянется в длинную петлю, чтобы  пронестись  мимо  центральной  шестерни.
Ждать пришлось долго - руководство  с  утра  здорово  устало  и  крутилось
теперь значительно медленнее.
     - Валер, - спросил Иван, - а чего в этот раз все как-то по-другому?
     - Радио, что ли, не слушал? Коробку передач усовершенствовали.  Новая
модель бульдозера теперь будет.
     Валерка с опасением  потер  пальцем  белые  буквы  на  ватнике  -  не
расплываются ли. Такие случаи  бывали.  Наконец  народу  впереди  осталось
совсем мало, и Иван с Валеркой, взявшись за руки и сцепившись с  соседями,
прошмыгнули между двух ментов и понеслись к центру площади.
     Рукопожатие прошло как-то незаметно, если не считать того,  что  Иван
не догадался перекинуть футляр из правой руки в левую сразу - из-за  этого
он чуть замешкался перед памятником,  но  все  же  успел.  Руку  он  пожал
редактору "Красного Полураспада" полковнику Кожеурову, а Валерке  достался
мокрый черный протез  совкомовского  завкультурой,  который,  по  примете,
приносил несчастье. От этого Валерка расстроился и, когда площадь  Санделя
осталась позади, и  народ  вокруг  опять  споро  собрался  в  колонну,  он
обернулся назад и погрозил кулаком уплывающему серому фасаду  с  огромными
красными словами МИР, ТРУД, МАЙ.
     Ватник Ивана сильно пропитался водой и отяжелел.  Но  идти  до  Петра
оставалось недолго. Милиции вокруг становилось все меньше,  а  пьяных  все
больше, но  казалось,  что  происходит  просто  внешнее  изменение  некого
присутствия, общее количество которого остается  прежним.  Наконец  вокруг
оказались крытые толем парники проспекта Бабаясина,  и  Иван  с  Валеркой,
доплыв вместе с толпой  до  знакомого  дома,  вышли  из  колонны  и  пошли
наперерез движению, не обращая внимания на свист  и  маюги  распорядителя.
Быстро добрались до знакомого подъезда и поднялись на третий этаж; уже  на
лестничной клетке возле двери в  общежитие,  где  проживал  Петр,  запахло
спиртным,  и  Валерка,  совершенно  забыв  зловещую  встречу  на  площади,
заулыбался и пихнул Ивана в плечо. Иван  как-то  неестественно  улыбнулся.
Общежитие сотрясала музыка.
     Петр открыл дверь и высунул в  проем  свою  небольшую  голову  -  как
всегда, показалось, что он стоит с той стороны дверей на скамеечке.
     - Привет, - без выражения сказал он.
     - Ну и гремит, - заходя в коридор, сказал  Валерка,  -  кто  это  так
трудячит?
     - "Ласковый май", - ответил Петр, уходя по коридору.
     Петрова комната отличалась от Ивановой расположением кровати и шкафа,
количеством бутылок на полу и календарем  на  стене  -  здесь  голая  баба
(другая), улыбаясь, протягивала в комнату стакан мандаринового сока  -  ее
выкрашенные зеленым лаком ногти  показались  Ивану  упавшими  в  стакан  и
потонувшими в нем мухами.
     Иван сел на кровать, взял с тумбочки журнал и открыл наугад - на него
глянул  какой-то  старый  мушкетер  в  берете.  Между  Валеркой  и  Петром
завязался односложный разговор, из которого Иван выцеживал вполуха  только
редкое Валеркино красное словцо.
     "В  коммунизме  есть  здоровое,   верное   и   вполне   согласное   с
христианством понимание жизни каждого человека, - писал  мушкетер,  -  как
служения сверхличной цели, как служения не себе, а великому целому".
     Эти слова как-то  очень  гладко  проскользнули  в  голову,  настолько
гладко, что совершенно неясен остался их смысл. Иван начал  вдумываться  в
них, и вдруг в комнате стало темнее, и сразу стих разговор за столом. Иван
поднял глаза. Мимо окна проплывал огромный  снаряд  наглядной  агитации  -
плоский фанерный бульдозер  алого  цвета,  со  старательно  прорисованными
зубьями открытого мотора. Поражали в нем и величина, и то, что весь он был
выполнен из цельного куска фанеры, специально для  этой  цели  выпущенного
местной фабрикой. Но было и какое-то странное несоответствие, которое Иван
заметил еще на демонстрации, когда проходил мимо стоящего в боковой улочке
снаряда и вглядывался в зеленые магниевые колеса, на которых тот стоял,  -
это, кажется, было шасси тяжелого  бомбардировщика  Ту-720.  Тогда  он  не
понял, в чем дело, а сейчас - видно, из-за того, что  в  окне  была  видна
только верхняя часть агитационной громадины - догадался: кабина бульдозера
была абсолютно пустой. Не было даже нарисованных стекол - вместо них зияли
две пропиленные квадратные дыры, сквозь которые сквозило  разбухшее  серое
небо.
     Бульдозер проплыл мимо, и  Иван,  кивая  головой  набегающим  мыслям,
погрузился в журнал, дожидаясь, когда все напьются до такой  степени,  что
можно будет незаметно уйти. Статья увлекла его.
     - ...Какого молота ты там высерпить хочешь?
     Иван поднял глаза. Валерка и Петр напряженно глядели на него. Тут  он
вдруг понял, что уже минут пять в комнате стоит полная тишина,  и  отложил
журнал.
     - Да тут интересно очень, - сказал он, на всякий случай поднося  руку
к карману, где лежал пистолет. - Философ Бердяев.
     - И чего же? - странно улыбаясь, спросил Петр. - Чего пишет?
     - Есть  у  него  одна  мысль  ничего.  О  том,  что  психический  мир
коммуниста резко делится на царство света и царство тьмы - лагери  Ормузда
и Аримана. Это в общем  манихейский  дуализм,  пользующийся  монистической
до...
     Удара табуреткой в лицо Иван даже не почувствовал  -  догадался,  что
получил  именно  табуреткой,  когда  увидел  с  пола,  как  Петр  с   этим
инструментом в руке делает к  нему  медленный  шаг.  Сзади  Петра  так  же
медленно пытался остановить Валерка -  и  успел.  Иван  потряс  головой  и
вытащил из кармана пистолет. В следующий момент в него  попала  табуретка,
метко пущенная Петром, пистолет отлетел в угол,  тихонько  хлопнул,  и  на
потолке появилась заметная выщербина. На пол посыпалась штукатурка.
     - Под блатного косит, ударник, - сказал растерявшемуся Валерке  Петр,
нагибаясь за пистолетом. - Я полтора года сидел, музыку эту знаю.  Сейчас,
-  повернулся  он  к  Ивану,  -  будет  тебе   эпифеномен   дегуманизации.
Аккордеоном по трудильнику.
     Он потянулся к футляру.



                                    5

     - Смотря на какую зарплату, -  говорил  Иван,  прижимая  к  углу  рта
скомканный носовой платок, - и смотря какую машину. Зря вы думаете, что  у
вас тут царство тьмы, а у нас - царство света. У нас тоже... Негры  всякие
бездомные... СПИД разносят...
     Ничего, кроме каких-то обрывков из  телепередачи  "Камера  смотрит  в
мир", Ивану не вспомнилось, но этого было  достаточно.  Валерка  с  Петром
слушали открыв рты - и Ивану даже не хотелось  вставать  из-за  стола.  Но
было уже пора.
     - Ты им скажи там, - говорил Валерка, пока Иван надевал ватник, - что
мы люди незлые. Тоже хотим, чтоб над  головой  всегда  было  мирное  небо.
Хотим спокойно себе трудиться, растить детей... Ладно?
     - Ладно, - отвечал Иван, пряча пистолет в футляр с рацией и аккуратно
защелкивая никелированные замки, - обязательно скажу.
     - И еще скажи, - говорил Петр, идя с ним по  коридору  с  одинаковыми
резиновыми половиками перед каждой дверью, - что наш главный секрет - не в
бомбах и самолетах, а в нас самих.
     - Скажу, - обещал Иван, - это я понял.
     - Возьми журнал, - сказал Петр в дверях, - в дороге почитаешь.
     Иван взял. Потом обнялся на прощание с Петром и притихшим Валеркой и,
не оборачиваясь, вышел на улицу. За ним щелкнула дверь. Он спустился вниз,
вышел на улицу  и  глубоко  вдохнул  воздух,  пахнущий  мазутом  и  сырыми
досками. В небе ало сверкнуло - Иван шарахнулся было к подъезду ("Неужто?"
- мелькнула мысль), но сообразил, что это салют.
     - Ур-а-а-а! - нестройно закричали на улице. - Ур-а-а-а!
     - Ура-а-а! - закричал Иван.
     В небе разорвалась новая пачка ракет, и все опять осветилось - желтые
заборы, желтые трехэтажки, желтые полосы  не  то  дыма,  не  то  тумана  в
близком косматом небе. Издалека-издалека  долетел  тревожный  и  протяжный
механический  вой  -  словно  напоминало  о   себе   что-то   огромное   и
ржаво-масляное, требуя внимания от людей, а может быть - просто поздравляя
их с праздником. Потом все стало зеленым.
     Иван зашагал к вокзалу.





                              Виктор ПЕЛЕВИН

                                 МАРДОНГИ



                                  Слух обо мне пройдет, как вонь от трупа.
                                                                 Н.Антонов



     Слово  "мардонг"  тибетское  и  обозначает  целый  комплекс  понятий.
Первоначально так назывался культовый объект, который получался вот  каким
образом: если какой-нибудь человек при жизни отличался святостью, чистотой
или, наоборот, представлял собой, образно выражаясь  "цветок  зла"  (связи
Бодлера с Тибетом только сейчас начинают прослеживаться), то после смерти,
которую, кстати, тибетцы всегда считали одной из стадий развития личности,
тело такого человека не зарывалось в землю, а обжаривалось в  растительном
масле (к северу от Лхасы обычно использовался жир яков), затем  обряжалось
в халат и усаживалось на землю, обычно возле дороги.  После  этого  вокруг
трупа и впритык к нему возводилась стена из сцементированных  камней,  так
что в результате получалось каменное образование,  в  котором  можно  было
уловить сходство  с  контуром  сидящей  по-турецки  фигуры.  Затем  объект
обмазывался глиной (в северных районах - навозом пополам с соломой,  после
чего был необходим еще один обжиг), затем штукатуркой и  разрисовывался  -
роспись была портретом замурованного, но, как правило,  изображенные  лица
неотличимы.  Если  умерший  принадлежал  к  секте  Дуг-па  или  Бон,   ему
пририсовывалась  черная  камилавка.  После  этого  мардонг  был  готов   и
становился объектом  либо  исступленного  поклонения,  либо  настолько  же
исступленного осквернения - в зависимости  от  религиозной  принадлежности
участников ритуала. Такова предыстория.
     Второе значение слова "мардонг" широко известно.  Так  называют  себя
последователи  Николая  Антонова,  так  называл  себя  сам  Антонов.   Наш
небольшой очерк не ставит себе целью проследить историю секты - нас больше
интересует ранний срез ее идеологии и мысли самого Антонова; кстати, мы не
согласны с появившейся недавно гипотезой, что Антонов - вымышленное  лицо,
а его труды - компиляция, хотя аргументы  сторонников  этой  точки  зрения
часто остроумны. Надо всегда помнить, что  "несуществование  Антонова",  о
котором многократно заявляли сектанты, есть одна из их мистических догм, а
вовсе не намек неким будущим исследователям. Согласиться с этой  гипотезой
нельзя еще и потому, что все сочинения, известные как  антоновские,  несут
на себе ясный отпечаток личности одного человека. "Пять или шесть страниц,
- пишет Жиль де Шарден, - и начинает казаться,  что  ваша  нога  попала  в
медленные челюсти  некоего  гада,  и  все  сильнее  нажим,  и  все  темнее
вокруг..."   Оставим   излишнюю   эмоциональность   оценки   на    совести
впечатлительного француза; важно то,  что  работы  Антонова  действительно
пронизаны  одним  настроением  и   стилистически   обособлены   от   всего
написанного в те годы -  если  уж  предполагать  компиляцию,  то  автор  у
подделок тоже должен быть один,  и  в  таком  случае  под  именем  Николая
Антонова нами понимается этот человек.


     Начало движения относится к 1993 году и связано  с  появлением  книги
Антонова "Диалоги с внутренним мертвецом".
     "Смерти нет" - так называется ее  первая  часть.  Идея,  конечно,  не
нова, но аргументация автора необычна. Оказывается, смерти нет потому, что
она уже  произошла,  и  в  каждом  человеке  присутствует  так  называемый
внутренний мертвец, постепенно захватывающий под свою власть  все  большую
часть личности. Жизнь, по Антонову, - не  более  чем  процесс  вынашивания
трупа, развивающегося внутри, как  плод  в  матке.  Физическая  же  смерть
является конечной актуализацией внутреннего мертвеца и представляет собой,
таким образом, роды. Живой человек, будучи зародышем трупа, есть  существо
низкое и неполноценное.  Труп  же  мыслится  как  высшая  возможная  форма
существования, ибо он вечен (не физически, конечно, а категориально).
     Ошибка  обычного  человека  заключается  в  том,  что  он   постоянно
заглушает в себе голос внутреннего мертвеца и боится отдать себе  отчет  в
его существовании. По Антонову, ВМ  (так  обычно  обозначается  внутренний
мертвец в изданиях нынешних антоновцев) - самая ценная часть  личности,  и
вся духовная жизнь должна быть ориентирована на него. Мы  еще  вернемся  к
этой мысли, получившей развитие в последующих  работах  Антонова,  а  пока
перейдем ко второй части "Диалогов".
     Она называется "Духовный  мардонг  Александра  Пушкина".  Уже  здесь,
помимо  введения  термина,   обозначены   основные   практические   методы
прижизненного пробуждения внутреннего мертвеца. Антонов пишет  о  духовных
мардонгах, образующихся после смерти людей,  оставивших  заметный  след  в
групповом  сознании.  В  этом  случае  роль  обжарки  в  масле   выполняют
обстоятельства  смерти  человека  и  их  общественное  осознание  (Антонов
уподобляет Наталью Гончарову сковороде, а Дантеса - повару), роль кирпичей
и цемента  -  утверждающаяся  однозначность  трактовки  мыслей  и  мотивов
скончавшегося. По Антонову, духовный мардонг Пушкина был готов к концу XIX
века, причем роль окончательной раскраски сыграли оперы Чайковского.
     Культурное пространство, по Антонову, является Братской Могилой,  где
покоятся  духовные  мардонги  идеологий,  произведений  и  великих  людей;
присутствие  живого  в  этой  области  оскорбительно  и  недопустимо,  как
недопустимо в некоторых  религиях  присутствие  менструирующей  женщины  в
храме. Братская Могила, разумеется, понятие идеальное (после выхода  книги
в издательство пришло много писем с просьбой указать ее местонахождение).
     Существование духовных трупов в  ноосфере,  говорит  дальше  Антонов,
способствует выработке правильного  духовно-эмоционального  процесса,  где
каждый шаг ведет  к  "утрупнению"  (один  из  ключевых  терминов  работы).
Практические рекомендации, приведенные в "Диалогах", впоследствии получили
развитие, поэтому будет правильно рассмотреть их по второй книге Антонова.
     Книга "Ночь. Улица. Фонарь.  Аптека"  (1995)  представляет  собой  на
первый взгляд бессвязный набор афоризмов и медитационных методик -  однако
адепты утверждают, что в  этих  высказываниях,  а  также  в  принципах  их
взаимного  расположения  зашифрованы  глубочайшие  законы  Вселенной.   За
недостатком места мы не сможем рассмотреть эту  сторону  книги  -  отметим
только, что последние исследования на ЭВМ ЕС-5540  установили  несомненную
структурную связь между повторяемостью в книге слова "гармония" и